иду (только говорить/сказать соотносятся друг с другом и потому осознаются уже как формы одного глагола), семантически как гипероним и т.п. Таким образом, смысл возникновения стиля как нового средства оформления текста заключается в семантическом наведении на «смысловую резкость» специально с помощью среднего члена градуальной оппозиции, тогда как крайние ее члены оказываются маркированными по расходящимся признакам: то по функции (вякати/молвити используются в различных функциях), то по стилю (как традиционные в устойчивых формулах только глаголати/речи), но остаются одинаковыми по грамматическим признакам (только с нашей — современной — точки зрения все эти глаголы попарно включаются в новую для них оппозицию по виду; некоторые из них могли оставаться двувидовыми). В процессе складывания нормы функция наличных языковых средств, накопленных системой в результате развития речевых формул, становится своего рода стилем, поскольку до тех пор стилистический вариант использовался в дополнительном распределении по различным формулам, синтагмам, конструкциям, типам высказывания, характеру адресата и пр., т.е. распределялся позиционно в речи, а не определялся системой языка.
Если попарное столкновение старой и новой форм не давало ничего, кроме семантического синкретизма, организуя совместное распределение «стиль/норма», как это видно и на истории речевых формул типа стыд—срам, радость—веселье до XVIII в., то уже включение в оппозицию по крайней мере трех вариантов способствовало созданию нормы как нормативного инварианта, представлявшего собою немаркированный средний стиль; см. примеры подобного распределения у такого архаического по стилю писателя, как Тредиаковский. Открытие механизма для выявления и фиксации нормативного среднего варианта на основе трехчленного ряда форм и составляет заслугу ученых XVIII в. Вполне осознанно такой механизм представлен и в трудах Ломоносова. Принцип извлечения нормативного варианта как стилистического инварианта действует до сих пор, постоянно уточняя и обновляя нормы литературного языка. Таков вообще типологически важный принцип экспликации нормативного инварианта в действующей языковой системе. Остановимся поэтому на уяснении признаков его действия.
Становление нормы всегда есть конечный результат развития системы языка, который в конце концов осознается и научной рефлексией. Норма есть познанная система.
В практической деятельности при создании новых форм речи в его время сошлись обе, дотоле принципиально разграниченные в действии тенденции: а) выделение «языков», т.е. функций, согласно их стилистическому достоинству (dignitas), и б) выявление правил их совместного употребления согласно принятым образцам, т.е. традиционным мини-текстам (формулам, синтагмам), что, собственно, и являлось своего рода нормой. Мы уже определили, что в условиях внутренней замкнутости жанра средневековая литература с опорными для нее понятиями образца и достоинства не имела понятия о стиле в современном смысле слова как структурном качестве языка: стиль был функцией, и функцией стиль ограничивался.
Как известно,[234] у Ломоносова понятие стиля также не во всем совпадало с современным нам пониманием стиля. Стиль он ограничивает пределами лексической системы и некоторыми бросающимися в глаза произносительными вариантами. Он ничего не говорит о грамматических или словообразовательных вариантах. Скорее всего, он просто не видит их сущностно, как воплощающих некий идеальный — категориальный — инвариант, поскольку и само слово Ломоносов понимает еще весьма синкретично, в многообразии его функций («слово есть способность говорить...»). Более того, именно в границах стилистически ограниченных текстов Ломоносов и проводит собственно лингвистическое исследование, выявляя грамматически важные варианты, еще не представленные (не осознанные) категориально, т.е. в норме, своим инвариантом. Рабочие рукописи Ломоносова, с бесконечными рядами примеров и выписок, представляют собою запись функционально оправданных речевых формул, из конкретности которых еще не выявлен специфический именно для русского языка инвариант парадигмы; ср. перечни примеров типа: подай воду — подай воды — часть, на время; дай книгу — значит вовсе, дай книги — значит на час, покажи книги — вежливо, покажи книгу — со властью и т.п. Потенциально слово раскрывается лишь в предложении, только-только выходя из связного текста; член предложения еще вполне равен части речи. Парадигма не сложилась, поскольку окончательное осознавание языка вне форм речи есть результат различения единицы языка обязательно во всех ее признаках, в том числе и стилистических. Грамматическая мысль не абстрагирована еще до такой степени, чтобы устремиться к обобщающему уровню семантики, пренебрегая случайностями речевой формы. Ученый-эмпирик идет от формы: Ломоносов категорию языка ищет за разнообразием стилей.
Норма для Ломоносова — понятие художественно-стилистическое, поскольку опирается на (художественный только) текст еще в полном соответствии с традиционными установками на «образец»; его понимание нормативности исходит из стиля, потому что Ломоносов идет к норме не от парадигмы языка-системы (которая также еще не осознана), а от речевых вариантов текста-синтагмы. Ломоносов, конечно, может сказать, что стилистически разнообразны выражения «дождь идет — средняя мера», а «небо плюет — сказать непотребно», но при этом сам же требует, чтобы «метафора была не чрез меру часто, но токмо в пристойных местах, ибо излишно в речь стесненные переносные слова дают больше оной темности, нежели ясности»[235]. Во всех таких примерах образ навязан речью и представляет собою случайность лжесинонимии. Но ведь, в сущности, это и есть смешение стилей, недопустимое для жанра, все еще остающегося основной формой воплощения слова и мерилом вкуса. Одни лишь различия по жанрам остаются пока понятным для всех принципом отбора форм и слов, объективно доступной наблюдению рамкой для разграничения стилистически равноценных форм речи.
Таким образом, квалификация стилистических вариантов у Ломоносова находится не на функциональной (горизонтальной), а на временно́й (вертикальной) оси функционирования форм и слов. И для него архаизм всегда остается представителем стиля высокого, а неологизм — «смиренного», тогда как средний, «мерный» стиль всегда предстает как узуальное употребление слова или формы, и именно «мерный стиль» оказывается способным включить в себя все пять типов лексики, выделенных Ломоносовым в соответствии с ее происхождением и использованием. В Риторике Усачева 1699 г. высокие слова еще не включались в высокий стиль, а у Тредиаковского через тридцать лет находим запрет на включение в средний стиль и всех низких слов.
Следовательно, до Ломоносова «литературное» понималось только как книжное (письменное: litterа), а у него самого проявляется совершенно новая идея: «литературное» представлено не просто как littera, но и как литература, причем в границы литературы введены уже фактически все жанры прежней письменности и, сверх того, все устные жанры. Заметно совмещение двух, для Ломоносова не совпадающих различительных признаков: «архаическое — новое» и «церковнославянское — русское», что совместно создает четыре возможности в распределении наличных слов:
церковнославянское _ русское
архаическое 1. обаваю, свене _ 2. говорити, вотще
новое 3. влияти, сказати _ 4. вякати, вливати
Типы 1 и 4 одинаково запрещены как дважды маркированные стилистически (совпадают по обоим признакам различения), они не могут стать базой для образования среднего стиля, т.е. нормы. В свою очередь, и противопоставление 2:3 предстает как эквиполентное, оно характеризуется равнозначными признаками, по которым отмечается каждый из оппозитов: «архаическое, но русское» — «новое, но церковнославянское».
Сомнения относительно последнего (т.е. 3-го), которые могут возникнуть, легко снимаются. Речь идет о так называемых новых церковнославянизмах. Принцип создания научной терминологии, предложенный Ломоносовым, обновлен как раз на этом типе образования новых слов по церковнославянским моделям или на их переосмыслении, ср. предложенные им термины типа плоскость, упругость, сопротивление (это новые образования) или движение, расстояние, явление (семантически переосмысленные). Если путем аналитического разложения признаков архаическое (= церковнославянское) и новое (= русское) на два образовалась система с четырьмя возможными наборами таких признаков, то теоретически предполагаемый вариант, представленный как раз типом 3, и должен быть заполнен соответствующими словами и формами. «Заполнение пустой клетки системы» представляет собою процесс нейтрализации между старой формой и новым содержанием (смыслом, значением, идеей и т.п.). Тем самым теория трех стилей не просто распределила наличный материал речевых форм по группам, но и организовала своего рода резервуар для накопления принципиально новых форм, в которых нейтрализовались семантические, стилистические и прочие крайности исходных для данной системы оппозитов. В этом и заключается основное открытие Ломоносова.
Результат не замедлил сказаться на практике. Признаки прежде самостоятельных «языков», или, как мы их определили, на самом деле функций, становятся признаками «стилей» (в противопоставлении нового типа: «архаическое русское» противопоставлено «новому церковнославянскому»); другими словами, становится возможным их взаимодействие в границах общего текста и, следовательно, жанра, что снимает проблему стилистических ограничений по принципу жанра: между жанрами утрачивается противоположность функциональная, прежде препятствовавшая включению форм, понимаемых как «русские», в норму литературного языка. Эта брешь пробита окончательно. Затем на уровне отдельных слов возникает обычное разбиение внутренне замкнутой эквиполентности на незаметные градуальные переходы по стилистическим оттенкам различных по семантике слов, и такие слова, коль скоро они включены в общую систему, воспринимаются отныне уже как синонимы.