. Важно было бы также показать широту взаимодействия древнерусской и заимствованной литературной лексики, действительное обилие лексических вариантов, возникших из столкновения двух близких славянских языков — древнерусского и восточноболгарского, однако это невозможно сделать в кратком изложении. Здесь нас интересует принцип работы древнерусских писателей и переводчиков; важно «изнутри» понять направленность их действий, впоследствии столь же важных по результатам.
В древнеславянских переводах греч. καλός передается словом добръ, χρηστός — словом благъ, αγαθός — то добръ, то благъ; исключения из таких соответствий довольно редки и хорошо описаны в литературе вопроса[131]. В известном смысле такая эквивалентность отражает систему значений указанных греческих слов, и, следовательно, на славянской почве сама система может оказаться привитой из греческих источников. Греч. ευ в составе сложных слов в своем основном значении вообще неопределенно, в славянских переводах оно давало наибольшее число колебаний между благо и добро. Общее значение ευ — ‘хорошо, полностью, справедливо’ — допускало подобные колебания и, по-видимому, зависело от второго члена сочетания. Другое дело, что впоследствии представители разных литературных школ стали предпочитать тот или другой вариант (подобно тому, как в ранних переводах Апостола предпочитали сложения с благо-, а в поздних его редакциях, с XIII в. — добро-), и именно такое предпочтение одного из двух вариантов становится отличительной особенностью литературной школы в ее противопоставлении к другим школам. Так, сравнивая древнерусский перевод Пчелы с его среднеболгарской обработкой, в первом случае найдем предпочтение сложениям с добро- (также и в сочетаниях типа добро творити), а во втором — с благо- (и благодѣѩти). Наконец, греч. αρετή ‘доблесть’, ‘великолепие’, ‘мощь’, ‘величие’, ‘добродетель’, благодаря своей многозначности, на славянской почве оказывается столь же неопределенным при переводе: благость, благодать или доброта, добродѣтель.
Что же касается Изборника 1073 г., то в нем αγαθός обычно передается словом благъ и всегда относится к характеристике Бога, ангела, духа; лишь четыре раза этому греческому слову в переводе соответствует славянское слово добро (11, 68, 136, 140) и притом всегда применительно к характеристике человека; χρηστός передается словом благъ, καλός — добръ (и всегда соотносится с представлением мирского, человеческого, противопоставленного небесному); αρετή — доброта (дважды доброта и на месте греч. το κάλλος) в значении ‘добродетель’; наречие передается только словом добрѣ при греч. καλως (ср. недобрѣ при греч. κακως — 95). Греч. ευ в Изборнике 1073 г. дает дополнительное распределение между добро- и благо-: благочьстиѥ и благовѣстиѥ (оба по нескольку раз) не только для ευσέβεια ‘благочестие, благоговение’ (108, 178 и др.), но и для ϋεοσέβεια ‘богопочитание’, ‘благочестивость’ (63), что недвусмысленно указывает на ту же функциональную (а в тексте и на стилистическую) связь блага с Богом. Зато все прочие весьма многочисленные сложения с ευ последовательно и очень часто передаются в сочетании с добро-, ср. такие сложные слова, как доброчадиѥ, доброискоусьнъ, добролѣпаѩ, доброоуханиѥ, доброродьство и др. (всегда в отношении к мирскому, к человеку). Таким образом, точное соответствие греческому оригиналу, которое мы находим в первоначальных славянских переводах, здесь перекрывается другой, уже собственно славянской системой стилистического (основанного на функциональном) распределения дублетных слов. Благ- закрепляется за выражением духовного, небесного, божественного, добр- — за выражением земного, вещественного, человеческого проявления жизни. Столь же четко эта оппозиция представлена, например, в Шестодневе Иоанна экзарха и в других текстах восточноболгарского происхождения. Такова в новых переводах новая литературная традиция, которую получил вместе с восточноболгарскими текстами древнерусский книжник. На какой же языковой субстрат легла эта оппозиция, уже стряхнувшая с себя вериги буквального соответствия греческому? Как соотнеслась она с исходными древнерусскими отношениями?
В Повести временных лет (ПВЛ) обнаруживаем интересную подробность: за почти последовательным разграничением благ- (81 раз) и добр- (46 раз) и их производных в указанном выше функционально-стилистическом смысле проглядывает первоначальное, собственно древнерусское распределение, которое было безразличным к стилистической дифференциации этих слов. В самых ранних легендах, попавших в ПВЛ, в рассказах об Ольге и о Святославе мы встречаем оба исключения из ставшего устойчивым противопоставления слов добръ—благъ как земного небесному. (Ольга искала) «доброѣ м҃дрсти бжиѧ» (по Лавр. лет. 1377 г., л. 18) с доброѣ на месте ожидаемого в этом тексте благыѧ; ср. еще прямую речь Святослава, заявившего: «ѩко то есть середа в земли моеи, ѩко ту всѧ благаѧ сходѧсѧ: от грекъ злато, паволоки, вина и овощеве разноличные, ищехъ же из Урогъ сребро и комони, из Руси же скора и воскъ, медъ и челѧдь» (Лавр. лет., л. 20 об.) — в соответствии со смыслом речи следовало бы употребить слово добро, которое уже в то время получило и значение ‘имущество, богатство’. Даже в наречном употреблении, в котором добрѣ окончательно вытеснило слово благо почти во всех древнерусских текстах, дошедших до нас (так, в переводе Пчелы, где добро и благо употреблены безразлично, как равноправные, стилистически не дифференцированные варианты, встречается только наречие добрѣ), даже в таком случае иногда мы находим форму болозѣ (ср. XII снов Шахаиши, Поучение некоего Христолюбца и т.д.), не бологомъ ‘не к добру’ (Слово о полку Игореве) и т.д. Знаменательно во всех таких случаях предпочтение восточнославянской полногласной формы (вместо блазѣ, что точно указывало бы на заимствование из церковнославянского языка) — тем самым слово болого самой своей формой, не характерной для церковнославянского языка, сохранялось в границах «низкого» слога, оставалось «русизмом», хотя уже и ограничивало свою функцию только наречной, сохраняясь в древнерусском литературном языке как лексикализованный вариант русского происхождения.
Предпочтение же корня добр- характерно для всех светских древнерусских текстов. В Хождении игумена Даниила 21 раз употреблено это слово, и только в начале его повествования, там, где автор намеренно архаизирует и возвышает свой слог, находим сочетания «во всякомъ дѣлѣ блазѣ, о святѣмъ градѣ Иерусалимѣ и земли тои блазѣи». Сто лет спустя в своем Хождении Добрыня Ядрейкович также использует лишь корень добр-, сохраняя благ- в некоторых сложных словах. В поучениях и словах русского происхождения также обычны только добр-, добрѣ: у Серапиона Владимирского, в Вопрошании Кирика, в ранних текстах древнерусских житий (Ольги, Варлаама Хутынского, Леонтия Ростовского). У Владимира Мономаха в его Поучении 26 раз использован корень добр- и только один раз, в традиционной молитве, благ-. Предпочтение варианту добро- распространяется и на сложения типа добродѣтель, добронравие (житие Ольги), которые вытесняют слова благодѣтель, благонравие, постепенно связывая с ними другое значение (сохранившееся до настоящего времени). Возможные отклонения от употребления одного только слова добръ и его производных обязательно связаны с необходимыми для текста противопоставлениями небесного — земному; ср. в житии Мстислава: «бл҃годаримъ бѣ от б҃га за добродѣтель жития его» (св. Владимира).
Вариантность добр- — благ- появляется в тех текстах, авторы которых обращаются не к простой чади, а к искушенному в литературных образцах читателю или слушателю, — в Слове некоего Христолюбца, в Уставе Владимира и т.д. Особенно четко такое противопоставление проведено у таких мастеров, как Иларион, Феодосий Печерский, Кирилл Туровский. У Илариона благый — Бог, угодник, их дела и помыслы, добрый же — муж, князь, их дела; в соответствии с основной идеей Слова о законе и благодати такое противопоставление проведено последовательно, оно определяется не только стилистически, но и сюжетно. В Поучениях Феодосия Печерского распределение то же (17 раз добр-, 15 раз благ-), у Кирилла Туровского также (36 раз добр-, 29 раз благ-), хотя у последнего отражается уже и собственно семантическое (не стилистическое только) расхождение в значениях между этими словами. Добр- у Кирилла в некоторых контекстах получает значение ‘крепкий, добротный’, истинно земной. На определенную связь с книжной традицией указывают Сказание и Чтение о Борисе и Глебе, где благ- — добр- противопоставлены как вечный — преходящему, и (в соответствии с содержанием этих произведений) первое преобладает: в Сказании корень благ- употреблен 50 раз, а добр- всего 11 раз (см. в Усп. сб. ХІІ-ХІІІ вв., л. 8б-26а).
В переводных светских памятниках никакого стилистического разграничения наших слов нет, хотя отношение переводчиков к ним различное. В Александрии и «Истории иудейской войны» Иосифа Флавия одинаково распространены и благ-, и добр- (при этом очень устойчиво употребление наречия добрѣ и некоторых фразеологизмов типа добро и зло) с безразличным смешением их буквально в одном и том же сочетании или контексте, ср. добровазньство и благовазненъ, добровонными и благовонье. Такой же материал представляют переводы Хроники Георгия Амартола, «Разуми краткосрочни» Менандра Мудрого, Жития Василия Нового и другие большие по объему переводные тексты, в работе над которыми, есть основания полагать, принимали участие и южнославянские, и