древнерусские книжники. В переводах же собственно древнерусских, и притом не самых ранних, таких как XII снов Шахаиши, Сказание об Индейском царстве, Повесть об Акире Премудром, Девгениево деяние, даже Физиолог и Книга Есфирь, использованы только добръ, добро, добрѣ (хотя в сложных словах и сохраняются еще сочетания с благо-: в Повести об Акире 9 раз, в Книге Есфирь — ни разу, в остальных — по одному разу, что может быть связано с последующими переписками текста). В таком расхождении между двумя типами переводов кроется разница между двумя вариантами древнерусского литературного языка, хотя по существу оба варианта, в конечном счете, и основаны на разговорном древнерусском языке.
Сопоставления показывают, что древнерусский язык с неизвестным нам первоначальным распределением корней добр — благ- в высоком литературном варианте воспринял восточноболгарское стилистическое разграничение этих слов, отражающее разные аспекты жизни, основанное на дуализме христианских представлений о добре и зле (Иларион, Феодосий, Кирилл, некоторые официальные церковные тексты того же времени). В другом, также литературном, варианте указанное противопоставление в целом сохранялось, хотя в некоторых ходовых сочетаниях оно могло и нейтрализоваться (сюда относятся некоторые переводные тексты, в которых смещение данной стилистической градации могло определяться самим оригиналом). В большинстве же русских оригинальных и переводных текстов намечается безусловное преобладание добр- за счет благ-, унификация добр- для большинства значений и тем самым все большее отстранение от благ-; в частности, добр- все шире впитывало в себя значения слова благо (болого), которое в церковнославянской огласовке стало приметой высокого слова и тем самым вышло за пределы среднего стиля речи.
Рассмотренный пример показывает, что, независимо от конечного результата, влияние восточноболгарской редакции оказалось весьма существенным на всех уровнях древнерусского языка. Это влияние заключалось в том, что первоначальная дублетность добр- — благ-, возникшая в результате столкновения двух типов литературного языка, была разложена — сначала на вариантность в пределах конкретного текста (с известными функциональными и стилистическими градациями), а затем переросла в синонимию, навсегда сохраненную русским литературным языком. Восточноболгарские тексты системой своих отношений сыграли роль катализатора, приведшего к расслоению, а впоследствии, под влиянием восточнославянского субстрата, и к изменению значений этих слов.
Иная судьба оказалась у вариантов тѣло — плътъ. В Изборнике 1073 г. они часто употребляются в значении: плътъ — σαρξ, тѣло — σώμα. Исключения единичны, см.: «въ д҃ши оубо прѣзорьство... но плъти же всеѣдьство» (и то и другое — грех, 151), τό σώμα, хотя тут же в аналогичном сочетании, в противопоставлении к душе, του σώματος правильно переводится как тѣлеси (1073, 152). Плоть и душа — материал тела, но поскольку плоть, в отличие от души, также материальна, то отсюда происходит частое смешение — не тела и плоти, но их качеств, переданных не существительным, а прилагательным: тѣлесьнаго и плътськааго, ср. плътъно, плътъныи для передачи греч. σωμάτων, σώματος (8, 30, 33, 182, 152), т.е. «телесный», а в одном случае также ѥстьствомь тѣлесьныимь — τη φύσει της σαρκός (26). Таким образом, данные исключения принадлежат собственно славянскому переводу (или переписчикам), в греческом оригинале σώματος — σαρκός противопоставлены и как качества.
Общее представление о взаимоотношении тела и плоти оказывается по текстам Изборника 1073 г. следующим: душа у тела, но не у плоти (59), душа последней — кровь (127); душа солнечного тела — свет (36), потому что как человек, так и солнце имеют тела (33); Адам создан в плоти (60), но душа ему внушена словом — разумом (λόγος), в результате чего и после чего возникло тело (36); тело — это одушевленная плоть, тело противопоставлено духу (18), а плоть — действию (30); душа — составная часть тела, дух, противопоставленный плоти, душа воплощена в теле (31), ибо душа стремится к телу в том случае, если обладает плотскими желаниями (33). То же реальное взаимоотношение между плотью и телом представлено в Шестодневе Иоанна экзарха. Он говорит о плътънѣи немощи (а не о телесной) и всегда подчеркивает, что каждое существо и предмет имеют материальное тело (луна и солнце — тоже тела), однако слово плътъ употреблено только в отношении к человеку. Это характерно вообще для всех древнейших славянских переводов: σαρξ — плътъ, σώμα — тѣло (только в виде редчайших исключений также и плътъ), но для слова тѣло находится масса других греческих эквивалентов (῾ηλικία, εικών, ειδωλον, στήλη и др., что вызывает естественное дублирование и в славянском переводе: икона — образъ — тѣло — стълпъ — троунъ)[132], а плъть — всегда только σαρξ. Тѣло как вместилище может получить и более широкое значение: например, в переводе Вопросов и ответов Сильвестра и Антония тѣло эквивалентно слову капище в передаче греч. ανδρίας[133]. Смешение слов тѣло и плъть в этих ранних текстах вообще не заметно; только поздние хорватские миссалы, написанные глаголицей, дают смешение слов тѣло (cavo) и плъть (σαρξ)[134], имея в виду, конечно, не тело, а плоть, ср. тѣло пертолене (carnem praeputii = плъть конечьноую τήν σάρκα της ακροβουστίας). Две редакции Откровения Мефодия Патарского различаются, между прочим, тем, что в одной из них σαρξ переведено обоими словами (и тѣло, и плъть), а в другой — только словом плъть, что безусловно первично; говорим о этом потому, что одна из редакций является явно русской.
Что же касается определенно древнерусских памятников, то в них мы находим следующее распределение интересующих нас слов. У Феодосия Печерского плъть противопоставлена духу (так, чистый духъ — это аггелы бесплотныа), тѣло же может быть и без души, но тогда оно мертво («зане же мертвыимъ тѣломъ слоужите, акы мертва г҃а мнѧще») и потому противопоставлено духу («да просвѣтитсѧ Х҃и въ д҃ши нашеи и въ тѣлѣ нашемъ»). В других древнерусских поучениях отражается столь же двойственное понимание тела: «Б҃гъ вложилъ есть всѧкое похотѣние ч҃лвку д҃хвнымъ и тѣлеснымъ дѣломъ» (например, есть, пить, спать), — говорит проповедник Моисей, и из этого древнерусского отрывка ясно, что дух и тело не конкурируют в отправлении физических надобностей. Неизвестный по имени другой древнерусский проповедник в Поучении на пост специально оговаривает, что «воюетъ бо, рече, присно плоть на д҃шю», — и это прямым образом соответствует христианской идее антагонизма между душой и плотью, но — не телом. В Поучении XII в., приписываемом белгородскому епископу, особо отмечается сопоставимость плоти с духом, а тела — с кровью: «ѧко не пребудеть д҃хъ мои въ ч҃лвцѣхъ сихъ, зане плоть суть гдѣ во суть д҃хъ во пьѧницахъ, пьѧница (же) всь плоть есть» (и потому никакого духа в нем не пребудет), но: «въ праздники б҃жии наслажатисѧ тѣла и крови Х҃вы» (надлежит). У Клариона дух, душа противопоставлены телу, а плоть неоднократно описана как вместилище, жилище, одежда духа; все пороки связаны не с телом, а с плотью, именно она становится в центр христианской антитезы и в литературном языке оказывается маркированным членом противопоставления двух слов — тѣло и плъть.
Игумен Даниил слово тѣло (очень часто) использует для обозначения мощей (только однажды, по-видимому, под рукой позднего переписчика, появляется и само слово мощи) — это мертвые тела Христа, Богородицы, святых, внешнее их подобие, форма без души. То же значение и в древнейших русских житиях, которые совершенно избегают употребления слова плъть. В ПВЛ 44 раза встречается слово тѣло и только 10 раз — плоть, плотской (всегда в характерных церковных контекстах). В Поучении Владимира Мономаха 4 раза встречается слово тѣло и только однажды (в форме прилагательного: плотьскыѧ и дшевныѧ) — плоть. У Добрыни Ядрейковича столь же обычно (20 раз), как и у игумена Даниила, тот или иной святой «въ тѣлѣ лежить», причем относительно апостола Иакова сказано, что «глава его в ракѣ сребрѧнѣ, а тѣло его лежит внѣ града» — важное указание на то, что слово тѣло в начале XIII в. уже имело современное значение, «в тѣлѣ лежитъ» не обязательно какой-то один святой, «свѧтые Флоръ и Лавръ въ тѣлѣ лежатъ» — единственное исключение для дв. числа, тогда как во мн. числе Добрыня использует уже слово мощи (три раза в сочетании «и иныхъ свѧтыхъ мощи лежать»). Дважды Добрыня употребил и слово плотъ, чтобы сказать, что «былъ Христосъ возвышенъ плотию на земле» — это, несомненно, важное отличие плоти от тела, фиксирующее плоть не как оболочку души, а как субстанцию тела.
Древнерусские переводы дают более сложное представление о соотношении наших слов. «Дша бес плоти не зоветьсѧ ч҃лвкомъ», — заявляет Пчела одним из своих афоризмов; в греческом оригинале на этом месте стоит άνεω σώματος, и поэтому болгарский справщик текста заменяет: кромѣ тѣла, — что точнее соответствует оригиналу. Действительно, в другом месте той же Пчелы: «не тако огнь жьжеть тѣло (σώμα), ѩко же дшу рлзлоученье» (в болгарской редакции: тѣлеси естьство). Не плоть, а тело является внешним образом человека и формирует представление о человеке. В текстах Пчелы также отражается свойственное древнему мировоззрению внутренне скрытое противопоставление: плътъ — доуша = тѣло — доухъ. Плоть и душа комплектуют тело, тогда как дух представляет по отношению к телу автономное явление. Это ясно и из следующего афоризма, приведенного в древнерусском переводе Пчелы: «