Вот фраза, которая сразу содержит в себе все три нужных слова, и каждое из слов несет свой собственный смысл: «И единодержецъ бывъ земли своей, покоривъ подъ ся округъныя страны — овы миромъ, а непокоривыя мечемъ». Окружающие Русь страны Владимир покорил ради своей земли, и притом преимущественно — мирно. Так в обсуждение входит еще одно слово — миръ, с одной стороны, тишина, покой, а с другой — вселенная, весь свет.
По чередованию значений основных и переносных — новых — в этих словах также можно судить об авторском своеобразии Илариона как писателя. Его индивидуальность проявляется в отношении к набору значений исконных славянских слов в новом для них контексте.
Слово миръ во всех цитатах у Илариона представлено в значении ‘вселенная’: «сына своего в миръ послати», «спасти миръ», «шедъше въ весь миръ» и т.п., — так что оказывается, что и «Христосъ — животъ всему миру». Мир — вселенная, населенная людьми, ойкумена, которая нуждается в тишине и покое — в «мире». Такова вовсе не придуманная, поэтическая, а вполне реальная, вынесенная из языковых фактов метонимия, сходная с той, что встретилась нам в слове земля. Но стоит слову выступить в необычной грамматической форме (в форме мест. падежа), сразу же проявляется его основное значение, словно бы забытое в расхожих церковных формулах: «яко оправдание въ семь мире есть, а спасение въ будущимъ вѣцѣ». Место и время — мир и век — поданы нерасторжимо в единстве, в синкретической цельности, как создание Божье, уму недоступное. Когда же Иларион говорит «от себя», слово используется в ином значении. Для Илариона мир — прежде всего тишина, спокойствие, в своей «молитве» он добавляет: «да съхранить я(их) въ мирѣ», «въ мирѣ и въ съдравии». Более того, в противопоставлении Владимира Константину, узаконившему христианство как государственную религию, Иларион просто не осмеливается употребить слово миръ по отношению к своему князю: «Константин по всему миру своему раславьша, вѣру утвердиста, ты же... по всѣй земле своей поставивша утвердиста вѣру». Противопоставление сродни тому, в котором миру противопоставлен век. Некоторая небрежность в отношении к пространственно-временным ориентирам, но небрежность намеренная, художественный прием, подчеркивающий незначительность подобных различий перед лицом вечности. У Константина «свой миръ» — пространства с его населением, с их духовным предназначением, у Владимира — «своя земля», т.е. государство с его населением, с собственным предназначением, которое остается, несмотря на заимствование христианства. Собственно говоря, в обоих случаях метонимия как бы восчувствуется (но вполне сознается нами), на самом деле ее вполне могло и не быть, потому что пространственная характеристика кажется всеобщей, главной, это скрепа, соединяющая воедино все возможные значения слов миръ и земля. Они, может быть, и неравноценны в иерархическом соотношении, однако по смыслу данного текста оказываются совершенно сходными, потому что миръ — всегда и земля. Вся наша земля и весь наш мир — одно и то же. Если бы «весь миръ» Константина включал в себя и «землю» Владимира, последнему не пришлось бы повторять подвиг византийского императора — это ясно. Следовательно, и «весь миръ» столь же ограничен, как и «вся земля» Владимира.
Важнее другое, что также отмечено в примерах, приведенных выше. Важно, что миръ цитаты и миръ в представлении самого Илариона — это совершенно разные слова. Если Иларион и пользуется ими в разном значении, то только потому, что встречаются разные их значения в совершенно различных по традиции формулах текста. И такие формулы не сведены пока в общий литературный язык.
Совсем иначе распределяются значения слова свѣтъ. Собственно «от себя» Иларион не пользуется выражениями с этим словом. Все фразы с ним — из цитат, из книжных формул. В частности, в цитате из Ветхого завета говорится прямо: «о свѣтъ луны, светъ солнцю, дѣла ихъ темна... не възлюбиша свѣта, свѣтъ трисолнечьнаго божьства» и т.д. В Новом завете уже прямое уподобление божества солнцу-свету. Перенос указания на светлость как основную характеристику света. Переносное указание на светлость как основной признак божества, т.е. сравнение, обогащенное к тому же уточняющими словами: «и въсиа и въ насъ свѣтъ разума», речь об «истинном свѣтѣ», о том, что «судъ мои — свѣтъ странамъ, и изыдетъ яко свѣтъ спасение мое», — все это по-новому рисует и сам символ «света».
Однако понятие, выражаемое словом свѣтъ, остается слишком высоким, чтобы тут же можно было распространить его на земные существа и деяния. Для вчерашнего язычника это настолько ясно, что Иларион не осмеливается нарушить традицию. На протяжении всего XI в. традиция будет сохраняться, и даже о Божьих угодниках, Борисе и Глебе, современники Илариона станут говорить как о златозарных (т.е. «отсвечивающих»), по-прежнему приберегая для характеристики бога определение свѣтозарный (т.е. «светящий»).
Свет и мир, земля и страны населяют языци и народы. Язык — это и есть народ. В Слове 13 раз употребляется обычное выражение все языци — собирательное выражение, полностью равнозначное сочетаниям весь миръ или вся земля. Абсолютность границ — гипербола ораторского накала. Выражения Илариона пришли из Писания и в его Слове встречаются в цитатах. Иларион не может их править, да и не стремится делать это. Смысловой синкретизм выражений и в данном случае препятствует уточнению ведущего значения слова: народ — но в каком смысле? Не ясно.
Поэтому в своем собственном тексте Иларион пытается раскрыть значение слова одновременно с истолкованием всего традиционного выражения в целом. Он прибегает к тому же способу, что и всюду в своем Слове, — включает слово в новые сочетания, создавая новые «формулы текста». «И до нашего языка русского» (дважды) — речь идет о народе и об основном его признаке — языке. Рассказывая о язычестве славян, Иларион подчеркивает, что до принятия христианства «гугънахомъ языкы нашими, моляше идолы, а не Бога своего и Творца». Необходимо только принять христианство, «и ясень будетъ языкъ гугнивыхъ». И в данном случае последовательность разъясняющих друг друга значений слова представлена исходя из контекста: орган речи — сама речь — смысл речи — народ с его культурой (языческим гугнанием — гугнивые). «Гугнивый» с этого времени станет основной характеристикой не просто косноязычного, но связанного с ним слабомыслия и религиозной неустойчивости. Это определение войдет в книжную традицию русского средневековья как идеологический признак и термин.
Язык как орган речи, язык как речь... но этого недостаточно для раскрытия смысловых возможностей слова. Ведь Иларион говорит еще и о том, что христиане славят Троицу — а иудеи молчат, Христа славят — а иудеев клянут, даже больше: все остальные «языци приведены» — «иудеи отриновены». Язычники могут стать христианами, тогда как иудеи — нет. «И събысться о насъ, языцехъ, реченое» — еще одно значение слова, которое впоследствии стали передавать производным словом язычники. Такое значение основано на коренном значении слова языкъ — всегда свой, родной, и не только язык, но культура в целом и вся совокупность мировоззрения.
Так из обычных значений слова постепенно возникают все новые смыслы бесконечно глубоких понятий о самом важном признаке человека в обществе: его мировоззрения. Точно некая сила в глубинах народного сознания порождает постоянно, по мере надобности, все новые оттенки понятия о мире, углубляя перспективу и тщательно прорабатывая детали. Внутренние возможности славянского слова делали это вполне реальным. Однако, чтобы возможность стала действительностью, требовалась тщательная работа со словом текста, который мог бы стать образцовым. Такую работу и исполнил на заре нашей книжности Иларион, устремленный к «умному слову» в глубокой своей повести. За то и помнили его поколения русских книжников, за то и нам забывать его не годится.
Postscriptum. По случайным причинам при подготовке статьи в 1987 г. я не учел прекрасного исследования Л. Мюллера об Иларионе[145], некоторые суждения которого необходимо обсудить. Л. Мюллер описывает ключевые слова текста Илариона с общетеоретической точки зрения и потому не замечает национального их своеобразия. Как раз это и было темой моей статьи[146], нещадно испорченной при публикации, и вряд ли корректорами. Сравню наши суждения на примере слов земля и языкъ.
В первом случае Л. Мюллер отмечает метонимические переносы смысла в зависимости от формулы, в которой слово встречается: 1) ‘почва’, 2) ‘суша’, 3) ‘поверхность земли (мир, свет, противоположный и небесам, и аду)’, 4) ‘территория государства’. Слово страна используется лишь в 4-м значении. Не отмечена связь с греческим словом, хотя по контекстам видно, что метонимический сдвиг значений слова земля определяется семантическим наведением со стороны библейского текста, в котором греч. γη употребляется для обозначения всех оттенков смысла, но только четырех из возможных в греческом восьми, а именно 3-6, ср.: 1) ‘планета Земля’, 2) ‘стихия, вещество’, 3) ‘суша’, 4) ‘поверхность земли’, 5) ‘почва’, 6) ‘страна, край’, 7) ‘земельное владение’, 8) ‘прах, тлен’ (последнее — в тексте Нового завета). Философские и экономические характеристики земли Илариону не нужны, равно как и уничижительные квалификации. Все остальные значения слова присутствуют, выявляясь в конкретных формулах изложения из семантически синкретичного славянского слова.
Слово языкъ Л. Мюллер также располагает по «оттенкам значений», уже не оговаривая метонимичности как принципа их соотношения друг с другом: 1) ‘часть тела’, 2) ‘речь’, 3) ‘народ (по общности языка)’, 4) ‘народ (по общности веры