В последние десятилетия весь подход к объекту исследования в лингвистике изменился108. Показательно такое высказывание: «Строение языка определяется его использованием… Язык – средство мышления; следовательно, языковые структуры должны быть “приспособлены” к решению мыслительных задач – восприятия, переработки, хранения и поиска информации. Язык – средство коммуникации; значит, устройство языка должно максимально облегчать общение коммуникантов и быть оптимальным с точки зрения параметров этого процесса» [Тестелец 2001: 483–484]. См. также приводившиеся выше высказывания А. Е. Кибрика. Чисто структурный, основанный на системоцентризме подход, господствовавший в мировой науке о языке в течение нескольких десятилетий и, безусловно, давший плодотворные результаты, недостаточен для познания этого. Лингвист должен обращаться к функционированию языка, а его строение должно изучаться с учетом его функционирования.
К описанию языковой системы можно идти и от интуиции носителя языка, в случае необходимости проверяя ее текстами, и от текстов, проверяя их данные интуицией. Результаты при этом могут оказаться различными настолько, что трудно говорить о соизмеримости. Каждый подход имеет свои плюсы и минусы. Антропоцентричный подход позволяет построить психологически адекватные описания, однако он дает результаты, не допускающие процедуры проверки (если отвлечься от пока еще весьма ограниченных возможностей проверки по данным нейролингвистики). К тому же его применение к языкам, далеким по строю от родного языка лингвиста, приводит к спорным результатам. Антропоцентричные описания, выполненные в рамках разных традиций, трудно сопоставлять. Системоцентричный подход, наоборот, позволяет получить «работающие», сопоставимые и формализуемые описания, но они могут оказаться и часто оказываются психологически неадекватными, т. е. искаженно представляющими реальные психолингвистические процессы. Исследователю в этом случае приходится проходить между Сциллой логически безупречного, но интуитивно неприемлемого решения и Харибдой вполне соответствующей интуиции, но значительно усложняющей описание, а то и противоречивой трактовки.
Два подхода не отрицают, а дополняют друг друга, используясь для разных целей. Как отмечает А. Вежбицка, носители языка, вероятно, не нуждаются в дефинициях интуитивно им известных языковых единиц, но дефиниция – единственный способ объяснить сущность этих единиц иностранцу, особенно принадлежащему к иной культуре [Wierzbicka 1985: 4–5]. Например, для типологии нельзя обойтись без системоцентризма, лишь на его основе мы можем отграничить общие закономерности языка от типологических особенностей языка исследователя или группы языков, связанных с ним. Недаром систематический отход лингвистического описания от европоцентризма начался лишь в структурализме. Но для обучения родному языку, для практической лексикографии необходим антропоцентрический подход. Далеко не случайно структурная лингвистика ХХ в. всегда плохо проникала в школьное преподавание, особенно в преподавание родного языка. Говоря о двух подходах, мы, вероятно, имеем дело с проявлением упоминавшегося в начале книги фундаментального принципа дополнительности, на важность учета которого указывал Р. Якобсон; см. также ряд языковых антиномий, выделенных М. В. Пановым и И. П. Мучником [Русский 1968: 23–28]. Конечно, каждый из подходов не может совсем не учитывать языковую интуицию, только делается это в разной степени и по-разному. И приходится отметить, что в разные эпохи указанные подходы имеют разную степень влиятельности. Антропоцентричный подход, исторически исконный, преобладал до XIX в. включительно, бóльшую часть ХХ в. преобладал системоцентричный подход, но сейчас снова характерен антропоцентризм. Все это, безусловно, связано с общими тенденциями развития науки, особенно науки о человеке, в соответствующие периоды.
Системоцентризм стремился дать каждому понятию, связанному с языком, строгое определение. В 50–60-е гг. ХХ в. идеалом для многих считавших себя передовыми лингвистов были определения математики. И, как уже отмечалось во многих местах данной книги, понятия вроде слова или частей речи ускользали и не поддавались таким определениям. Тогда казалось, что в естественных науках все с определениями хорошо, и только гуманитарные науки отстают. Но вот мнение специалиста-биолога: «В биологии вообще с определениями трудно – обычно чем строже определение, тем хуже оно работает» [Марков 2010: 56]. И вообще в биологии, «как ни изворачивайся, всё равно найдутся неточности и исключения» [Там же: 309].
В лингвистике дело вряд ли когда-либо обстояло иначе, несмотря на убежденность многих структуралистов в обратном. В настоящее время, однако, распространился противоположный уклон: в сторону субъективности и непроверяемости построений. При обращении к «недостаточно наблюдаемым и формализуемым» объектам оказывается крайне сложным разработать какой-либо исследовательский метод. «В языке и его отдельных подсистемах… таких как лексика и идиоматика… содержится “слишком много” материала, и исследователь вынужден осуществлять селекцию» [Дементьев 2013: 24]. Но как проводить селекцию, например, при изучении языковых картин мира, когда нет возможности проверить правильность такой селекции? Критерии, разработанные при системоцентричных подходах, здесь не работают и неясно, можно ли выработать их вообще. Антропоцентричный же подход здесь проверяет любые построения интуицией носителя того или иного языка. Такой путь не следует отрицать, но, увы, у разных носителей одного и того же языка интуиция может оказываться существенно разной.
Вот, например, одно из положений совсем недавно изданной и содержащей интересный материал книги: «Русской душе, по данным русских пословиц, фразеологизмов, текстов русской классической литературы, противопоказано излишне логично-рациональное отношение к жизни» [Там же: 17]. Я априорно не утверждаю, что оно неверно, но как его доказать? Подтверждающие данные пословиц, фразеологизмов, литературных текстов можно без большого труда предъявить (что В. В. Дементьев постоянно делает), но насколько они представительны, особенно для нашего времени? В ситуации же, когда фактов много, а метода нет, уже отбор фактического материала может подчиняться заранее известным результатам и подгоняться под них. Нередко из «слишком многого материала» отбирают то, что может свидетельствовать, например, либо об особой «душевности» русского народа, либо о его отсталости и несовременности. Здесь уже мировоззрение отобранных источников информации препарируется в соответствии с мировоззрением автора.
Современных исследователей влекут глобальные проблемы, особенно «связь многих собственно коммуникативных моментов с нравственными категориями, оценками, оценочной деятельностью» [Дементьев 2013: 8]. Безусловно, это проблематика, неразрывно связанная с антропоцентричным подходом. Но как ее изучать? И насколько, например, такая связь должна изучаться лингвистикой? Трудно не согласиться с уже цитировавшимися словами А. Е. Кибрика: «Все, что имеет отношение к существованию и функционированию языка, входит в компетенцию лингвистики… То , что считалось “не лингвистикой” на одном этапе, включается в него на следующем». Но огромное количество научных дисциплин, изучающих человека, начиная с философской гносеологии и кончая юриспруденцией или литературоведением, имеют к «существованию и функционированию языка» самое непосредственное отношение. Но они имеют собственное содержание, не сводящееся к лингвистическому.
В. Н. Волошинов [Волошинов 1929], полагавший, что «обычная» лингвистика, изучающая язык в смысле Ф. де Соссюра, занимается фикцией, требовал, чтобы лингвистика изучала не только правильность и неправильность высказываний, но и их идеологическое (в широком смысле, включая и «житейскую идеологию») содержание. Однако в ту же эпоху В. И. Абаев в работе [Абаев 2006 [1934]] поступил реалистичнее, отделив «идеологию в языке» от «идеологии с помощью языка». В более привычных сейчас терминах, речь идет о разграничении отраженной в языке картине мира и того или иного мировоззрения, выраженного средствами этого языка. Когда речь заходит о картинах мира, часто их подменяют чьим-то мировоззрением, обычно мировоззрением самого исследователя или престижного в данный момент времени мыслителя. Подробнее см. [Алпатов 2014в].
Границы лингвистики, безусловно, существуют, нельзя только их задавать априорно. Очевидно, что при антропоцентричном подходе они намного шире, чем при системоцентричном. В науке о языке с XIX в. постоянно шла борьба между стремлением к строгому изучению своего объекта по образцу естественных наук, с опорой только на наблюдаемые факты, и желанием рассматривать свой язык вместе с говорящим на нем человеком, с учетом интуиции, интроспекции и творческих способностей людей. В одни периоды на первый план выходил один из подходов, в другие периоды – другой. Последний подход сформулировал В. фон Гумбольдт. Его недостатком постоянно оказывались нестрогость и произвольность, тогда как противоположный подход, сформулированный Ф. де Соссюром и достигший максимума в структурализме, давал несомненные, но ограниченные результаты. Системоцентризм в разных его формах господствовал в 20–60-е гг. ХХ в., хотя встречались его диссиденты. Первую попытку синтеза двух подходов предпринял Н. Хомский, хотя его антропоцентризм в основном отразился на уровне общетеоретических формулировок, тогда как анализ конкретных явлений языка у него системоцентричен. Представители двух направлений нередко спорили друг с другом, иногда очень резко (показателен, например, спор В. И. Абаева и П. С. Кузнецова в 60-е гг.). Но, как часто бывает в истории науки, ученые могут считать позиции друг друга не только неверными, но и не имеющими права на существование, но в чем-то оба оказываются правы, абсолютизируя одну из сторон единого процесса. Оба подхода нужны и дополняют друг друга. Может быть, их существование необходимо для развития науки.