4.2. Как уже отмечалось, в соответствии с общей установкой древнерусского языка все изменения осуществлялись на метонимической основе. Уже в праславянской системе принцип метонимического сопряжения по смежности являлся ведущим, проявлялся даже на фонемном уровне. Фонема выступает как слогофонема, т.е. представляет собою функциональное единство согласного с гласным (СѴ), что определяло, в сущности, все фонетические и морфонологические изменения праславянского языка, ср. закон открытого слога, закон слогового сингармонизма, закон количественно-качественного изменения гласных в пределах слога.
В соответствии с метонимическим принципом контекстных соединений смежность осознается и как пространственно-временная связь, и как различие логически соотносимых предмета и понятия (представления) о предмете: признак, состояние, действие, количество, принадлежность и т. д.
4.3. На метонимической основе проявлялись регулярные соотношения энантиосемии (перед как ‘начало’ и ‘конец’; подъшьва как ‘подошва’ и ‘почва’), собственно метонимии (гнездо — и ‘вместилище’, и ‘вместимое’); ср. также смещение значений в древнерусском слове (типа пълкъ: ‘людской состав рода (толпа)’ → ‘народ’ → ‘вооруженный народ’ → ‘вооруженная часть народа’ → ‘войско’ → ‘сражение’ и т.д.). Сюда же относятся разнообразные модели суффиксальных образований, прежде всего деминутивы и пейоративы, а также квазинегативы (с не-: неклен, нелюди и т.п.), вообще все типы редупликации (как сложения типа водолей, так и удвоения типа горе-беда); формирование новых частей речи: переход косвенных предложно-падежных форм в наречие, развитие деепричастий, образование прилагательных из субстантивных сочетаний типа горе-беда → горькая беда и пр. с последующей субстантивацией такого рода прилагательных (столовая комната → столовая), а также развитие качественных имен прилагательных из относительных (коричный → коричневый), метонимические отношения семантической конверсии (совмещение залога и переходности, актива и пассива, субъект-объектных отношений и т.п.), вообще все формы прономинализации (такое дело..., это место — у Аввакума, и т.п.). Усиление предикативности в высказывании и формирование единого предикативного центра в нем развивало синтаксические средства относительного подчинения в сложном предложении по смежности относительного слова и связанного с ним логическим отношением союза: условие → причина и др. (когда бы..., то...; есть ли..., тогда...); одновременно развиваются на метонимической основе модальности различного типа и — главное — происходит усиление относительных значений у прежде знаменательных частей речи (развитие союзов, предлогов, частиц из утрачивающих парадигму имен: вокруг, вроде, ради...).
5.0. Так называемые художественные средства древнерусского языка вовсе не прием поэтической — сознательной — техники, а органически присущие живому языку особенности, которые могут быть описаны в правилах «трех С»: в отношении к предмету реального мира языковой знак предстает как семантическая синкрета, в отношении к представлению (понятию) о вещи — как символ, в отношении к тексту, организованному с его помощью, он — синтетичен.
5.1. Практическая необходимость «в веществене телеси носити невеществене» ориентирует сознание на символ, т.е. в уподоблении одного (явного) другому (известному) видеть образ третьего (непостижимого «невещественного»). Принцип «двойного отражения», которым оперирует средневековое сознание, нуждается в системе символов, «по образу и подобию» которых не только создаются новые тексты, но и толкуются тексты традиционного содержания. В символическом значении может выступать любое слово, каждая часть речи, всякая языковая форма — в той мере, в какой они укладываются в структуру троичных исчислений. Так, в грамматических руководствах XVI в. находим распределение сущностей в иерархии «сил», выражаемых символически с помощью языка:
святость — посредне — отпадшо
(соответственно: ангели — чьловѣкъ — беси) соотносятся с формами и значениями (в той же последовательности):
единственное — двойственное — множественное число;
мужской — средний — женский род;
имя — причастие — глагол;
аорист — имперфект — перфект и т. п.
И вряд ли случайно, что в последующих изменениях языка исчезают или в корне преобразуются категории «среднего» ряда, связанные с конкретным вымещением «земного» (человека), т.е. двойственного числа, среднего рода, краткого причастия и даже имперфекта раньше, чем аориста, в то время как крайние члены градуальной оппозиции вступают в привативные отношения с маркировкой то по первому, то по второму оппозиту (например, в старорусском языке маркированы имена мужского рода, а в современном языке — женского).
Взаимообратимость символического и узкосемантического значения сама по себе предполагает связь категориального пространства языка с идеологическими представлениями своего времени. Кроме значения каждая языковая единица имела еще свою особую значимость, определяемую не ее отношением к другим единицам системы по определенному признаку, а тем, какую символически важную категорию она воплощает в себе как ее образ.
5.2. Распространенное суждение о средневековой культуре как культуре символа требует уточнений либо по содержанию понятия «символ», поскольку его признаки постоянно изменялись, либо по самому объему его, потому что под словом «символ» в разное время могли понимать то образ, то собственно символ (только в эпоху зрелого средневековья), то просто эмблему и тем самым эксплицировать последовательные этапы развертывания словесного знака как знака культуры. Отражение такой динамики символа в сознании можно найти и в традиционной для средневековой культуры проблеме универсалий, и в последовательной отработке дифференцирующих познаваемые объекты признаков; последние, постоянно усложняясь в качестве (признак — качество — отношение), указывают на изменяющееся восприятие образа/понятия.
На примере цветовых обозначений — излюбленной темы семасиологов — можно показать все преобразования в качестве и смысле средневекового символа, который предстает то как символический образ, то как собственно символ, то как образное понятие, постепенно сформировавшееся в фокусе четкого наведения на резкость содержания понятия на его объем (см. наст. сб., с. 352 сл..[= глава «СВЕТ И ЦВЕТ В СЛОВЕ О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ», с «Таким образом, цвет как бы сгущался из неопределенных звуковых ассоциаций…»]).
5.3. Важная задача истории культуры — показать развитие языка как бы изнутри, со стороны самого средневекового сознания. Единственно достоверный источник соответствующего этой цели материала — язык, категории и формы которого, собственно, неявным образом и служили для экспликации ментальности. На протяжении всего средневековья наводящим элементом (толчком в развитии) была какая-то одна кардинальная идея, с помощью которой и происходило соответствующее потребностям накопление идеологических понятий, художественных образов и логически необходимых концептов мысли.
Формально логическим масштабом в таком исследовании может стать типология отношений между предметом (т.е. референтом: объем понятия в отношении к объекту) и предметным значением словесного знака (т.е. денотатом). Возможные их сочетания с наличием/отсутствием референта и денотата в термине-знаке дают четыре возможных их сочетания, в точности соответствующих образу, понятию, символу или концепту-мифу (см. наст. сб., с. 63 [= глава «КОНЦЕПТ КУЛЬТУРЫ: ОБРАЗ — ПОНЯТИЕ — СИМВОЛ», с «Учитывая все сказанное, было бы полезно…»]). Прикладывая этот масштаб к реальному развитию средневековой восточнославянской ментальности, можно выделить четыре эпохи в последовательности их развертывания: ранее средневековье с номиналистическими — терминологическими — концепциями аристотелевского типа с XI в.; зрелое средневековье с присущим ему реализмом (эссенциализмом) неоплатонического типа с конца XIV в.; «символический идеализм» с конца XVII в. (выразительно представлен, например, в сочинениях Григория Сковороды); новейшая эпоха с ее поклонением понятию (термину, науке и прочим современным фикциям), которое в исторической перспективе развития символизирующего мировоззрения предстает как эмблема весьма истощенного традиционного мифа, т.е. и является «концептом» в понимании русских философов начала нашего века.
5.4. Соответствующие поправки в толкование средневекового символа можно внести, исходя из логики развития самого символа, поскольку такое развертывание символа можно описать как объективный процесс приращения смысла в исходно синкретичном словесном знаке: в древнерусском понимании это имя, в средневековом — знамя, в современном — знак (см. наст. сб., с. 491 [= глава «ИМЯ — ЗНАМЯ — ЗНАК», с начала]). Вообще говоря, средневековый символ — это образ и подобие, т. е. идея смысла (разумъ) и форма его воплощения (глаголъ), которые в своей совместности и создали идеальный тип символа, так сказать, типичного символа.
5.5. Если слово понимать как символ, синкретизм словесного знака можно описывать в виде сложного представления, данного как образ (т.е. не логически, а психологически) и воплощенного в символе (см. наст. сб., с. 53 сл. [= глава «СЕМАНТИЧЕСКИЙ СИНКРЕТИЗМ КАК КАТЕГОРИЯ ЯЗЫКА», с «Образъ как синкрета общего смысла»]). Синкрета — не сам знак, не слово, а только свойство знака, связанное с обозначением сущностных признаков, т.е. одновременно и образ, и содержание понятия. Семантический синкретизм можно понимать и как выражение динамических тенденций в языке, синкретизм словесного знака воплощает диалектику раздвоения смысла и удвоения форм, постоянно осуществляемых в языке, поскольку лишь таким путем возможно преодоление избыточности форм и достижение специализации значений.
Синкретизм языкового знака как воплощение символа культуры служит основанием для синтеза всех уровней языка и для связи всех его значений. Однако этим не ограничивается смысл синкреты. Она представляет собою своеобразное средостение, посредством которого слово и язык выходят за пределы языка, делая язык существенной частью и оправданием культуры. Именно это позволяет взглянуть на действие языка извне и представить содержательные аспекты языковой ментальности более или менее объективно (см. наст. сб., с. 72 сл.