1.4. О разных значениях термина «слово»
Я подробнее остановлюсь на «расщепляющих» определениях последнего типа, а также на разнобое при определениях слова, основанных на едином признаке. То и другое показывает, что в традиционном понятии слова могут скрываться разные единицы языка. Я не ставлю задачу дать исчерпывающее их перечисление: чем внимательнее рассматривать языковые явления, тем все большее число несовпадающих единиц можно выделить. В последующих разделах речь пойдет о ряде таких единиц. Такой анализ уже проводился в книге [Алпатов 1979а: 9–25], однако по сравнению с ней кое-что уточнено и дополнено, в том числе в отдельные разделы 1.10–1.11 выделен вопрос о «психолингвистическом слове».
1.4.1. Фонетические слова
Отграничение фонетических слов от собственно слов, начатое И. А. Бодуэном де Куртенэ, имеет, пожалуй, наибольшую традицию, встречаясь даже в рамках словоцентрических концепций, в том числе в русистике. Последовательно «слово в собственном смысле» отделял от «акцентного слова», например, Ю. С. Маслов [Маслов 1975: 86]. Существует и точка зрения, согласно которой слово вообще не следует считать фонетической единицей [Мейе 1938 [1903]: 157–158]. С другой стороны, в недавней книге [Dixon, Aikhenvald (eds) 2003] последовательно выражена точка зрения, согласно которой главными признаками слова являются в совокупности фонетические и грамматические и при выделении слов те и другие надо обязательно учитывать. В то же время один из авторов книги подчеркивает, что нет логических оснований для совпадения фонетического и грамматического слова [Matthews 2003: 286]. У И. А. Мельчука фонетические признаки слова рассматриваются лишь как «связность в рамках означающего», один из четырех видов связности, присущей типичным словоформам [Мельчук 1997: 200–203]; в число конституирующих признаков слова они не входят.
Фонетические слова при любом их понимании слишком явно расходятся с традиционным представлением о слове в европейских языках. Прежде всего, это связано и с безусловными служебными словами, и с единицами неясного статуса вроде тюркских или японских падежных показателей (оба класса или лишь второй из них называют клитиками, см. ниже): те и другие, как правило, не имеют собственной акцентуации и не отделяются паузой. Однако для более «экзотических» языков нередко слово понимают именно как фонетическое слово. Например, в японистике так поступали Окумура Мицуо [Okumura 1954], Дж. Дж. Чью [Chew 1973: 6–7], Е. Д. Поливанов в ранней книге [Поливанов 1917: 64] (позже он пришел к иному определению слова, приводившемуся выше, где, однако, также учитывались фонетические критерии как второстепенные). Представляется, что нет оснований считать, будто критерии ударения или паузы для японского языка подходят лучше, чем, скажем, для русского12. Просто там, где нет традиции выделения слов (или эта традиция существенно иная, как в Японии), скорее принимаются в расчет сравнительно легко применяемые критерии.
Среди признаков фонетического слова выделяются весьма различные и не всегда совпадающие: акцентуационное единство, невозможность паузы внутри его, тон, сингармонизм, законы начала и конца слова (выражение делимитативной функции, по Н. Трубецкому), морфонологические правила, действующие только на стыках слов (внешние сандхи) или только внутри слов (внутренние сандхи), и некоторые другие. Перечень таких признаков см., например, [Dixon, Aikhenvald 2003: 28]. С. Е. Яхонтов указывал: «Фонетическое слово – самое неопределенное и расплывчатое из всех явлений, называемых “словом”… Даже в одном и том же языке границы фонетических слов могут оказаться разными, в зависимости от того, какое фонетическое явление взять в качестве критерия» [Яхонтов 2016 [1963]: 111]. Эти признаки иногда связаны между собой, например разделенная паузой последовательность не может иметь единого ударения (однако без пауз можно произнести и отрезки с несколькими ударениями). Могут быть выделены несколько единиц, важнейшие из которых и выделяемые чаще всего – акцентуационное слово и фонетически отдельное слово.
Изучение данных единиц – особая задача, поставленная еще И. А. Бодуэном де Куртенэ: см., например, выделение фонетической синтагмы и фонетического слова у С. В. Кодзасова [Кибрик и др. 1977: 260–264], просодемный анализ у Хаттори Сиро [Хаттори 1983] или выделение супрафонологического яруса у И. Ф. Вардуля [Вардуль 1977: 325].
Особо следует упомянуть сложный вопрос трактовки известного явления сингармонизма в алтайских и уральских языках, где гласные в пределах некоторого отрезка текста уподобляются по признаку ряда (а иногда и огубленности) первому гласному корня. Для этих языков, агглютинативных по строю, большинство лингвистов именно сингармонизм считают главным критерием членения текста на слова: считается, что это правило действует в пределах слова, но не распространяется на соседние слова. Безусловно, как и ударение, сингармонизм играет значительную роль в выделении слов при восприятии речи [Касевич 2006: 352]. Но известны и случаи несовпадения границ сингармонистических последовательностей и слов, выделяемых по иным признакам [Там же: 347–348 и др.]. Сингармонизм – явно не морфологическое явление, поскольку его правила могут действовать независимо от морфемного членения [Баскаков 1966: 27; Harris 1951: 345–346; Matthews 1974: 86]. Многие языковеды, начиная с И. А. Бодуэна де Куртенэ, вполне правомерно, на наш взгляд, сопоставляют ударение и сингармонизм как сходные явления, см. развернутую аргументацию у В. Б. Касевича [Касевич 2006: 345–357]. В языках, где есть сингармонизм, он играет компенсирующую роль по отношению к недостаточно развитому (по мнению некоторых лингвистов, даже отсутствующему) ударению [Там же: 349–354]. Поэтому сингармонистические последовательности, по-видимому, следует рассматривать как разновидности фонетических слов (вероятно, как третью единицу такого рода), а не как словоформы или какие-то иные единицы.
1.4.2. Синтаксическое слово (синтаксема)
Эта единица является минимальным компонентом предложения, минимальной единицей синтаксиса. Она имелась в виду у И. А. Бодуэна де Куртенэ под «простыми синтаксическими единицами», или «синтагмами». Как указывает И. Е. Аничков [Аничков 1997: 229], аналогичным образом понимали слово Г. Суит, Э. Сепир, С. Ульман, Б. Трнка и др. И. Ф. Вардуль предложил для данной единицы удобный термин «синтаксема» [Вардуль 1977: 207–208]. И. И. Ревзин выделял «синтаксические слова», которые могут быть элементарными и неэлементарными, состоя соответственно из одного или нескольких слов [Ревзин 2009: 100]. См. также понятие бунсэцу в японской традиции (см. 1.7). Иногда даже при расщеплении традиционного слова на несколько единиц именно синтаксема признается словом [Булыгина 1970; Жирков 1946: 100–103]. Однако такое понимание слова явно расходится с традицией: отдельными синтаксемами не являются не только предлоги или артикли, но и явно знаменательные слова типа русских существительных в предложном падеже: на столе – один член предложения, и ни один компонент этой последовательности не может им быть. Идея о совпадении члена предложения со словом, используемая, например, в работах по машинному переводу, исходит скорее из графики. В целом надо сказать, что сочетания знаменательного слова со служебными в европейской традиции не всегда имеют определенный статус: вопрос о том, один это член предложения или несколько, часто (в отличие от, например, японской лингвистики) вообще не обсуждается.
1.4.3. Слово-высказывание
Этот термин применяется здесь к минимальным последовательностям, способным самостоятельно образовать высказывание. Понимание слова в этом смысле очень распространено: в обзоре И. Е. Аничкова [Аничков 1997: 228–229] таких определений больше всего; по мнению С. Е. Яхонтова, так слова определяют наиболее часто [Яхонтов 2016 [1969]: 142]. Примером могут служить уже приводившееся определение Л. Блумфилда, «чаще всего цитируемое определение слова» [Dixon, Aikhenvald 2003: 20], определение Е. Д. Поливанова в [Поливанов 1991] или определение в ранней работе Л. В. Щербы: «Это то, что они (говорящие. – В. А.) при случае могут употребить отдельно, в виде неполного предложения». И. А. Мельчук, выделяющий многие признаки слова, ставит этот признак на первое место: «Грубо говоря, словоформа есть единица синтагматического плана: это МИНИМАЛЬНОЕ ВЫСКАЗЫВАНИЕ» [Мельчук 1997: 157]. Далее этот признак уточняется: выделяются «сильно автономные знаки» (прототипические словоформы) – знаки, возможные «между двумя отрезками молчания» [Там же: 158–159].
Слова-высказывания и синтаксемы не обязательно совпадают друг с другом. См. пример, приведенный в учебнике В. А. Плунгяна: французские глаголы в личной форме практически не могут образовать высказывание, они должны быть обязательно дополнены именным или местоименным подлежащим [Плунгян 2000: 22]. Однако они, по крайней мере в случае именного подлежащего, – бесспорные синтаксемы.
Вопрос о выделении таких слов сложнее, чем может показаться. Неоднократно приводились примеры окказиональной изоляции синтаксически несамостоятельных единиц языка вроде русского [Вам чай с сахаром или без?] Без; см. в том числе [Плетнер, Полива-нов 1930: 145]. Кроме того, «при членении текста на высказывания обычно не учитываются некоторые классы “металингвистических” высказываний, которые могут “уравнивать в правах” словоформы и аффиксы. Это переспросы, уточнения, поправки и т. п.» [Плунгян 2000: 19]. Здесь высказыванием может стать даже аффикс, не говоря о служебном слове. См. также пример Ф. Боаса на английский показатель прошедшего времени -ed, произносимый, вероятно, побуквенно [Боас 1960 [1911]: 117–118], а также пример из того же языка у Р. М. У. Диксона и А. Ю. Айхенвальд: Smoking or nonsmoking seat? Non ‘Место для курящих или для некурящих? Не’ [Dixon, Aikhenvald 2003: 40]. С другой стороны, В. А. Плунгян указывает, что русские ну, не, же не способны стать высказываниями [Плунгян 2000: 21], хотя их принято считать словами. К тому же возможность изолированного использования тех или иных единиц зависит от их звуковой структуры. Вряд ли можно сделать высказыванием русские предлоги в, с или к, состоящие из одного согласного. Не случайно Л. Блумфилд не применял свое определение к английскому языку. И не всякое знаменательное слово, например, в русском языке может стать предложением: «Формы этом, большом не обладают самостоятельностью (в качестве предложения можно сказать только в этом или в большом)» [Яхонтов 2016 [1969]: 143].
В связи с частью подобных случаев (металингвистические высказывания исключаются из рассмотрения) И. А. Мельчук помимо (языковых) словоформ выделяет особые единицы – «речевые словоформы», под которыми понимаются не являющиеся языковыми словоформами единицы, способные выступать в их роли в определенном контексте; по его собственному выражению, это «словоформы на час» [Мельчук 1997: 189]. Примером таких единиц он считает немецкие отделяемые приставки. Но отделить языковые словоформы от речевых не всегда легко, четких критериев нет.
1.4.4. Морфологические слова
Описание, при котором синтаксема и/или слово-высказывание членится непосредственно на морфемы, возможно; так поступал И. А. Бодуэн де Куртенэ, членивший последовательность в море на три морфемы. Однако оно противоречит традиции (по крайней мере, для «наших» языков) и в приведенном примере воспринимается как неполное: два морфемных стыка здесь устроены по-разному: первый допускает вставку сколь угодно длинного числа единиц, второй – нет.
Европейская лингвистическая традиция издавна исходила из принципиального различия и, более того, принципиальной несопоставимости понятий служебного слова и аффикса, которые вводились на разных ступенях анализа: служебное слово – единица языка, включаемая в словари, аффикс – лишь часть языковой единицы. Однако и с фонетической, и с синтаксической, и, по-видимому, с семантической точки зрения между аффиксами и наиболее типичными (эталонными) служебными словами вроде предлогов, вспомогательных глаголов или артиклей нет какой-либо принципиальной разницы. Их фонетическая и синтаксическая (при сделанных выше оговорках) несамостоятельность очевидна. Что же касается семантики, то распространенные в литературе, например в русистике, идеи о «большей конкретности» значений служебных слов опровергаются уже тем, что даже в пределах индоевропейской семьи, например, падежным аффиксам в одних языках соответствуют предлоги в других. Некоторые лингвисты предлагали в связи с этим общий термин для аффиксов и служебных слов, например «служебная морфема» у Д. Болинджера [Bolinger 1968: 57] (термин не вполне удачный, так как служебные слова могут состоять из нескольких морфем).
Принципиальная разница аффиксов и служебных слов13, прежде всего, заключается в том, что различна степень их спаянности с морфемным окружением. По выражению А. М. Пешковского, служебные слова – «это как бы оторвавшиеся от основ аффиксы, свободно передвигающиеся по поверхности языка» [Пешковский 1956 [1914]: 40]. В. Г. Гак назвал их «морфемами фразы» [Гак 1986: 40]. Степень спаянности может быть разной: от полного слияния, когда само проведение морфемных границ неочевидно (ср. споры о морфемных границах, особенно в глаголе, в русистике), до полной оторванности грамматического элемента, почти свободно занимающего место в предложении без изменения грамматических связей (например, русская частица бы). Между ними множество промежуточных случаев.
Традиционная точка зрения исходит из жесткой дихотомии: аффикс либо служебное слово. Однако степеней спаянности несколько, см. [Хоккетт 1970 [1963]: 69; Krámský 1969: 38–40; Плунгян 2000: 22–27]. Где провести грань? Морфологических признаков слова выделено немало, например восемь у М. Хаспельмата [Haspelmath 2011: 36]. Один из них – наличие или отсутствие фонологически непредсказуемых изменений на морфемных стыках, ведущее к неочевидности или очевидности морфемных границ (известное противопоставление фузии и агглютинации; по М. Хаспельмату, наличие или отсутствие «морфонологической идиосинкразии»). Другой наиболее распространенный – отделимость служебной морфемы от соответствующей лексической (корневой) морфемы другими лексическими морфемами14. Этот вопрос не раз рассматривался [Greenberg 1957: 27–32; Vachek 1935: 5; Вардуль 1964: 35; Мельчук 1997: 162–165]. Отделимость другими служебными элементами не может считаться определяющей [Мельчук 1997: 162], иначе мы должны были бы считать словами в некотором смысле все аффиксы, кроме непосредственно примыкающих к корню. У М. Хаспельмата также выделяются фиксированность / нефиксированность позиции служебного элемента, его узкая/широкая сочетаемость, невозможность/возможность эллипсиса в сочинительных конструкциях, невозможность / возможность анафорической связи с другими частями предложения, недопустимость / допустимость любого эллипсиса, возможность / невозможность неоднозначного соотношения между формой и значением (способность служебного элемента быть «пустым» по значению, «склеенное» выражение нескольких значений и др.). Типичные аффиксы обладают левыми признаками, типичные служебные слова – правыми15. Часть из этих признаков рассматривает и И. А. Мельчук [Там же: 165–171, 196–198], устанавливая иерархию некоторых из них: признак отделимости самый абстрактный и самый универсальный, поэтому ему следует отдать преимущество [Там же: 171] Вероятно, и этот список не исчерпывающий. Структурная связь некоторых признаков между собой, вероятно, существует, но, как указывает П. Х. Мэтьюс, нет логической связи между неразрывностью морфемной последовательности и ее фиксированным порядком [Matthews 2003: 189].
Однако имеется и промежуточный между типичными аффиксами и типичными служебными словами класс. Лингвисты указывают на то, что такие единицы нельзя отнести ни к нормальным аффиксам, ни к нормальным функциональным словам [Haspelmath 2015: 285]. Он не столь распространен в языках Европы, но преобладает во многих языках мира, традиционно именуемых агглютинативными. В традиционных описаниях эти единицы чаще считаются (агглютинативными) аффиксами, но, как справедливо указывает В. Б. Касевич, «большинство или, во всяком случае, значительная часть агглютинативных аффиксов радикально отличается по своим грамматическим свойствам от аффиксов традиционных флективных языков» [Касевич 2006: 355]. Далее В. Б. Касевич пишет, что они по свойствам промежуточны между «настоящими аффиксами» и служебными словами, и предлагает называть их связанными служебными словами, или квазиаффиксами [Там же: 256]. Однако чаще их именуют клитиками (термин, появившийся лишь в 1940-е гг., но обобщивший восходящее к античности понятие энклитики [Haspelmath 2015: 285]), см., например, [Маслов 1975: 74; Кононов, Барулин 1987: 24; Плунгян 2000: 28–32]. Впрочем, последний термин в современной западной лингвистике часто покрывает и «обычные» служебные слова, примером может служить специально посвященная клитикам статья [Aikhenvald 2003]. Это вытекает из того, что клитики понимают как единицы, обладающие грамматической, но не фонологической выделимостью [Маслов 1975: 74; Dixon, Aikhenvald 2003: 40]. В таком смысле данный термин использует и И. А. Мельчук, считающий их «вырожденными словоформами», рассмотрение которых в морфологии оправдано лишь неясностью границы между ними и аффиксами [Мельчук 1997: 214]. Впрочем, клитики могут выделяться и в некоторый промежуточный класс или даже в несколько классов [Olawsky 2003: 238]. Я не отказываюсь от привычного термина «служебное слово», а для промежуточного класса сохраняю термин «формант», использованный в книге [Алпатов 1979а]. В японистике сходный класс выделяли А. А. Холодович [Холодович 1979: 9] и наиболее последовательно А. А. Пашков-ский [Пашковский 1980: 170–181].
В отличие от служебных слов, форманты обычно не обладают свойством отделимости или обладают этим свойством в особых ситуациях (см. ниже о японских падежных показателях). В то же время они присоединяются без фонетически необусловленных изменений; могут быть лишь фонетически обусловленные изменения, действующие независимо от морфемных границ, вроде сингармонизма (свойственного далеко не всем языкам, обладающим формантами, например в современном японском языке, в отличие от древнеяпонского, его нет). Менее тесная связь форманта с корнем проявляется и в большей самостоятельности основы, которая всегда или почти всегда может сама по себе образовать синтаксему, и в большей дистантности связи основы с формантами, проявляющейся в групповом оформлении [Касевич 2006: 355–356]. В связи с этим, в отличие от флективных языков, «в агглютинативных языках трудно, если не невозможно, говорить об обязательном составе словоформы» [Касевич 2006: 356]. Еще одним свойством клитик признается то, что они оформляют не основу, как аффиксы, а целое словосочетание [Bickel, Zúñiga 2017: 164]. Впрочем, разные признаки, кладущиеся в основу понятия клитики, обладают заметным разбросом; подробно этот вопрос недавно исследовал М. Хаспельмат, пришедший к выводу о том, что, как и в случае слова, традиционный состав класса клитик не может быть выделен последовательным применением какого-либо критерия или комбинации критериев [Haspelmath 2015: 288]. По его мнению, часто некоторое принятое в лингвистике понятие может быть на самом деле лишь артефактом традиции описания [Ibid.: 279].
Особо надо упомянуть признак цельнооформленности, также введенный А. И. Смирницким [Смирницкий 1952: 197–199], и он, в конечном итоге, связан со степенью спаянности грамматического элемента с лексическим. Для русского языка такое понимание слова ближе всего к традиционному, благодаря чему оно и закрепилось в русистике. Однако в агглютинативных языках, где, по выражению В. Б. Касевича, слово «не изменяется, а конструируется» [Касевич 2006: 356], признак цельнооформленности плохо работает. Он «дает основание для конструктивного выделения слова в небольшой группе языков преимущественно флективного строя, таких, как русский или латынь» [Апресян 1966: 13]. Ю. Д. Апресян приводит примеры немецких и шведских отделяемых приставок, датского и шведского артикля и др., не получающих однозначной трактовки на основе этого критерия [Там же: 13]. Не считал цельнооформленность определяющим признаком, отмечая его неприменимость ко многим языкам, и Ю. С. Маслов [Маслов 1975: 89]. «Метод А. И. Смирницкого оказывается легко применимым к тем языкам, где оформленность слова есть случай типичный, а неоформленные слова встречаются лишь как исключения. Однако есть языки, в которых значительная часть слов не содержит формальной части» (приводятся как примеры английский и китайский языки) [Яхонтов 2016 [1969]: 145]. И сам А. И. Смирницкий, попытавшись в совместной с О. С. Ахмановой статье применить этот критерий к английским последовательностям вроде stone wall ‘каменная стена’, не смог найти однозначного решения: «Они колеблются между словосочетаниями… и сложными словами… и осмысляются как те и другие в зависимости от обстоятельств» [Смирницкий, Ахманова 1952: 116]. И в русском языке остаются неясные случаи: на основе цельнооформленности нельзя выяснить, одним или двумя словами являются, например, последовательности высокообразованный, потому [Жирмунский 1963: 32]. Критерий цельнооформленности плохо работает, во-первых, на границах формантов, во-вторых, при различении сложных слов и словосочетаний16.
Традиционное понятие слова вообще не предусматривает наличия в языке формантов. Некоторые исследователи выделяют языки, где вообще нет клитик, например язык джаравара [Dixon 2003: 141]. Но уже в русском языке есть не только отделимые (служебные слова), но и неотделимые клитики, то есть форманты, что косвенно отражается в колебаниях и непоследовательностях орфографии с точки зрения слитного или раздельного написания, см., скажем, ситуацию с частицами не и ни. В книге, где перечисляются предложения разных авторов по тем или иным спорным вопросам русской орфографии, сравнительно небольшой раздел о слитном и раздельном написании [Обзор 1965: 358–379] почти целиком посвящен написаниям формантов. Показательно и использование в ряде случаев дефисного написания, что отражает то, что данные единицы – и не совсем слова, и не совсем части слов. М. В. Панов отказывал в статусе отдельных слов элементам в, до в составе в гостях, в открытую, до упаду, поскольку они неотделимы от главного слова, но в то же время считал отдельным словом формант -те в составе бросьте [Панов 2007 [1962]: 126]. В агглютинативных языках традиция обычно бывает основана на разных признаках; там, где есть сингармонизм, обычно исходят из него. Но уже в японском языке, где его нет, разнобой в проведении словесных границ значителен, см. 1.8.
В книге [Алпатов 1979а: 18 и др.] я выделял две единицы: словоформу I и словоформу II. Словоформы I бывают трех типов: 1) последовательности из основ и флексий, 2) форманты, 3) служебные слова. Словоформы II бывают двух типов: 1) последовательности из основ, флексий и формантов, 2) служебные слова. Примеры словоформ для русского языка: книга, столе, читает, старает, на, не, ся, примеры словоформ II: книга, столе, не читает, старается, на. По определению всегда выполняется соотношение: морфема ≤ словоформа I ≤ словоформа II ≤ синтаксема. Теперь я понимаю, что градаций между степенями слитности грамматических элементов больше, см. замечание Л. Теньера о «бесконечном числе степеней агглютинации» [Теньер 1988 [1959]: 40] или идеи А. Ю. Айхенвальд о размещении служебных элементов на некоторой шкале [Aikhenvald 2003: 58]. Таким образом, правомерно выделять не две, а большее число единиц17, учитывая различия, отмеченные М. Хаспельматом.
В европейской традиции морфологическое слово в любом варианте ближе всего к обычному пониманию слова (в других традициях все может быть и по-иному). Это особенно видно в отношении наиболее типичных служебных слов, которые не являются словами ни в одном из смыслов, рассмотренных выше. Поскольку во флективных языках Европы, особенно в синтетических языках, наблюдается тенденция к существованию лишь полярных классов служебных элементов, то нерасчлененное понятие словоформы оказывается по своим границам наиболее точным аналогом слова. Но, с другой стороны, заметна «второстепенность» словоформ в любом смысле: это некоторые определенным образом организованные последовательности морфем, причем их особенности чисто формальны, прямо не связаны с семантикой. Обнаруживается противоречие между важностью для лингвистики понятия слова, основанного (например, в европейской традиции) более всего на морфологических критериях, и данной второстепенностью. К этому противоречию я вернусь в разделе 1.11.
Некоторые лингвисты считают понятие, соответствующее словоформе, не универсальным. Например, немецкий лингвист Ю. Брошарт, сопоставляя латинский язык и полинезийский язык тонга, приходит к выводу о том, что в первом словоформы есть, а во втором нет (притом, что в нем есть служебные элементы) [Broschart 1997: 130]. По сути это доведенная до логического завершения точка зрения Ш. Балли. А американский лингвист – генеративист М. Бейкер считает, что обычно в языках синтаксическую позицию занимают корни, но в языках с богатым словоизменением ее могут занимать целые слова (явно понимаемые как словоформы) [Baker 2004: 295]. То есть, согласно М. Бейкеру, лишь для языков вроде латинского или русского невозможно обойтись без введения в описание слов. Тем самым слову отводится роль второстепенной единицы, типологической особенности отдельных языков (см. также 1.6).
Следует подробнее рассмотреть и явление группового оформления. Во многих языках мира, прежде всего в агглютинативных, грамматический элемент может обслуживать не одну синтаксему, а сразу несколько (сочиненных или подчиненных одна другой); при этом они не повторяются и употребляются один раз. Они отличаются от обычных аффиксов, которые оформляют лишь «свою» синтаксему, а в случае сочинения повторяются в каждом из сочиненных членов предложения. Некоторые лингвисты именно это различие считают определяющим при выделении слов, называя элементы первого типа частицами, а элементы второго типа – аффиксами. Так делал Б. А. Успенский [Успенский 1965: 98–100], сходную точку зрения с дополнением другими критериями предлагал С. Е. Яхонтов [Яхонтов 1982: 29–31]. Данное членение дихотомично и не допускает градаций.
Это членение грамматических единиц, безусловно, также важно. Существует корреляция между аффиксами, по Б. А. Успенскому, и аффиксами в традиционном смысле; между частицами, по Б. А. Успенскому, и формантами вместе со служебными словами. Оно, однако, менее соответствует традиции. Сам Б. А. Успенский отметил, что если исходить из данного критерия, то предлог в русском литературном языке – частица, поскольку один предлог может оформлять любое число однородных членов, но предлог в некоторых севернорусских диалектах – аффикс, так как он обязательно повторяется при каждом из них [Успенский 1965: 103–104]. Однако по всем другим свойствам предлоги там и там сходны. С другой стороны, бывают случаи группового оформления флексий: в японском языке показатели пассива, каузатива в глаголе – безусловные флексии в указанном выше смысле, но могут не повторяться при однородных членах [Шаляпина 1980], то же относится и к показателю адрессива (этикета к собеседнику) [Алпатов 1973: 28]. По данному критерию может быть выделена еще одна единица анализа, количество которых, таким образом, может все более увеличиваться.
В целом же морфологических признаков, по которым могут быть выделены слова, много, а критерии для выделения слов на их основе противоречат друг другу, что убедительно показано в статье [Haspelmath 2011]. Трудно разграничить отдельные слова, клитики и аффиксы так, чтобы удовлетворить всех [Rankin et al. 2003: 195]. «И с грамматической точки зрения целостность и единство слова оказываются в значительной степени иллюзорными» [Виноградов 1975 [1944]: 35].
1.4.5. Лексические слова (лексема и вокабула)
Все рассмотренные выше единицы не являются непосредственно семантическими. В то же время традиционно слово понимается, прежде всего, как номинативная единица, обладающая значением и отличающаяся в этом плане от других значимых единиц языка: такое его понимание лежит в основе многовековой европейской лексикографической традиции. Оно при всей его неопределенности не может быть просто отвергнуто, и скептицизм в отношении такого понимания слова, свойственный, например, О. Есперсену [Есперсен 1958 [1924]: 28], вряд ли оправдан.
По-видимому, за понятием слова стоит и некоторая семантическая единица, которая, естественно, может быть названа лексемой. Эта единица, как правило, обладает семантической цельностью, обозначая некоторый фрагмент действительности (реальной или воображаемой) или отношение говорящего к действительности. Именно эти единицы используются при назывании того или иного предмета или явления, то есть в номинативной функции. Морфемы в составе лексемы обычно не обладают этим свойством: их значение (если оно не чисто грамматическое) поглощается цельным значением лексемы. Не всякий пишущий человек – писатель, а столик (скажем, в кафе) может быть больше стола. Об этом еще в XIX в. писал Н. В. Крушевский, называя слово «субститутом идеи» [Крушевский 1998 [1883]: 108]. Именно это имел в виду А. И. Смирницкий, говоря об идиоматичности слова. Более протяженные, чем лексема, единицы обычно не обладают семантической цельностью, а их значение разлагается на значение составляющих лексем плюс информация о связи этих лексем; описываемые ими фрагменты действительности уже не представляются как элементарные. Именно лексемы записываются в словаре (об исключениях см. ниже). Понятие лексемы, противопоставленное словоформе, было введено А. И. Смирницким [Смирницкий 1955: 13–15], а А. А. Зализняк развил это противопоставление, выделив пять единиц разной степени абстракции: конкретный сегмент, абстрактный сегмент, конкретную словоформу, абстрактную словоформу и лексему [Зализняк 1967: 19–22].
Вопрос о границах лексем трактуется в науке по-разному и будет специально рассмотрен в разделе 1.5. Здесь отмечу лишь одно явление: при любом проведении таких границ семантическая, идиоматичная единица языка не всегда совпадает со словом в традиционном понимании. Это наиболее очевидно в случае полных фразеологизмов («фразеологических сращений» и «фразеологических единств» в терминологии В. В. Виноградова). Русское бить баклуши или японское abura o uru ‘слоняться без дела’ (букв. ‘продавать масло’) столь же идиоматичны и столь же номинативны, как и обычные лексемы. «Фразеологические сочетания», по В. В. Виноградову, также идиоматичны и номинативны, хотя соотносятся по значению со значением их составных частей, ср. приводившуюся характеристику сочетания Красная Армия у И. И. Мещанинова. Но любой фразеологизм не является словом ни в каком из рассмотренных выше смыслов. С другой стороны, служебные слова вряд ли целесообразно считать лексемами: их значение существенно другое. Если же так поступить, то вслед за ними придется считать лексемами и грамматические аффиксы: в отличие от значений компонентов сложных или производных слов их значение не поглощается в составе слова, а семантические различия между аффиксами и служебными словами, как уже говорилось, установить невозможно.
Надо отметить и то, что возможны слова в традиционном смысле, обладающие всеми признаками слов, кроме семантических. Для современного русского языка невозможно сказать, что такое баклуши, зга или кулички (даже об их этимологии спорят). Эти единицы являются синтаксемами, словоформами, фонетическими словами (вопрос об их отнесении к словам-высказываниям спорен), но не лексемами. Ничтоже сумняшеся – вроде бы два слова, первое из которых даже сохраняет ассоциативную связь со словом ничтожный, но смысл целого нельзя разложить на смысл частей (если, конечно не обратиться к старославянскому языку, но это все же иной язык). Иногда значение слова выделяется лишь остаточно: С. Е. Яхонтов писал, что в словарях записываются фактически не существующие формы именительного падежа усталь и удерж, хотя реально есть лишь сочетания без устали и без удержу [Яхонтов 2016 [1963]: 110]. См. также вышеприведенный пример до упаду у М. В. Панова.
Наряду с лексемами могут быть выделены и другие единицы, также включаемые в традиционное представление о слове. Лексема имеет единое значение (отвлекаясь от его актуализации в контексте), а множество лексем, совпадающих по форме и связанных по значению, образует другую единицу – вокабулу [Вардуль 1977: 202; Мельчук 1997: 346–347]. См. также [Крылов 1982: 131–132], где при сходных идеях предлагается иная система терминов, в том числе лексемой именуется то, что здесь названо вокабулой. Земля как название планеты и земля как почва – две лексемы и одна вокабула. Разграничение лексемы и вокабулы в отличие от прочих случаев не связано с вопросом об их границах, которые у них совпадают по определению.
1.4.6. Орфографическое слово
Наконец, нельзя не упомянуть и единицу письменных разновидностей некоторых языков – орфографическое слово, то есть последовательность между двумя пробелами. Нередко лингвисты именно эту единицу считают словом, иногда сознательно, например во многих работах по прикладной лингвистике, иногда бессознательно, как это произошло с Л. Блумфилдом в отношении слова в английском языке. В отличие от других единиц, орфографическое слово не универсально: оно неприменимо не только к бесписьменным языкам, но и к языкам, где на письме пробел не используется (древние системы письма, а среди современных китайское или японское)18.
Правила отделения друг от друга орфографических слов часто условны и могут не быть последовательны даже в языках вроде русского или английского [Панов 2007 [1962]: 125–126; Dixon, Aikhenvald 2003: 23–24]; они могут меняться во время орфографических реформ. К тому же система языка изменяется быстрее, чем орфография. Тем не менее в Европе правила выделения орфографических слов основаны на соответствующем варианте лингвистической традиции. Орфографические слова здесь чаще всего близки к морфологическим словам (в современном языке или в одном из более ранних состояний того же языка) и обычно совпадают с ними, если они совпадают между собой.
Иная ситуация может быть, когда орфографические нормы для языков иного строя разработаны европейскими (или американскими) специалистами или же носителями языков, ориентированными на западные или русские каноны. В таких случаях правила членения текста на орфографические слова отражают, прежде всего, представления о слове создателей орфографических норм.
Часть лингвистов, исходя из всего сказанного выше, отрицают лингвистическую значимость данного понятия [Мельчук 1997: 198– 199]. С другой стороны, слово могут выделять в качестве одной из единиц, как это делал С. Е. Яхонтов, или даже считать, что только орфографическое слово отражает реальность и что понятие слова приобрело современное значение исключительно через школу и письмо; так недавно высказался М. Хаспельмат [Haspelmath 2011: 33, 74]. Но все же вряд ли можно считать, что пробел в европейских языках установлен произвольно и не основан на представлениях носителей этих языков. К тому же любые касающиеся языка сочинения древнегреческих авторов (даже относящиеся ко времени до формирования устойчивой лингвистической традиции, скажем, у Платона или Аристотеля) уже отражают четкое представление о слове, хотя пробелом систематически еще не пользовались (поэтому высказывание М. Хаспельмата исторически неверно). Так что пробел – не причина, а следствие выделения слов в европейских языках. Не следует, однако, забывать о возможном обратном влиянии орфографии через представления носителей языка на языковую систему.
Итак, за традиционным понятием слова скрывается ряд не одинаковых по свойствам лингвистических единиц. Их здесь выделено более десятка, но их число может быть увеличено. Естественно, такое дробление возможно лишь при несловоцентрических подходах, а традиционное понятие слова, расщепляясь на разные единицы, теряет как цельность, так и статус исходной единицы исследования. Необходимо более детально выяснить соотношение словоцентрического и несловоцентрических подходов, плюсы и минусы каждого из них.