Упрощение синтаксической структуры и замена более понятными словами сопровождается удревнением внешней формы (изображением текста как литературного).
Книжные афоризмы «прорастают» из отвлеченной проповеди, основанной на каноническом тексте (как у Иоанна Златоуста), тогда как народное речение как бы «снимается» с реального события и всегда конкретно, почему и нуждается для своего выражения в обычной разговорной лексике. И те и другие приходят из устной речи, что сближает их, способствуя взаимному влиянию друг на друга, но книжные афоризмы, записанные и заученные, редактируются как жанр письменный, тогда как народные формулы, все более отвлекаясь от породивших их событий или лиц, обкатываются в разговоре; для них важнее не точность формулировки в отношении к понятию, а образная сила собственно образа. Книжные и устные выражения все больше расходились под влиянием развивающегося языка, которые разводили книжные и народно-разговорные жанры, и тогда, после краткого периода сближения с речевыми формулами, книжные максимы вновь расплывались в тягуче-нравоучительной проповеди, а народные речения сжимались в лаконичную поговорку. Вырастая из Текста, книжные формулы возвращались в литературу; а народные формулы, прорастая из факта, становились элементом языка — идиомой. Противоречия между этими синтагмами нет ни на одном этапе развития, поскольку они обслуживают различные сферы действия, поэтому, употребляясь в речи одних и тех же людей, они влияют друг на друга и развиваются параллельно по законам каждое своего жанра и в прямом соответствии со своим стилем.
Существует мнение, будто в средневековом русском тексте на основе диглоссии соединяются элементы различных языков — русского и церковнославянского[105]. Мы уже рассмотрели такую возможность на тексте Домостроя и обнаружили, что в границах жанра ведет не язык, а его стилистические проявления, поскольку сам текст складывается из литературных формул и устно-речевых синтагм, а не путем совмещения кодовых особенностей (элементов) того или иного «языка»[106].
Для Д. С. Лихачева, наоборот, стиль есть самая устойчивая константа текста (не жанр, который определяется стилем, не язык, который в «чистом» виде, вне своих стилей, не проявляется, не что- либо еще). Стиль всегда изучается наряду с основной идеей текста как его функция[107].
Скоморошина как риторический прием иронии, как способ соединения разностильных по происхождению текстов опирается на средневековый русский быт, исходит из действия и дела; взаимную связь этих компонентов текста Д.С. Лихачев и обозначает в своих работах. Но параллельно ей существует идущая от византийской литературы риторическая традиция, которой мало внимания уделяли отечественные исследователи[108]. Это также способ отбора и соединения в одном тексте разностильных элементов; и скоморошина, и риторика — средства убеждения и внушения с использованием художественно осмысленного слова.
Первоначально в древнерусской литературе обе эти возможности построения текста развиваются независимо друг от друга. Если ограничиться самым демократичным по тем временам жанром — поучениями, окажется, что уже в XI в. Илариону-ритору противостоит Феодосий Печерский с незамысловатыми своими обращениями к братии, а Кирилл Туровский со своими Словами отличается от Климента Смолятича (отчасти) в XII в. и от Серапиона Владимирского в XIII в. Здесь названы только известные авторы, но до нас дошли и анонимные поучения, например «Поучение к простой чади» XI в., авторы которых также не были искушены в церковной риторике, особенно в Новгороде (Лука Жидята XI в.).
Иларион и Кирилл известны больше других именно как типичные авторы в данном жанре, величайшие искусники, которым следует подражать и даже подписывать их именами свои собственные творения. Выражая наиболее полно эстетическую и культурную позицию своего времени, в глазах современников и потомков эти авторы были образцом стиля, создавали образцовые тексты, т.е., в понятиях средневековой «парадигмы», норму. Их адресатом был «весь мир» и вечность, тогда как Лука, Феодосий, Григорий Белгородский, Серапион и другие обращались к узкому кругу «любимичей», друзей, соратников, постоянных слушателей, которым нужно было говорить не каждый раз все новые истины, а всегда одно и то же: внушать, а не убеждать. За этой традицией стоял не «народ» вообще, а конкретные люди, и притом люди, язык которых отличался от книжного, усредненно-возвышенного, постепенно терявшего образную силу, потому что архаичная лексика и тяжелая книжная конструкция утрачивали внутреннюю форму исконного образа, исходного смысла текста; терялись и символическая его глубина, и красота звучания, и тонкие оттенки смысла. Жанр неизбежно развивался в сторону смешения стилей.
Простой стиль и риторический стиль пока еще сосуществуют, исполняя различную функцию в отношении к различным адресатам. Простая речь, в отточенности своих формул со временем став литературой, т.е. будучи записанной и обработанной, уже могла сопоставляться с риторически выдержанными текстами. Равноценность функций определяет равнозначность текстов и оправдывает совмещение стилей. Совмещение стилистических средств на пространстве одного текста создавало предпосылки для стилистического усложнения самого языка, т. е., в конечном счете, для создания литературного языка на национальной основе (много позже описываемого времени).
Итак, в тексте сталкиваются не языки, а стили. В качестве примера можно было бы рассмотреть включение фольклорных текстов и «посольских речей» в состав летописи — тоже анфиладного жанра древнерусской литературы. На примере летописного известия об Алеше Поповиче Д. С. Лихачев показал, как это происходило. В момент самого побоища на Калке (1229 г.) о нем нет никаких упоминаний, но при составлении Владимирского полихрона 1418 или 1423 г. рассказ об Алеше включается в текст летописи. Д. С. Лихачев исследует пути становления народного характера в рамках народного творчества: от Ростова Великого XIII в. через Киев (Калка) к более древним временам Владимира Святого (уже в Никоновской летописи XVI в. и в Степенной книге)[109]. Углубление в толщу народной памяти происходило последовательно, по мере того как и обиходная историческая память ищет истоки своей государственности во все более отдаленных временах героического прошлого. Этот процесс удревнения истории связан с необходимостью архаизировать язык изложения — так на путях преобразования смысла снова сталкиваются различные стили изложения: тот, который выражает возникший текст, и тот, посредством которого хотят передать символическое значение описываемого.
Всегда, когда повествовательная речь исходит от иерарха церкви, — это фрагмент с архаизмами и книжной риторикой; всегда, когда прямая речь исходит от женщины, — она передается средствами народной поэтики, ср. заплачки Богородицы в четвертом Слове Кирилла Туровского, плач Ярославны в Слове о полку Игореве, прощание княгини Евдокии в Сказании о Мамаевом побоище или в Житии Димитрия Донского и т.д.
Включение элементов деловой прозы («документально-протокольный стиль») происходит с конца XIV в., и не только в Сказании о Мамаевом побоище, но и в Задонщине. Из делового языка заимствовались формы, выражения, конструкции для передачи новых, постоянно возникавших в литературном описании фактов, событий, мнений. Такова вообще типично «московская» манера выражения литературности, в отличие, например, от новгородской, в которой также преобладала деловая речь, но только в структурно замкнутых жанрах делопроизводства.
Но особенно характерно столкновение исходных стилевых различий для художественных жанров — в средневековом, разумеется, значении. Именно здесь и возникает проблема: роль языка как средства воплощения художественных форм в средневековом тексте, как средства, создающего целостность и цельность художественного текста несмотря на разностильность его элементов.
Язык — текст — идея. В триединстве язык — текст — идея не было лишнего члена ни в один из моментов истории нашей художественной культуры, каждый из них, испытывая воздействия со стороны соседних, и сам способствовал их развитию. Идея известна — язык дан — текст задан. Словно в многомерных уравнениях, обязательно проходя через текст, неизвестные до того х, у и z один за другим становились явленными и ясными а, b и с, высветляя различные стороны техники, методики и идеологии художественного и научного знания эпохи средневековья. Вслед за Григорием Сковородой, вдумчиво решавшим эти вопросы во второй половине XVIII в., можно сказать, что первоначально неопределенные «икс», «игрек» и «зет» внутренние свои связи проясняли в символическом смысловом треугольнике, напоминающем современный «семантический треугольник»; Григорий Сковорода обозначал его таким образом:
где отношение между α и β есть связь между идеей и словом, отношение между α и ω — связь между идеей и текстом, а отношение между β и ω — связь между словом и текстом (выражение слова в тексте). Если в XII в. Климент Смолятич «зналъ алфу... и виту», а после Епифания Премудрого книжники искали путь «от алфы до омеги», сегодня актуальным становится соотношение между словом и текстом.
Д.С. Лихачев говорит о важности древнерусских текстов анфиладного типа, например летописей. Совмещение исходно разностильных жанров в композиционно цельном памятнике действительно привело к возникновению идеи стиля. Соединение старых и новых, заимствованных и собственных языковых средств всегда смущало историков литературы. Возникал соблазн — в угоду типологически «прозрачной» гипотезе признать тот же летописный стиль либо безусловно «церковнославянским», либо однозначно «русским», связанным с разговорной стихией древнерусской речи. Первая точка зрения присуща московским «славянофилам» — от Константина Аксакова до Бориса Успенского, вторая — петербургским исследователям, всегда изучавшим язык летописи как проявление народного русского языка. И те и другие забывали, что литературный язык напрямую не связан с разговорной речью, такого никогда не было.