Однако, действительно, дальнейший путь развития смысловых возможностей слова указан верно. Быть может, неосознанно, приблизительно, случайно употребив сочетание солъ и вестникъ, Иларион не связывает сочетание близкозначных слов ни со стилем, ни с различием в значениях. Каждое из этих слов, в сущности, имеет собственное значение: посланный — это одно, информатор — совершенно иное. Соединяясь, два слова не дают никакого «приращения смысла», поскольку механическая их сумма не порождает нового качества (как в выражении стыд-срам, например). Однако кое-что оказывается и полезным. Соединением подобных слов Иларион рисует последовательность действий, обозначенных даже в инертном имени существительном: посланный — сообщил, сначала отправился, затем — сообщил и т.п.
А теперь оглядим все представленные уже особенности языка в творении Илариона, не пускаясь пока в пословную их расшифровку.
Произносительные формы «повести» — типично древнерусские, они приближены к разговорной речи XI в.
Смысловые отношения слов также вынесены из живой речи славян всюду, где Иларион высказывается «от себя», т.е. не цитирует, а создает свой текст.
Иларион намеренно игнорирует стилистические возможности речи, не пользуясь ими при создании «художественных образов». Даже всевозможными в его время синонимами он пренебрегает в авторской речи. Язык (и стиль) цитат существует параллельно с речью самого Илариона как свидетельство авторитетности соответствующим образом выраженной мысли. Слово и мысль едины, и данная мысль не может выражаться иначе. Отсутствует игра словами, а переносные значения слов как бы запрятаны в свои особые сочетания; как улитка в ракушке, слово невозможно без своего контекста.
Сочетания слов тоже отражают традиции устной речи, которая, не имея слов с абстрактным значением, вынуждена пользоваться простейшим синтаксическим средством — соединять их попарно (слава и честь).
Что же заимствованного, чужого, непривычного восточному славянину XI в. представлено в творении Илариона? Мы вглядываемся в самые истоки древнерусского литературного языка, он только еще складывается, с неясной своей судьбой. Литературный язык формируется подобно плодовому дереву: подвой и привой, и роль привоя исполняет переведенная с греческого языка цитата. С греческого — да, но переведена она на славянский язык. Источники будущего литературного языка соединяются пока еще чисто механически, неловко, временами просто грубо, но именно в грубости своей и цельно, и как-то возвышенно. Именно так поступали в XVIII в. Ломоносов и Державин, а в наше время — Маяковский.
Столкновение культур стояло за формами выражения их в слове. В первую очередь требовалось совместить смысловые противоположности этих культур, развить новое для славян понимание мира и человека в этом мире. Тут не до стиля, не до формы.
Даже в тех крайних случаях, когда влияние переводной цитаты оказывалось значительным, Иларион старался таким образом переставить слова в сочетании, чтобы приблизить выражение к живой речи. Очень ярок пример с определением в форме прилагательного или род. падежа имени существительного. Переведенное с греческого языка выражение имеет традиционную форму: «конець земля вся», т.е. конец всей земли; где возможно, Иларион заменяет это сочетание свойственным древнерусскому языку сочетанием «на все края земленыа». Он поступал таким образом довольно последовательно: «поклонники истинѣ» (в дат. падеже) становится у него «истиннии поклоници», «езеро закона» — «законъное езеро», «свеща закона» — «при свещти законней» и т.д. Конечно, в приведенных из книжных текстов цитатах он мог сохранить и кальки с греческих форм, т.е. использовать сочетание с именем существительным в род. или дат. падеже (падеже «принадлежности»), но всегда это делает, как бы давая слово другому человеку, авторитету церкви, который и высказывается возвышенным образом. «Источники воды», «светъ разума», «въ путех погыбели», «на путь заповедии» и др. могут звучать иначе: «водные источники», «разумный светъ», «погибельные пути», «заповедный путь». В современном языке встречаются и те и другие, но начальным пунктом их расхождения следует признать древнерусские тексты XI в. Творчество писателей помогало развести возникавшие грамматические варианты, с каждым из них связать конкретно одно какое-то значение. «Путь заповедей» и «заповедный путь» все-таки различаются, и мы прекрасно осознаем такое различие сегодня.
Переделывая устойчивые сочетания книжных текстов по формам русской речи, Иларион частично и усложняет смысл оборота: возникает своеобразная двузначность, некоторая размытость, неопределенность выражения. Ведь «истинный поклонник» — не только поклоняющийся истине, но и реальный, действительный поклонник. То же и с другими определениями. Законный, земной и остальные — все они становятся многозначными, насыщаются прямыми и переносными значениями, так что, благодаря их связи с устойчивыми оборотами речи, такие определения впоследствии оказались важными при создании оригинальных художественных текстов. Конечно, для Илариона важнее всего было при изложении мысли «перевести» книжный оборот на доступную его слушателям языковую форму. Следовательно, формально язык его Слова древнерусский, разговорный, народный, но по содержанию этот язык уже и богаче разговорного, значительней его. Он становится важной вехой в развитии литературного языка. Формы прилагательных к тому времени еще не совсем сложились как самостоятельная часть речи, нужно было подтолкнуть возникшие грамматические формы и определить дальнейшую их функцию — определения, обозначающего качество (в отличие, скажем, от кратких прилагательных, которые были издавна и обычно употреблялись как сказуемое; ср. дом бел). Последовательное насыщение новых форм значением, отчасти заимствованным в авторитетных текстах, способствовало образованию статуса этих форм и надолго обусловило книжный их характер (разговорная речь при указании на признак предпочитала по-прежнему форму глагола).
«Влить новое вино в старые мехи», к чему так стремился Иларион, значило, между прочим, и насытить неустоявшиеся еще грамматические формы содержательным смыслом, возвысив тем самым их до самостоятельной категории слов. Эту задачу и начал исполнять Иларион, первый из древнерусских художников слова приступивший к созданию литературной традиции национального языка. Кое-что из его начинаний впоследствии было усовершенствовано, отчасти изменилось, но общие принципы наложения воспринятых с переводами греческих текстов на формы славянского языка остались надолго — до XVII в.
В результате многократного переписывания текст Слова искажался. Каждая эпоха откладывала на средневековом произведении своего рода пыль — пыльцу своего времени. Не избежал этого и наш памятник.
Может быть, поэтому в тексте Слова так много неясного, неопределенного. Иногда это просто путаница, возникшая от незнания нами многих обстоятельств дела. Ведь средневековое произведение важно не само по себе и не языком своим, но общим отношением к ряду ему подобных («жанру» и к тем реальным обстоятельствам жизни, которые вызвали этот памятник). Важны условия, при каких он создавался, причины его создания, даже тот ритуал, который сопровождал чтение уже готового текста. У нас имеется по крайней мере один источник, способный помочь нам заглянуть поглубже в пугающую глубину значений Слова, понять его, — язык самого Слова.
В самом важном противопоставлении Слова — Ветхого завета Новой благодати содержится основной его смысл. Антитеза противопоставляет символы, что и определяет выбор художественных средств, с помощью которых можно было образно и ярко показать различие между Ветхим заветом и Новым заветом. Вот, кстати, и первая неясность. Ведь завет и закон, по-видимому, одно и то же — это ‘устав’, установление, которому обязаны следовать все. Запрет. Приставка за- — и вот граница обозначена, ее не преступишь, не став преступником. Но завет — изречен (Божьим словом), а закон — установлен (волей людей). В этом существенное различие, которое возвышает завет пред лицом закона. Нужно вернуться к завету, к заветной жизни, к тому, что столь же явно было бы освящено словом Бога, — тут и возникает желание благодати.
Однако Иларион говорит не о благодати, он говорит о благодѣти. Речь у него идет не о «даре», предназначенном избранным, а о чем-то ином. И то, о чем говорит Иларион, гораздо важнее благодати.
Некоторое представление о благодѣти дает нам известное место из слова о полку Игореве: «дружину твою, княже, птицъ крилы приоде». Корень в словах тот же, что и в родственных им: одети, одеяти, потом одежда, одежа, но также и дѣти — касаться, тронуть. Крылья птиц прикрывают дружину, но не только: они украшают ее, возвышают — осеняют. Та же, но иначе выраженная мысль о касании блага, осенения благом, что и в искусственном слове благо-дѣть. В древности имена типа дѣть, жить, вѣсть и подобные образовывались для передачи самых отвлеченных понятий с помощью неопределенного по смыслу распространителя. Это было самое простое средство, впоследствии растраченное языком в попытках составить более дробные, специальные именования для возникавших в сознании отвлеченных признаков. Разлитое в мире благо касается, т.е. осеняет каждого, кто несет в себе добродетель (вот слово, в котором сохранилось понятие о «дети»: добро-дѣтель). Одна буква (а в произношении — звук: не а, а ѣ) меняет отношение к идеологически важному понятию средневековой этики. Божество осеняет — да, но дарами оно не бросается.
И благодать, и благодѣть одинаково переводят греческое слово (χάρις). По смыслу это и красота, и прелесть, и слава, благосклонность, расположение, милость; благодеяние, одолжение, услуга; это и радость наслаждения, даже блаженство, но также почитание и уважение, кроме того — благодарность, признательность и только после всего награда или вознаграждение. Как