Исключительная сложность проблемы состоит в том, что до нас дошли в основном литературные тексты, языковое воплощение которых не всегда соответствует живой речи своего времени. Это касается как некоторых текстов, так и отдельных слов: многие ныне общерусские слова еще только включались в систему русского языка как заимствования, и включались именно через язык литературы (вещь, жизнь, образ, совесть и т.п.). Стремление рассматривать древнерусскую лексику в одной хронологической плоскости, т.е. типологически или чисто описательно, оказывается неисторичным, а устранение целого ряда древнерусских жанров как «нерусских» обедняет фактологическую базу исследования.
Литературная лексика древнерусского языка от собственно «русской», местной, народно-разговорной отличается семантическим наполнением: если в само́м древнерусском языке слова в основном однозначны и всегда имеют строго конкретное значение, то заимствованная из литературно-книжного языка лексика либо намеренно ограничена одним оттенком значения в данной речевой формуле (жизнь только в сочетании вечная жизнь как семантическое восполнение к русскому эквиваленту животъ, не вступавшему в данный контекст)[93], либо семантически синкретична (вещь в переводных древнерусских текстах представлена как ‘рукотворный результат действия, воплощающего мысль или слово, возможно, внушенное’ — все элементы этого определения так или иначе проявляются в текстах, причем само действие имеет большее значение, чем результат этого действия)[94].
В древнерусском тексте лексическое варьирование представлено либо в столкновении разных жанров, либо в границах одного, но обязательно литературного, т.е. письменного, жанра (слово, житие и т.п.). Многое зависит от состава текста, безразлично — оригинального или переводного. У Кирилла Туровского или Климента Смолятича в XII в. варьирование определяется и характером данного текста, его содержанием, и соотношением оригинального текста с реминисценциями из переводных текстов, не всегда оказывается возможным достаточно точно установить границы перехода текста на новый, уже другой стиль изложения. Большие переводные памятники дают как бы несколько различающихся по стилю фрагментов перевода, объединяемых только общностью текста. Например, в составе Александрии первой редакции повесть «О рахманехъ» определенно не совпадает с первой, повествовательной частью перевода в отношении языка; Хроника Георгия Амартола вообще переведена «кусками», по-видимому, разными переводчиками, и это отразилось на чересполосном изменении одной и той же лексики, на значении отдельных слов и т.п.
В связи с этим важное значение приобретает установление места и времени создания текста или перевода; текстологическая подготовка текста к последующему лексическому исследованию совершенно необходима. Здесь многое уже сделано нашими предшественниками. Указывают, например (Н. Михайловская), что новое значение слова правый ‘правосторонний’ впервые фиксируется в Повести временных лет под 1036, затем — под 1096 г. Текстологические изыскания показывают, что соответствующие тексты вошли в летопись не ранее 1116 г., уже сразу в первую редакцию Повести временных лет, так что и семантический сдвиг в данном слове следует датировать не началом XI, а началом XII в. Многие литературные заимствования этого же времени оказываются связанными с литературной деятельностью книжников Киево-Печерского монастыря,[95] а с XIII в. активность и приоритет в этой сфере деятельности перемещается в Северо-Восточную Русь. Новгород не сыграл подобной роли вплоть до конца XV в.(перевод Геннадиевской библии), но еще и позже все его попытки в этом направлении были жестоко пресечены централизованной властью (переводы и переложения «еретических книг»). Вообще же, как мы видим на примере текста Домостроя, в Новгороде могли складываться именно тексты, но законченности жанра они там не получали. Тем не менее каждое перемещение центра литературной работы связано с определенными социальными и культурными преобразованиями и непосредственным образом отражается на развитии и текста, и лексики.
Собственно лингвистическая сторона этого процесса связана с различными семантическими переносами, происходившими в границах слова (метонимические, метафорические), а также с семантическими перемещениями разного характера в пределах частных лексических систем, ср., например, расслоение значений у слов побѣда ‘победа’ — побѣда ‘поражение’ или семантический перенос у слова рать ‘вражеское войско’ → ‘свое войско’ в зависимости от соотношения с другими словами системы в данный отрезок времени и, как правило, под влиянием заимствованной литературной лексики.
Материальная основа исследования «слово — жанр» достаточно обширна. Можно установить следующие типы совмещения однозначных слов в древнем тексте, позволяющие выйти впоследствии на более широкое поле сравнения — текста с текстом, жанра с жанром, автора с автором, текстов оригинального и переводного, текстов разного времени и т.п.[96]
Во-первых, это сопоставление с греческим, латинским и всяким иным оригиналом переводного текста — классический способ уяснения жанровых особенностей в отношении словоупотребления (В. Ягич, В. Истрин и др.). В таком случае территориальные и стилистические ограничения остаются в стороне — мы их подвергаем редукции. Метод недействителен для текстов, оригинал которых неизвестен (а таких текстов большинство), тем не менее зависимость первоначальных славянских переводов от греческого оригинала (например, Изборника 1073 г.) уясняется довольно определенно.
Во-вторых, это сопоставление кальки с глоссой (В. Истрин), иногда распространяемое на соположение славянского и русского слов рядом; фактически в этом случае отражается не синонимия и не вариантность, поскольку речь идет о переводах на современный переводчику или редактору текста язык того слова, которое было (или стало) непонятным.
В-третьих, это соположение вариантов русского и славянского слова, возникшее в результате перевода или редактирования; ср. в переводе апокрифа «Откровение Авраама» рядом требу жертву в одном и том же значении — первое есть русский вариант к церковнославянскому слову, бывшему, очевидно, в переводе. Недостаток подобных фактов — в их оторванности от места и времени создания текста. Даже проделав такую трудоемкую работу, как сравнение Кирилло-Белозерского списка Изборника 1073 г. с текстом самого Изборника, или сравнив древнерусский перевод Пандект Никона Черногорца по списку XII в. с более поздними его списками и с редакцией болгарского текста XIV в., мы обнаружим огромное количество вполне последовательно (по семантическим признакам) проведенных лексических замен, но не сможем сделать никакого законченного вывода, кроме одного: и в болгарской редакции к XIV в., и в русских версиях XV в. древнеболгарского перевода Изборника мы замечаем внутреннее семантическое движение текста в границах данного жанра, причем определенные только слова уже не воспринимались вовсе или изменили свое значение. Границы жанра не служат препятствием для изменения текста.
В-четвертых, это распространения в самом тексте: к определенному слову на основе устойчивых связей его с другими словами в отдельных редакциях или списках присоединяются новые слова: слава и честь вместо прежнего слава и т.д. Привычная идиома заменяет одиночное слово или наоборот, чем достигается все большее приближение к своей («национальной» — О. Лихачева) эстетической или художественной манере. Это уже ближе к проблеме языка и жанра, тем более что тавтологические сочетания типа бой-драка сохранились и в фольклорных текстах[97].
В-пятых, это символическая симметрия (стилистическая симметрия) типа представленных в древнейшем переводе Псалтири: «обяся ми яко левъ готовъ на ловъ, и яко скуменъ обитая во съкровиштихъ»[98]. Такие сопоставления относятся к числу наводящих лексикографических средств, как и все указанные уже типы реализации лексически сходных единиц. Это скрытые сравнения, которые в конце концов порождают метафору, а через нее и символ. В данном случае важно, что перевод Псалтири старославянский, а не древнерусский, и потому возможные лексические соответствия не распространяются полностью на русский язык, они являются «литературными» изначально. Важнее сравнение различных собственно русских редакций этого текста, оно, кажется, способно прояснить все преобразования, которые испытывает язык с течением времени в границах одного, каждый раз особого, жанра. С категории жанр в новое время «сняты» сущностные признаки категории стиль.
Последние из представленных типов выражения «дублетности» отличаются тем, что фактически это типы усиления, т.е. осознанный результат индивидуального художественного творчества. Поэтому изучение языка отдельных древнерусских писателей или переводчиков (несмотря на всю сложность такой работы) оказывается важной предпосылкой для последующего анализа собственно русских лексических отношений. На примере Кирилла Туровского можно видеть направление художественного осмысления лексической системы, как она складывалась в его время из противоборствующих литературных стихий: на бинарном соединении русского и славянского (план системы) построить противопоставление в тексте, причем обязательно найти лексически немаркированную, стилистически нейтральную единицу конкретного звена текста[99].
Совместное изучение текстов определенного жанра, места и времени создания на основе указанных вспомогательных средств описания позволит точнее определить разграничение дублетов — вариантов — синонимов в древнерусском литературном языке, неизвестном нам