как система. Синонимия возникает как результат столкновения русского и «славянского» языков, приведшего к последовательному развитию семантики и стиля. Взаимоотношения лексических вариантов всегда проявляются только в конкретном тексте[100].
М. А. Соколова[101] показала, что Домострой — памятник своей эпохи; таково основное возражение историкам литературы типа Н. К. Гудзия, утверждавшим, будто Домострой — «внелитературное предприятие середины XVI века». Лингвистическое исследование текста прояснило, что «домострои» вообще имеют длительную традицию текстового бытования; эта традиция оказала влияние и на последующую русскую литературу (Посошков, Татищев, Щербатов, Болотов и т. д.), т.е. составляет самостоятельный жанр нашей литературы. Особенности этого жанра — в стилистической совмещенности его языковых форм, показывающей разрушение традиционных книжных формул, первоначально заимствованных из византийской литературы, и широкую вариантность грамматических форм в зависимости от каждого нового (вновь создаваемого) контекста. Яркие примеры, приведенные М. А. Соколовой, показывают такую как бы «растрепанность» нового текста, его собранность из различных фрагментов текстов-источников. Почти рядом могут встречаться формулы с варьированием архаических и новых грамматических форм типа к нечистым бесом, отпущение грехом — по хоромам, по побыткам, по залавкам; по бозе живет, во блазе мире, во аде — в соку, в стогу; с вельможи (!), многими торговли (!) — з груздями, домами; в оставление грехом — прощение грехов; в день страшнаго суда — у хлебново и у воложново и у мясново; от смрадныя беседы, вечныя муки избыти — у добрые порядни, пожарные ради притчи и др. Примеры многочисленны, поскольку таков уж стиль этого текста, который в момент сложения воспринимался, конечно, как «модерновый». Он разрушает все старые формы, ибо того требует новое содержание.
В сущности возникает проблема, в риторике известная как основной закон логоса (понимаемого как принцип словесного наполнения замысла в высказываниях и текстах): «Если какой-либо исторический вид словесности начинает задавать смысл новому виду словесности, то неизбежна социальная смута. Если новый вид словесности задает смысл историческому виду словесности, то общество живет упорядоченно. Таков основной закон логоса. Например, если гомилетическая речь становится речью в собрании [т.е. проповедью] и собрание определяет смысл гомилетической речи, то в собрании возникает смута (история становления протестантизма)»[102]. Смысл средневекового русского Домостроя — в сохранении «упорядоченности» житейского быта, а это и достигается тем, что новый вид словесности осмысляет старый жанр, формулируя его по-новому. Обратную ситуацию мы видим в середине XVII в., когда на прямо противоположной установке (первая альтернатива из указанных) возникает раскол. Культурное значение Домостроя определяется историческими условиями его возникновения как ответа на потребности времени. Стиль «прорастает» из жанра.
Своим лингвистическим анализом М. А. Соколова доказала, что стиль формируется в столкновении старых и новых словесных форм на общем пространстве текста, тем самым становясь средством различения двух уровней изложения, реально-вещного описательного и сущностно-содержательного на концептуальном уровне. Средневековый символ, «державший» традиционный текст, существовал в границах слова, представляя собою совмещение двух смыслов — реального и сокровенного, «вещи» и идеи. Семантический синкретизм такого слова отражает установку на символ. Теперь, на исходе средневековья, символ раздваивается путем аналитического удвоения текстовых формул. Выражение, обозначение вещного сохраняет объем понятия, сущностное перенимает на себя содержание понятия. Но происходит это лишь потому, что самого понятия как содержательной формы слова еще нет, оно не осознается, поскольку по существующей традиции содержательный смысл текста по-прежнему крепится на образе и символе: «по образу и подобию», а не на основе концепта строится и сам текст. В дискурсивном ряду синтагм еще не выработана грамматическая парадигма их основного термина. Общность корня «образного значения» сохраняется при варьировании только в области отвлеченных по семантике флексий, но (также по традиции) в зависимости от других слов в контексте, т.е. чисто метонимически в пределах традиционной формулы: во оставление грехомъ — прощение греховъ. Таков этот, образно говоря, «текстовый стиль», стиль синтагменный, еще не ставший стилем как системой (парадигмой). Ср. в том же Домострое распределение старых и новых форм в зависимости от семантики корня: во блазѣ мире — жена пьяна в миру, здравие — здоровье, зелие — зелье, питие — питье, плоди не божии — земные плоды, тати — татие, мужи — мужие и т.п. в зависимости от узкого контекста. Текст сжимается до контекста, а формула — до слова.
Традиционно в Домострое искали особенности «живого» языка — русского (М. А. Соколова) или даже диалектного — новгородского (А. И. Соболевский) или московского (С. Д. Никифоров)[103]. Исследователи исходили из жанра памятника и его «стиля», полагая, что эти внешние признаки текста одновременно указывают и на речевую его стихию.
Между тем даже с точки зрения этой большой посылки научного силлогизма дело обстоит не столь просто. Стиль средневекового текста определялся жанром, и что касается самого жанра, тут также возникают вопросы, требующие своего разрешения. О языке Домостроя, продолжая петербургскую традицию изучения памятника, я уже писал, теперь следует обсудить феноменологический аспект затронутой здесь проблемы[104].
Средневековый текст вообще невозможно понять, не вникая в его язык, в те информационно насыщенные его формулы, которые и создают символически зрительный ряд форм. Такой текст напоминает древнерусскую икону с разбросанными и внутренне не связанными предметами изображения. Те же, во-видимому, независимые друг от друга, самодостаточные фрагменты текста, взывающие к мысли о риторической топике, которые повествуют о самых различных вещах: о предметах, объектах, свойствах, не связанных внутренней связью ни генетически, ни причинно, ни логически. Только что говорили о похлебках — и тут же речь о «рабах и слугах». «Вещи» существуют сами по себе, включаясь в мир себе подобных вещей, и потому всегда предстают в целостном своем виде, не в разъятом на дробные признаки, данные через впечатление автора или ощущение читателя; нам явлены не признаки сходства или различия, но органически цельные вещи — как полное отражение жизни. «Реальный реализм» средневекового текста определялся символическими установками сознания, согласно которым всякое материальное в его единственной ценности отражает нечто отвлеченно-высокое, символизирует возвышенные ипостаси духа, дает понятие о недоступно и сокровенно божественном.
Отсюда два следствия. Первое касается текста, второе — языка, но то и другое вместе связано с жанром.
Принцип изображения «естественного мира» в таком тексте, адекватный изображению на иконе, отражает сакральный взгляд «от вещи», а не от зрителя, переживающего изображение. Об этом хорошо писал П. А. Флоренский: обратная перспектива как бы «находит» на зрителя (или читателя) и находит его взгляд. В средневековой литературе нет низких жанров. Уж на что «низким» является жанр басни или притчи, но ведь из притч составлено Евангелие. Жанр возвышается текстом, как только входит в этот текст, но важно, чтобы текст был традиционно архаическим текстом. Всё, что записано, символически значимо, потому что каждая буква — тоже символ. Записанное обладает своей индивидуальной ценностью, воплощает не выразимые иным способом сущностные характеристики бытия. Чтобы перечислить чашки-плошки, совсем не обязательно было писать. Но чтобы выразить сакральную сущность под-текста вещного (телесного, тварного) мира — писать оказывалось совершенно необходимым. Чтобы понять этот текст, перевести в режим понятия, его необходимо читать с его собственной точки зрения и в его особенной перспективе «раскрыть» его.
Язык. Вот где скрещиваются все усилия филологов показать различие между народно-разговорным и литературно-книжным «языками». Усилия, доходившие до утверждения о низменности народно-разговорного языка, его неспособности передать всю полноту содержания писаного текста. Совсем наоборот. Говоря о вещах, невозможно было использовать высокую лексику церковных книг, повествующих главным образом о признаках, качествах и свойствах, уже отвлеченных от цельности вещного мира. Выражаясь в понятных для средневековой философии терминах, не реализм отвлеченной идеи, но номинализм конкретной вещи требовался в данном случае. Семиотичность средневековой культуры заключается именно в вещи. Любая вещь есть знак, является символом идеи, она равноценна идее. И вот теперь, в середине XVI в., оказывается, что идея и вещь разведены сознанием, представлены как самостоятельные объекты наблюдения. Не случайно все стилистические варианты в Домострое сосредоточены в области имен, имен существительных и имен прилагательных. Это они аналитически раздваивают исходный словесный символ («вербальный символ»), т.е. имя вещи, на объемность самой вещи (предметность через существительное) и содержательность ее типичного при-знака через имя прилагательное. Молоде́ц и деви́ца становятся добрым мо́лодцем и красной де́вицей: символы здоровья в удали и в красоте через образные признаки раскладываются аналитически на содержание и объем — уже почти готового понятия.
В перечислительной интонации текстов Домостроя мир вещей зримо рассекается на свойства-признаки и предстает как явленная их сущность. Мир красоты (характерный признак символа) простегивается приметами пользы, близкой к фундаментальному смыслу понятия. То, что прежде знаменовало собою нечто вроде столь понятного средневековью зна́мения, оборачивается вещными признаками нового и, подобно всякому знаку, стало