.
Все это отражено и в терминах, основанных, правда, на внутренней форме различных языков: греч. συν-χρητισμός ‘соединение’, ‘объединение’, лат. con-cretus ‘густой, уплотненный’, т.е. реально представленный. Синкрета проявляется только в конкретном контексте, из суммы смысла эксплицируя точное значение. С семиотической точки зрения синкретизм предполагает эквиполентное отношение синкрет, поскольку все символы данной культуры равноценны, и только конкретное, контекстное значение может вступать в строгие привативные оппозиции по заданному дифференциальному признаку. Следовательно, выстраивая очередную «систему», структуралист отражает схемы, свойственные познающему субъекту. Прежде чем дать определение синкреты, приведем два примера.
В средние века воплощение синкреты — это только имя в собственном контексте. Представление о таком имени дает любой древнерусский текст; ср. первые слова одного из поучений Иоанна Златоуста по тексту «Измарагда» (сб. XIV в.):
Надобѣть всяку человѣку чисто жити.
В древнерусском все модальности — глагольного характера, они постоянно преобразуются в контексте, переходя иногда в свою противоположность. Результаты последующих преобразований исконно синкретической формы показывают направление специализации смысла, в данном случае стяжение в наречие надобѣть — надобѣ — надо // нужно. Семантика глагольной формы фиксирована в данном тексте, но уже одно то, что употреблена именно данная форма (не достоить, не надълежить, не довълееть и т.п.), подчеркивает значение глагола, исходящего из синкретического смысла его корня: доба — ‘время, пора’, удобные для совершения действия.
Местоимение всяку синкретично по определению, в данном случае оно одно заменяет цепочку в принципе возможных усилительных форм: и всякий, и всегда, и везде (например, в древнеславянском переводе толкований Афанасия Александрийского на Псалтырь именно эта цепочка и эксплицирована словесно в одном тексте: всякому — етеру — всегда...).
Здесь говорится о человеке, поскольку подчеркивается его уникальность (не люди, не народ и т.п.), но и само это слово в своем семантическом синкретизме уже выражает идею избранной единственности (отсюда поздне́е парадигма я человек, но мы люди с устранением форм типа чловѣци в обозначении личности).
Прилагательное чисто — наиболее общее по значению слово текста, поскольку оно обозначает амбивалентный (и энантиосемичный по происхождению) признак. В зависимости от контекста речь может идти о духовной или физической чистоте, жить чистосердечно, достойно, по-божески и т. д.
Выбор глагола жити также не случаен (не быти, не существовати и пр.), это не существительное, выбор глагольной формы подчеркивает активность существа в развитии; хотя сам по себе глагол корнем (=смыслом) соотносится с целым рядом имен (жи-вотъ — биологическая форма жизни, жи-тие — социальная, жи-знь — духовная) и все-таки сознается как синкретичное.
Итак, и в конкретном контексте степень экспликации значения для разных его компонентов остается различной. Для глагола важно предпочтение данному из ряда синонимов, у имени синонимов нет; глагол сохраняет своего рода многозначность, имя существительное всегда максимально однозначно. Прономинализация всегда сохраняет свойства синкретизма, имя же — основной объект семантической экспликации в контексте. Смысл текста при всей его (намеренной) неопределенной многозначности является производным от семантического синкретизма составляющих его слов, прежде всего имен. Отсюда проистекают одновременно и образность, и символическая обобщенность его содержания; но все древнерусские тексты, особенно переведенные с греческого языка, таковы. В них зашифровано знание об объекте, который еще непонятен или неизвестен; цепочка славянских слов, семантически близких оригинальному тексту, наводит на значение слов, исходя из смысла текста путем установления неустойчивых связей между смыслами исходных синкрет.
Взглянем на ту же проблему с точки зрения современного исследователя, который пытается установить смысловое ядро какого- то имени, скажем — брат. Относительно этого имени одни говорят, что исходно в нем содержится термин родства (отражает семейные отношения), другие — социальный термин, третьи — термин, выражающий отношения дружбы и взаимности. В историческом словаре мы, действительно, отыщем все значения данного слова: 1) ‘брат’, // ‘родственник в одинаковой степени родства к общему предку’; 2) ‘собрат’ (‘равный в каком-либо отношении’), // ‘различные степени старшинства среди князей’ (которые часто и на самом деле были родными братьями); 3) ‘монах’ (в отношении к другим монахам); 4) ‘ближний’.
Итак, в исходном распределении это слово-знак, которое внутренней формой своей («образом») было неопределенно синкретичным и выражало: а) близость, б) отношение или в) родство. Поставленное в определенный контекст, на современные нам понятия одно и то же слово братъ переводится как одно из данных, ведь тогда, когда слово возникло, сам брат (кровный — это родство) реально был и родственником, и близким, и соплеменником, и собратом, и в определенной (социальной) степени старшинства — родной, и сводный, и названый сразу, хотя при всех номинациях референт неизменен: это один и тот же человек. Из этого простого примера (а число их равно числу слов-символов древнего языка[29]) ясно, что в процессе развития языка изменялось не значение слова (поскольку значение — это отношение символа к референту, и это отношение постоянно изменяется), изменялся социальный и культурный контекст — уровни, стиль, характер жизни, причем изменялись они в действии, в свершении, в становлении новых отношений, которые по-прежнему обслуживались все теми же словами-символами. Характерно, что преобразование культурного фона постоянно требовало специализации значений, однако специализация семантическая не распространяется на все без исключения формы слова, и это помогает нам формально вычленить семантические компоненты состоявшейся дифференциации; в данном случае при общности символа в форме ед. числа (брат) возможна его дифференциация в формах мн. числа: брати, браты, братие, братия... братцы...
Отсюда вывод: в нашем понимании, основанном на происхождении и функции слова-символа, синкрета есть сложное понятие, представленное как образ и воплощенное в символе (языковом знаке). Но ведь понятие как представление свойственно и современному обыденному сознанию: то, что для одного понятие, для другого просто образ.
Из этого можно вывести заключение, что синкретизм языкового знака существует объективно как выражение определенной формы сознания и является универсальным его свойством. Один и тот же символ может восприниматься и как образное представление, и как производное от него терминологизированное понятие. Одно другому не противоречит и в различных ситуациях проявляется по- разному. Однако сама возможность словесного знака обслуживать сразу несколько уровней познающего сознания не доказывает ли (обратным образом) смысловой синкретичности этого знака?
В древнем тексте экспликация смысла синкреты в значение слова определялась формулой ближнего контекста, и это верно также для калек, значение которых связано с общим смыслом данной формулы, а не передает лишь основное значение у слова чужого языка; ведь при заимствовании оно всегда является контекстным, поэтому обычно как раз имеет место ориентация на переносное или второстепенное значение, возможное в принимающем языке; относительно старославянских ка́лек это прекрасно показано в специальном исследовании[30]. Вопрос заключается в том, что и сегодня работа со словом, извлеченным не из контекста, а из готового словаря, определенным образом препарировавшего семантическую структуру слова, кажется бесперспективной в лингвостилистике, психолингвистике, при решении других прикладных задач лингвистики. На основе подобных омертвелых «созначений» невозможно создать карту «психоглосс русофона», как это пытаются сделать[31]. Контекст по-прежнему остается источником; поскольку символ раскрывается в тексте, максимальная совокупность последних и дает надежный материал для реконструкции самой синкреты.
Мы все время говорим о семантическом синкретизме. Синкретизма формы, по-видимому, в принципе не существует — или это явление иначе называется. Совпадение значений числа, падежа и типа склонения в одной флексии -омъ (столомъ, а не стѣною, не столы, не стола, не звѣри и пр.) — это также синкретизм значений. То, что мы называем синкретизмом падежных форм, есть всего лишь перемаркировка форм, возникающая в целях наилучшей специализации конкретных значений грамматической формы; они по-прежнему различаются в контексте, отсюда и их сходство с семантическим синкретизмом. В современном произношении русской флексии презенса [эво́(н’ьт)] совмещены формы 3-го лица ед. и мн. числа (а также различных орфоэпических норм: зво́нит, зво́нят, зво́нют). Фонологически возникает изолированная позиция, никак не проверяемая в устном воспроизведении, если сравнить их со старым произношением форм (звони́т, звоня́т), «Совпадение» диалектных форм от горы, к горы, о горы также не создает синкретизма форм, поскольку предлог функционально заменяет флексию и не разрушает исходную парадигму склонения (здесь всего лишь снимается избыточность формальных средств языка, переход к аналитизму не создает синкретической формы). Вдобавок, сегодня мы можем просто иначе понимать ту же форму, которая была возможной и в средние века.
Каждый раз конкретный символ отражает системные (смысловые) отношения в точном соответствии с точкой зрения