105. При антропоцентричном подходе, наоборот, интроспективные данные проверяются текстовыми, которые часто лишь подтверждают их (в частности, свидетельствуют об их соответствии норме), но могут и корректировать, особенно если лингвист описывает неродной язык.
Различая два способа описания, надо четко различать предъявляемые к ним требования. Если лингвист описывает язык как объект, отделенный от него (то есть так же, как в естественных науках), то встают требования, стандартные для любого научного исследования. Они были сформулированы в виде известных критериев непротиворечивости, полноты и простоты; некоторые лингвисты (Л. Ельмслев) придавали им особое значение. Нарушение этих критериев вполне правомерно считается недостатком исследования. Отмечу, что часто в качестве критерия простоты на деле (разумеется, не в формализованных описаниях) используется соответствие традиционным, то есть, в конечном счете, интуитивным, представлениям106.
Между тем в традиционных описаниях требования непротиворечивости и полноты нередко не выполняются. Это не раз служило предметом критики со стороны структуралистов. Однако при этом не раз оказывалось, что такие описания при, казалось бы, явных недостатках могут лучше соответствовать интуиции, чем логически более последовательные.
В связи с этим снова обратимся к рассмотренной во второй главе статье Л. В. Щербы «О частях речи в русском языке». Там, как уже отмечалось, отвергаются «ученые и очень умные, но предвзятые» классификации и предлагается обратиться к той классификации, которая «особенно настойчиво навязывается самой языковой системой» [Щерба 1957 [1928]: 63–64], то есть максимально соответствует интуиции. В итоге получается классификация, близкая (исключая непривычную для 1928 г. категорию состояния) к традиционной, при этом оказывается, что иногда одно слово может относиться к нескольким классам, а некоторые слова остаются вне классификации [Там же: 66]. И это оказывается не случайным: ученый прямо противопоставлял свою классификацию научным классификациям своего времени, для которых пересечение классов и наличие остатков – пороки (уже позднее появились так называемые скользящие классификации, где пересечение классов допускается). Но если понимать систему частей речи именно как психолингвистическую классификацию, то провозглашенный Л. В. Щербой подход адекватнее, поскольку носители языка хорошо осознают классную принадлежность ядерной лексики, но испытывают трудности в отношении периферийных единиц и единиц с уникальными свойствами (для русского языка, скажем, да и нет). Ясным с этой точки зрения становится и отмеченное выше несоответствие между свойствами традиционных частей речи и их «определениями»: носителями языка осознается, в первую очередь, лексическая семантика ядра данного класса слов (например, предметность для существительных), не всегда свойственная классу в целом. Как уже отмечалось, этот факт подтверждается исследованиями афазий.
Отмечу и другие случаи расхождения между антропоцентричными и системоцентричными подходами. При ориентации на системоцентризм естественно членить текст на безостаточные единицы. Но известно, что традиционная лингвистика, более или менее соблюдая это правило в отношении слов, постоянно не соблюдает его в отношении морфем. Выдвигались, например, мнения, в соответствии с которыми в слове пастух пас- – морфема, а -тух – нет [Крылов 1969: 155], а в слове малина есть и морфема малин-, и морфема -ин (но не мал-) [Панов 1969: 275]. С позиций системоцентризма такие трактовки многократно и убедительно опровергались, но, по-видимому, для носителей языка именно так дело и обстоит, что показывает явление народной этимологии у детей и недостаточно образованных взрослых. Когда пиджак превращается в спинжак или цейхгауз в чихаус, то ясно, что носителю языка важны лишь ассоциативные отношения между словами (спинжак носят на спине, а в чихаусе от накопившейся там пыли чихают); часть слова получает квазизначение, а остаток (-жак, -аус) игнорируется; подробнее см. [Алпатов 2009; 2014б]. Вероятно, то же происходит и с естественно развивающимися словами вроде любовь, пастух. По существу, именно это и имел в виду В. В. Виноградов (избегавший, как и Л. В. Щерба, прямого обращения к психолингвистике): «При абстрактно морфологическом подходе, без учета семантических связей слов, без учета лексических соотношений разных словесных рядов получалась механическая кройка морфем. Например, выделялись как варианты одной и той же основы хот’ и охот в словах хотеть и охота; смерт’, мертв в словах смерть и мертвый; -зволить и -волить в словах позволить, дозволить, изволить, приневолить и т. д.; отыскивались суффиксы -зи и -зн в словах буржуазия и буржуазный – по сравнению с буржуа; суффикс -овь в слове любовь, -лина в слове напраслина и т. п.» [Виноградов 1952: 131–132]. В приведенных примерах «учет семантических связей слов» как раз приводит к трактовкам, которые отвергал В. В. Виноградов, трудно согласиться и с его обвинением в «антиисторичности» такого членения: во всех приведенных им парах (тройках, четверках) слов происхождение действительно общее, а смысловые связи ощущаются. «Механическими» они могут, однако, считаться с точки зрения интуиции носителя русского языка.
Несоответствие принципов морфемного анализа интуиции проявляется еще в одном случае. Этот анализ основан на том, что Р. Х. Робинс называл моделью «морфема – слово», то есть на признании того, что лексическое значение слова сосредоточено в основе, а грамматическое – в аффиксах. Однако более старая и, по-видимому, психологически более адекватная модель «слово – парадигма» не исчезла даже в годы господства словоцентризма и также присутствует в очень многих работах. Например, в Академической грамматике русского языка (как и во многих других грамматиках этого языка) присутствует контаминация данных подходов: с одной стороны, признается существование аффиксов с определенными значениями [Грамматика 1952: 18]; с другой стороны, значение, например, единственного или множественного числа приписывается не окончанию, но слову в целом [Там же: 113]. Это можно было бы считать противоречием, но такое противоречие не кажется интуитивно неприемлемым, поскольку в нем отражается противоречие в самом сознании носителя языка. При обычном пользовании языком слово выступает как нечто цельное и нечленимое. Однако при рефлексии, наблюдении говорящего над своим языком, а также при образовании новых слов оно в сознании говорящего может члениться (не обязательно нацело), в том числе на основу и аффиксы.
При системоцентричном подходе строго выдерживается принцип разделения уровней, когда целое не может рассматриваться на одном уровне со своими частями. Как в естественных науках недопустимо выделять молекулы, состоящие из молекул, так и в лингвистике при таком подходе слова не могут состоять из слов. Но в антропоцентричных описаниях, начиная с античности, именно так описывается словосложение, да и производное слово нередко понимается как присоединение деривационного аффикса не к основе, а к целому производящему слову; ср. высказывание о том, что, «разумеется, словообразование – это всегда образование одного слова от другого» [Лопатин 1977: 9]107. Такой подход (как и рассмотрение лексемы как множества словоформ) усложняет описание, но, по-видимому, более соответствует интуиции, чем словоцентричный способ описания, исходящий из производящей основы. Для носителя языка, в первую очередь, существуют слова, а не их части и не операции над ними.
В области лексической семантики и лексикографии различие подходов видно, если сопоставить толкования слов в традиционных словарях и в научных словарях вроде известного толково-комбинаторного словаря [Мельчук, Жолковский 1984]. В традиционных словарях постоянно слово толкуется через его синонимы, а то и квазисинонимы, нередки так называемые порочные круги, когда два слова толкуются друг через друга. В научных словарях предпринимаются попытки описывать значения лексем на основе строгих принципов с выделением первичных неопределяемых понятий и использованием в толкованиях лишь более элементарных по сравнению с толкуемой единицей компонентов; круг, разумеется, а таких толкованиях исключен. Последний подход с системоцентричной точки зрения единственно правилен, но вряд ли соответствует интуиции. В памяти носителей языка, скорее всего, не существует ничего, кроме слов и ассоциативных связей между ними. Поэтому в словаре, рассчитанном на практическое употребление, достаточно указать на вхождение слова в то или иное семантическое поле и указать на отличия в значении с семантически близкими словами.
Различие двух подходов в лексикографии иногда трактуется с точки зрения превосходства традиционного (антропоцентричного) подхода в связи с преимуществом «здравого смысла» над «научностью» [Правдин 1983]; ср. идеи Л. В. Щербы о частях речи. Но, видимо, каждый подход правомерен в зависимости от его цели, а в последние десятилетия предлагается совмещать в лексикографии оба подхода, в то же время строго их разграничивая, как это делается в книге [Wierzbicka 1985].
При этом, однако, встает вопрос: насколько эти два подхода совместимы в одном описании? Разработка словарных дефиниций с помощью интроспекции, которую осуществляет А. Вежбицка, тем не менее, проводится в рамках требований, предъявляемых к научному исследованию системоцентричным подходом. Но не происходит ли при этом структурирование нечеткого психолингвистического механизма и введение жестких границ там, где их в действительности нет? Мне пока трудно ответить на этот вопрос. Отмечу лишь, что А. Вежбицка придает гораздо меньше значения требованию единообразного разложения смысла слов на элементарные компоненты, чем создатели толково-комбинаторного словаря.