зело, токмо и т.п. — и эти слова стилистически однозначны, не сталкиваются с возможными в литературе того времени вельми, точию и т.д., которые значили то же самое, но чаще употреблялись как раз в переводных текстах, в книжной речи.
Иларион последовательно избегает вариантов, способных выразить какие-то оттенки значения. Положение Илариона трудное, поскольку в его распоряжении фактически нет еще синонимов. В Слове, например, встречается определение земьной — но в цитате из Апостола, земьскый, но в цитате из Псалтыри, сам же Иларион семь раз употребляет наиболее полную, фонетически выразительную форму земленый. Определение земленый и противопоставлено слову небесный (т.е. по значению равно слову земной), и использовано при обозначении земных владык, мудрецов и т.п. — т.е. там, где книжные тексты обычно употребляют слово земьскый. Все, что является земным, — на земле. Земленый. От плотьскы похоти или куща плътяная (образ, по традиции обозначающий утробу Богородицы) — из цитат, сам Иларион использует в нужном месте только определение плотьный (человеци плотьнии). Обозначая собрание людей — съвѣтъ использует только в цитатах, съборъ — и в цитатах и в авторской речи, но в устойчивом сочетании термине Никейский съборъ, когда же понадобилось собственное выражение, Иларион использует народное слово съмѣсъ (т.е. смешение, соединение).
Эту особенность Слова подчеркнем, ведь отсутствие синонимов определялось в то время не тем, что однозначных слов нет; они имеются, и мы убедились в этом. Не определение выражает еще основной смысл речи, частности и оттенки не в центре внимания автора, и оттого расцвечивает он свою речь расхожими выражениями и цитатами, со свойственными каждой из них словами. Если древнерусское произведение сравнивать с современным романом, сразу видно назначение цитат: это не просто аргумент в прениях, сплетение некогда сказанных выражений создает многоголосие текста, соответствуя речам героев в современном романе. Эту форму «самоубеждения» включением по видимости чужих речей использовал широко Достоевский. У каждого героя — своя речь, у каждого аргумента — свой набор символов-слов. В соответствии с установкой средневековой литературы основным словом речи является имя (имя существительное) — в нем и дается сокровенный символ.
На одном примере увидим, что Иларион действительно находится во власти традиционных формул речи. Впоследствии могли стать синонимами слова жизнь, житье, животъ. В Слове Илариона два первых употреблены только в устойчивых сочетаниях: «пучину житиа преплути» и «жизнь вечьная» (т.е. жизнь в раю). Исходная смысловая нерасчлененность слова животъ представлена и в цитатах, и в выражениях самого Илариона. Это разговорное слово Древней Руси, но оно же было и в самом древнем переводе Писания, выполненном Кириллом и Мефодием. Одновременно и разговорное, и литературно-книжное, хотя и представленное различным набором значений. Потому Иларион и говорит без смущения «въ животе своемъ» (т.е. при своей жизни), таково единственное (из трех) слово его бытовой речи. Слиянность слова с традиционной для него формулой — особенность всех древних текстов, Иларион в этом смысле является типичным писателем своего времени. Он прекрасно владеет текстом, тогда как отдельное слово с его конкретным значением находится вне его внимания. Да и термин «слово» обозначает цельность речи, а не отдельную лексему.
Все зависит от текста, из которого пришла формула, хотя из многих вариантов сам Иларион всегда предпочитает одно-единственное слово, слово родного языка: не плъть, а тело, не велий, а великъ, не знати, а только вѣдати. Впечатление такое, словно Иларион намеренно отстраняет стилистические тонкости в угоду смыслу речи. Выражение мысли однозначно, хотя на самом деле оно исполняет несколько важных функций. Оратор должен быть понят современниками и потому берет привычные слова разговорной речи — плотный, земленой, съмѣсь, тѣло, великъ, вѣдати и все остальные. Но с помощью этих привычных слов, соотнося их с общей своей мыслью, Иларион незаметно вводит в сознание сограждан новые тексты, с необыкновенными словами или непривычными значениями слов. Перед ним и задача стоит: дать «новым людям» (новопосвященным христианам) новые тексты с заключенными в них символами веры. Словесная плоть родного языка еще не включила в себя подобные архаизмы и заимствования, она противится тому, чтобы новые формы языка отторгли от каждодневной речи продуктивную ее часть. Подобно тому как языческое миросозерцание (легко прослеживаемое и в Слове Илариона) еще противится формальным заветам христианства, а национальное (родовое) чувство — агрессивному напору государственности, точно так же и неопределенность языкового выражения мысли отражает смятенность сознания, пробужденного к «новой жизни», но еще не охваченного ею.
Но что безусловно и в тексте, составленном Иларионом, чему он непроизвольно подчиняется — это диктат славянской речи-мысли, отлитой предками в родном слове. Координирующие сознание словесные пары семантически, может быть, архаичны, но достаточно четки, еще живут. Сравним его антонимы: ветхые противопоставлены новым, а старые — унымъ, т.е. не так, как в современном нам языке (старые — новые). Противопоставление десница — шуйца заметно у Илариона только в цитатах — переводах с греческого, тогда как сам он предлагает живое в его время противопоставление левица — шюйца. Несмотря на множество употреблений слова слава (и славити), эти речения относятся к Богу, и только к нему (наше: слава Богу!), а хвала (и похвала) — к князю; князь может быть славным, но это всегда лишь определение, которое в качестве награды дается тем же божеством. Слово — та же слава, но слава — выше. Знаменитая воинская формула имеет еще древнюю последовательность слов: слава и честь (сверху вниз, от высшего к низшему) и не относится еще к дружине. Как и всякий язычник, Иларион разграничивает в речи указание на род и пол, а пол отграничивает от возраста героев, и самостоятельными словами обязательно такое различие подчеркивает (например, юношѣ противопоставлены девам, а старци, в свою очередь, — юнотам). Равнодушный к стилистическим различиям, Иларион сугубо внимателен к выражению различий реальных.
Не только в словах, но и в произношении, в грамматических формах Иларион пользуется разговорными вариантами речи, даже имя князя дается в произношении не просто русском, но в самом древнем русском: Володимерь.
Впрочем, такие особенности Слова лежат на поверхности текста, их легко заметить. Гораздо сложнее изучить соотнесение древних слов друг с другом так, как свойственно это современной мысли: не по каждому сочетанию слов отдельно, а в общей их принадлежности одной парадигме, в системе. Тогда оказывается, что в разбросанных по тексту формулах-клише содержится много незаметной, на первый взгляд, информации об авторском замысле, намеренно закодированные сведения о том, что явным образом сегодня уже не понятно.
Однако тут, в отношении к имени, мы неожиданно сталкиваемся с новой странностью Слова Илариона. Многие термины, впоследствии связанные как раз с творением этого автора, самому Илариону еще не понятны, он весь во власти славянской традиции устного слова, для которой образ важнее однозначного термина.
В народной поэтике распространены, например, попарные соединения однозначных слов: радость-веселье, стыд-срам, честь- слава. Радость, стыд, честь — выражение личного переживания человека, то, что выделяет его из числа подобных. Наоборот, слова, выражающие веселье, срам, славу, — тоже переживание, но уже не личное, а совместное, в коллективе; действие или слово, которыми одобряется или порицается (или просто оценивается в ряду других) соответствующее переживание. Естественно, что в поисках общего слова, способного вместить в себя все оттенки понятия, появились термины типа радость-веселье или стыд-срам; в конкретности их смыслов рождается отвлеченность термина.
Известный толчок подобным соединениям слов в целях выделения наиболее отвлеченного смысла (стыд-срам значит ‘совесть’, радость-веселье значит ‘праздник’) дали некоторые переводные тексты, особенно псалтырные. Правда, в Псалтыри такие сочетания воспринимаются как стилистические, а не логические соединения. «Гоститва и пиръ великъ», например, для славянина одно и то же, никакого отвлеченного значения из соединения слов не возникает.
У Илариона, конечно же, нет термина отвлеченного смысла. Ему важен не термин в конечности понятия, а образ. Образ рождается в перечислении признаков, т.е. путем постоянного увеличения глаголов и прилагательных. Не радость-веселье или честь- слава, а «чтуть и славять», «радуйся и веселися», «хвалимъ и прославляемъ», «крепокъ и силенъ» и т.п. На фоне таких динамичных по представлению качеств сочетаний появляются, все еще не составляя отвлеченного термина, некоторые сочетания существительных: мужьство и храборъство, победы и крепости, учитель и наставник, распрѣ и которы, солъ и вестникъ, скрижаль и законъ, благодать и истина. И такие сочетания столь же неопределенны по общему для них смыслу. Они скорее продолжают традицию поэтическую, чем служат для выражения новых понятий, этических и эстетических. Столь распространенное позже сочетание чюдо-диво у Илариона размыто несоединимостью по грамматическим признакам: дивно чюдо. Таким образом, принцип сложения известен, но пользуются им в XI в. неумело. Несмотря на горячее желание точно и однозначно передать свою мысль, Иларион не стремится еще возвысить свою речь до максимально отвлеченного уровня. Его мысль конкретна, выражена лаконично, он пользуется простым словом обычной речи без риторических прикрас.