Синонимы не возникают в языке, синонимы рождаются в стиле.
Итак, аналитическая дробность сети языковых и внеязыковых отношений (грамматика, функция, жанр, стиль и пр.) путем последовательных снятий их через различные признаки в конце концов привела к ясному осознанию основной единицы языка — слово вне контекста, слово вне своей формулы, слово как автономная единица языка.
М. В. Ломоносов произвел необходимое для его времени выделение нецерковных/неархаичных форм в границах вполне определенных речевых средств с тем, чтобы полностью устранить старые, функционально изношенные гиперонимы литературной речи и тем самым расчистить дорогу для образования новых гиперонимов, тех, в которых нуждалась новая — уже научная — мысль (прежде всего в пределах им же исповедуемых научных представлений и понятий). Возникла возможность развивать абстрагирующе-аналитический принцип мышления на совершенно новой языковой базе, в очищенной от затхлости свежей атмосфере новых стилей; именно это и ставил себе в заслугу сам Ломоносов.
В отношении к возможным проявлениям образно-эмоциональных оттенков изложения (сообщения, речи и пр.) у Ломоносова при этом оказался перекрыт верх, поскольку побледнение эмоционально-экспрессивных форм выражения, устранение стилистически выразительных форм в принципе идет снизу, от ярких по выразительности низких стилей речи, вверх, к стилям торжественно-высоким, на основе переносных значений архаических слов, развивающих все более отвлеченные значения (именно архаизация формы не препятствует такому направлению семантического развития слов). Становясь стилистически высоким, слово одновременно снимает свою живую образность, становится простым знаком-символом, завершающим свое семантическое развертывание терминологически однозначным значением.
Таким образом, действительная заслуга Ломоносова заключается не в создании теории трех стилей и даже не в распределении по этим стилям наличного состава лексики. Ученый и поэт в одном лице, Ломоносов осознал принцип, согласно которому происходит порождение стилистически важных средств художественной речи, и установил правила их отбора в соответствии с потребностями и вкусами своего времени. Он определил различие между церковнославянским и русским на основе описанной им системы русского языка и тем самым эксплицировал идею системности в системе трех стилей, которые до него воспринимались как независимые друг от друга. Таким образом, нормативность Ломоносов понимал, исходя из системности живого («природного»), т.е. естественного, языка, и через нормализацию стилистических вариантов он, соединяя рациональность метода и опытных данных, искал научные принципы нормы. В сущности, теория трех стилей кодифицировала (как норму) только два стиля, что в других терминах было свойственно и русскому средневековью; именно они, восходящие к двум разным сложившимся системам, были поданы как правильные, а тем самым оказались эксплицированы единицы и парадигмы двух языков — церковнославянского и русского. Оба они вполне осознанно стали различаться по составу форм и слов только в результате данной реформы стилей. Поскольку в соответствии с функцией и с жанром среднему стилю могли принадлежать все пять выделенных Ломоносовым лексических групп (кроме, может быть, самого архаичного, используемого в обветшавших жанрах литературы), то этот стиль и воспринимался как немаркированный «стилистически», тогда как высокий и низкий стили противопоставлены среднему только совместно. Такое парадоксальное распределение на уровне парадигмальных систем стало осознаваться уже только после создания Словаря церковнославянского и русского языка (1847). Что же касается описываемого времени, когда эти поиски новых форм выражения для новой же мысли еще только велись, то тогда порицали за дурной стиль и смеялись не над путаником и «стилистическим эклектиком» Сумароковым, а над архаистом Тредиаковским и над самим Ломоносовым за его пристрастие к диалектной лексике, т.е. с точки зрения той же системы новых норм за такие же архаизмы, хотя бы и русского, а не церковнославянского языка. Иллюзия архаичности создавала ситуацию непонятности. Это значит, что и разговорно-низкий, и высокий архаический варианты речи одинаково воспринимались как уклонения от вполне эксплицированной уже нормы — того среднего, стилистически немаркированного, наиболее типичным воплощением которого и стал язык произведений эклектика Сумарокова.
ИСТОРИЯ СЛОВ
ЭТИМОЛОГИЯ КАК ИСКУССТВО И КАК ФИЛОСОФИЯ*
*См. также работы автора, из которых в настоящей статье приводятся примеры: Колесов В. В. 1) Этимология как искусство и как наука // Рус. речь. 1971. №1. С. 99-107; 2) Онуча // Этимологические исследования по русскому языку. Вып. V. М., 1966. С. 43-48; 3) «Растѣкашется мыслію по древу» // Вести. Ленингр. ун-та. 1971. №2, вып. 1. С. 138-139; 4) Финист ясен сокол // Рус. речь. 1979. №5. С. 67-71; 5) Ламъ // Этимологические исследования. Свердловск, 1984. С. 91-94.
Известно предупреждение Б.А. Ларина против смешения этимологии и истории слов[236] — такова традиция петербургской школы, и ее историк показал[237], что с этимологических штудий самого разного достоинства она, эта школа, и начиналась в XVIII в., развивая первые научные методы (сравнительно-исторический у Востокова), создавая первые научные словари (лексикографические программы Шишкова). Когда сегодня мы присматриваемся к наивным этимологиям того времени, мы видим в них своеобразную малую форму литературы. Как и народная этимология, она интересовалась не истинным значением слова, но представлением автора этимологии о том, что есть истина.
Вечер, как и ветчина, от ветшать: вечер — это ‘ветшающий, преклоняющий день’ (на самом деле только слово ветчина восходит к тому же корню, что и слово ветхий). Блоха — это пхла, потому что «скачет, пхаясь ногами», а мартышка («в старинном произношении мордашка») от морда, берег от берегу, ибо «бережет воду от разлития», тогда как слеза — капля, слезающая по щеке, и т.д. Эту цепочку можно продолжать бесконечно, примеров множество, и все они столь же далеки от исконных значений слов, этимологизуемых таким образом. А. X. Востоков не случайно современное этимологизирование назвал «философическим словопознанием» и резко выступал против «словопроизвождения, каких у нас немало выкидывала в свет самоумная неученость или всеугадывающая полуученость». И действительно, перед нами пробы художественного характера: за словом ищут прообраз его, восстанавливая смысловое родство с другими словами. Основой сравнения является форма, а это проблема искусства. Целью сравнения остается познание сущности слова, а это проблема философии.
Устрожение методов исследования привело к тому, что в Петербурге возобладало семантико-историческое направление, а в Москве — формально-сравнительное, и на подобном раздвоении предмета изучения (слова) и методов стало осознаваться различие между формой и содержанием языкового знака — слова прежде всего. Языковые формы сравниваются друг с другом (этимология в старинном значении термина и есть морфо-логия), тогда как семантику (значение) слова можно выявить и проследить ее изменение только на широкой дуге исторического развития слова. Изучение истории слов и вообще составление словарей сосредоточены в Петербурге, в Москве развертываются грандиозные этимологические предприятия. Даже исторический в основе своей словарь его автор именует историко-этимологическим[238]. В известном смысле это несоединимые понятия, поскольку материал и методы исследования у этимологии и исторической лексикологии различны. И. Г. Добродомов полагает, что предмет изучения у этих наук один и тот же, поскольку обе изучают «историю слова — его возникновение, а также хронологическую эволюцию»[239]. Разграниченные чисто теоретически, эти науки в конкретном исследовании отдельных слов совмещаются. Но коль скоро мы заговорили о том, что «историческая лексикология имеет дело с реальными словами в реальных речевых произведениях-текстах», в этот перечень скоординированных научных дисциплин следовало бы добавить и историческую стилистику, которая изучает функции слова в тексте, а также объединяющую все аспекты изучения семантики слова в его развитии герменевтику. Тогда и различия выступят с большей определенностью: при общности предмета изучения (слово в его изменении) существует глубокое различие между указанными дисциплинами по объекту исследования (искомый концепт в его развитии).
Важнейший компонент герменевтического исследования — текст в его целом — применительно к древним этапам развития языка составляет особую задачу. Необходима реконструкция исходного текста. Против этой идеи всегда выступает, например, Д. С. Лихачев, и по той же причине, по какой Б. А. Ларин теоретически разрывает связи между этимологией и историей слов. Реконструкцию они понимают как конструирование текста, и такая опасность в их времена существовала. Сегодня это уже не так. Успехи научной этимологии и исторической лексикологии несомненны, и чтобы постичь смысл старинных речевых формул и значений составляющих их слов, необходимо воссоздать целое — исходный текст, в максимальном приближении к оригиналу, который редко когда дошел до нас. Тонкие исследования многих поколений славистов позволили сделать это даже в отношении к текстам типа Слова о полку Игореве, ни один из списков которого не сохранился. В других случаях можно уже произвести реконструкцию старого текста, пользуясь предварительными разработками классиков русской филологии[240].
Таким образом, мы получаем три компонента предполагаемого исследования: реконструкция текста — изменение формы — и развитие значения слова, включенного в этот текст.