9. Необходимость понять текст и представить его как символико-художественный, а не рационально-прагматический («логос», а не «рацио»), постоянно требовала обращения к живым словесным образам народной речи (национального языка). Другими словами, родной язык совершенствовал образный строй текста, и тем активнее, чем скорее вырабатывался современный вариант церковнославянского языка (с ориентацией его на письменную форму): глубоко продуманная орфография, которая помогает понимать текст и воспроизводить его вслух. Отсюда и естественный путь развития нормативности как системы: от письма как идеальной нормы к произнесению как варианту нормы. Нужно отдавать себе отчет в том, что без сложившейся в течение веков нормативности церковнославянского языка мы не смогли бы так быстро нормализовать и национальный литературный язык.
Что касается соответствия оригиналу, тут важное значение получило у нас не прямое заимствование (это вклад современной — другой — культуры, связанной с рациональностью, а не духовностью в воплощении информации), а калькирование — объемом от слова до целой фразы. В результате этого и под влиянием авторитетного текста в русском языке у ключевых слов культуры развивались переносные значения, которые как бы «снимались» с важного для данной культуры текста. Не забудем, что и в самом греческом тексте Писания коренные греческие слова получили несколько иное значение, чем это было свойственно классическому греческому; уже и на показанных примерах мы видим, что узконовозаветными являются значения слов συνειδός — совесть (ап. Павла), οικιακός — домочадец, κάρφος — сучок (а не балка), μισϑός — возмездие, μαχαιρά — (‘меч’, а не ‘жертвенный нож’), ‘раскол’ и пр. для διαμερισμός и т. п.
Это еще больше связывает семантику слов с определенным сакральным контекстом; то же положение оказывается не в одном славянском переводе, но и в греческом оригинале Писания.
10. Практический вопрос заключается в следующем. Сто́ит ли переводить на современный русский язык Писание? Это спорно по многим причинам. Требование понятности и для самого неискушенного читателя столь же утилитарно, сколь и прагматично; оно нацелено на сиюминутный интерес поспешного считывания информации, от чего обсуждаемый текст всегда отвращался. Современный русский литературный язык в его словарной части таков, что не может без ущерба для смысла передать — не значения отдельных сочетаний, но заветного смысла Писания. В самом деле, основная масса лексики — бытовая — здесь не годится, поскольку принижала бы многократно символический смысл высказанного. Не пригодятся и противопоставленные бытовой лексике заимствования нового времени, поскольку они получили четкое терминологическое значение в рамках другой (рацио) традиции. Что остается? Остаются все те же слова церковнославянского происхождения или созданные по их модели «славянизмы», которые восходят к обработанным редакциям того же самого Писания и «сняты» с этих текстов. Выйти за пределы этой традиции вряд ли удастся, ведь в противном случае возникнет нежелательная неопрятность в использовании разностильных слов и выражений (что мы и видим на первых опытах подобной обработки текста).
Но самое главное заключается в том, что на современный русский язык в его условно литературной (нормативной) норме нельзя перевести Писание, поскольку оно уже переведено на русский язык, представлено в его «высоком стиле». Можно сделать переложение, пересказ, разной степени точности парафразы, т.е. и на современном уровне цивилизации упрощенно изложить канву повествования и описательно представить основные реалии, лица, диалоги и пр. Это не перевод, а парафраза со всеми присущими последней недостатками (или достоинствами — вопрос спорный). В таком случае честнее исходить из греческого оригинала и составлять совершенно новую систему образно-языковых средств, в корне исключающих связь с традицией истолкования текста в русской истории и культуре. «Истина, — сказал Вл. Соловьев, — принадлежность идеального мира, а не материального», в материальном мире царствует не Истина, а Факт. Истина движется не в понятиях рацио, но в образах Логоса, а его невозможно передать аналитически в цепочке умело подобранных слов. «Духовный опыт выразим лишь в символах, а не в понятиях» (Н. Бердяев) — и это тоже верно. Создать новый перевод — значит сотворить новую систему символов, разорвав все связи с традицией и культурой. Националистические устремления всех современных славян иметь написанное на народной «мове» Евангелие разрывает первородство славян и рушит их взаимные связи. К тому же, как известно, высокая степень идиоматичности, особенно евангельского текста, препятствует аналитическому дроблению на слова; все же традиционные идиомы действительно закреплены в нашем сознании и действуют без новых переводов, которые по этой причине и будут восприниматься как неадекватные, поскольку «образ Слова» уже существует в подсознании носителей языка. Если я скажу: «Космос пребывает в злости» вместо «весь мир во зле лежит» («весь мир в лукавстве лежит»), я вызову активное неприятие и своего перевода, и Слова в целом.
11. В своих покушениях на живую традицию Слова мы не должны быть радикалами в духе времени — разрушить, чтобы создать. На пепелище трудно строить. Да и не уйти нам никуда от того, что взаимное проникновение форм естественного языка и семантики сакрального текста зашло далеко и создало новое качество — новый язык (который уже нам не нравится!). Не в нашей власти разорвать эту связь, благословенную свыше. Не случайно же вся история славянского слова в Слове подводила и уже подвела к созданию терминов самого общего, абстрактного и высокого смысла — гиперонимов литературной речи.
В современных условиях гипероним — семантическая синкрета, а со стороны формы — слово высокого стиля. Совокупность гиперонимов составляет систему языка: жезл, одежда, имение и пр. — бытие без конкретности быта. Гиперонимы вполне адекватно отражают смысл Писания. Но значение их гораздо больше. Они постоянно порождают все новые семантические комплексы, включаемые в нашу культуру, и как таковые продолжают исполнять дело, заложенное в них первоучителями славянскими. Прервать естественный процесс обогащения речи языком Писания было бы опрометчиво.
Взаимоотношения священного текста в славянорусском его варианте (высокий стиль нашей речи) и народного языка (как стиля обиходного) были продуктивными, активными и развивающими друг друга. Только совместно они создали и сохраняют нашу духовную культуру, потому что кроме экономистов русской душе всегда хотелось еще и пророков.
Последние слова — это парафраза дневниковой записи Михаила Пришвина, сделанной им в конце 1920-х годов: «Мы ждали пророков, а пришли экономисты». Насколько эта мысль актуальна во все времена — судить не мне. Однако, мечтая о пророках и призывая их приход, мы обязаны сохранить им язык, достойный их речей.
НАРУШЕНИЯ СТИЛЯ И РАЗРУШЕНИЕ СМЫСЛА В СОВРЕМЕННЫХ ПЕРЕВОДАХ БИБЛЕЙСКИХ ТЕКСТОВ
Древнеславянские переводы книг Библии сыграли решающую роль не только в развитии культа, но и в становлении современной русской культуры, прежде всего созданием литературного языка, основного инструмента интеллектуальной и художественной деятельности. Став производной от культа, культура развивалась на этих текстах, пополняя сокровищницу опыта и знания целого народа. Особенно в средние века все культурное развитие проходило под мощным воздействием со стороны символики, формул и образов, заложенных в переводных текстах. Каждое слово, употребленное в переводных книгах, так или иначе участвовало в развитии семантической структуры коренного славянского слова, углубляло его семантическую перспективу, приводило к развитию новых — переносных значений слова, увеличивало количество выражений и форм, впоследствии создавших идиоматические ряды соответствий и стилистически важные синонимы; сказалось в обогащении синтаксическими структурами, увеличивавшими возможности логических операций мысли и богатства средств выражения, а также в формировании словообразовательных моделей и т. п. Символы Писания с древнейших времен выступали в роли наводящего семантического средства раскрытия потаенных значений слова и тем самым способствовали углублению — категоризации — смыслового содержания грамматических категорий, как бы снимавшихся с конкретных значений определенных лексико-грамматических групп слов. Языческий мир двухмерных эквиполентных (равнозначных) оппозиций получил необходимую глубину, разворачивался в перспективу многозначного текста и символического слова, все связи и отношения реального мира сосредоточивая на внимательном взгляде вступившего в мир культуры субъекта такой культуры. Сгущая символические и образные представления о мире, собранные в традиционном славянском слове, — объем и содержание понятия, — носитель такой мудрости подходил постепенно к понятию как единству прежде разведенных сознанием объема и содержания. Библейский текст стал как бы наводящим на резкость восприятия увеличительным стеклом, тем необходимым третьим миром сущностей (по словам Григория Сковороды), который восполнял недостатки общего знания при избытке конкретного опыта.
Можно сказать, что коллективная — народная — мысль мужала в осмыслении и использовании слов Священного писания.
Истолкование библейских символов развивало филологическую и историческую работу над текстами, создавало методы научного исследования гуманитарных наук и тем самым подводило к созданию самих этих наук. Важнее всего то, что символические подтексты Библии способствовали формированию русской ментальности, поскольку и в древнерусский период нашей истории, и в эпоху сложения русского народа и русской государственности (с конца XIV в.) стимулирующее воздействие этого текста, постоянно перерабатываемого в связи с изменениями языка и общего тонуса культуры, заключалось в идентификации ключевых смысловых образов русской культуры с терминами этого текста: см. под его воздействием формирование таких понятий, как «любовь», «совесть», «правда», «милость», «вещь» и т.п.