)’ (например, в противоположность язычникам и иудеям), 5) ‘новые люди’, ‘христиане’ (дается как социальная характеристика «посвященных» в рамках общества). Различие в значениях определяется не только смыслом формул, но и характером грамматических форм. Так, выражения вся языкы, ины языкы или наш языкъ отражают (соответственно) значения 3, 4 и 1.
Интуитивно в последовательности трех последних — переносных — значений содержится законченная схема трехмерной семантической корреляции, эксплицированной только к концу XIV в. и составившей модель средневекового осмысления действительности по признакам физическое — социальное — духовное, например, в градуальной оппозиции лицо — личина — ликъ или животъ — житие — жизнь и т. п. У Илариона подобная триипостасность сущего представлена пока лишь в семантической проекции на одно славянское слово, а проекция эта задается идеологическим смыслом всего текста в целом, и в этой цельности текста заключается его значимость. Л. Мюллер группирует «оттенки значения», исходя из смысла библейской цитаты или славянской речевой формулы, т.е. смысл целого приписывает значению отдельного слова. Это ошибка. Зато Л. Мюллер очень точно определяет коренное различие между первыми двумя значениями славянского слова, которые соответствуют в переводах греч. γλωσσα, и тремя остальными, в соответствии с греч. εϑνος (в тексте на иврите также различаются). Метонимическое наведение идет именно со стороны этого последнего греческого слова, при участии еще одного — λαός ‘люди’, ‘народ’, ‘население’.
Это краткое дополнение показывает возможные пути изучения богатейшей текстовой структуры Слова о законе и благодати.
ПРОБЛЕМА СИМВОЛА В ДРЕВНЕРУССКОМ ЛИТЕРАТУРНОМ ТЕКСТЕ: СВЕТ
Наряду со словами, обозначавшими цвет, в древнерусских текстах употребляются и слова со значениями ‘свет’. Как правило, свето- и цветообозначений нет в текстах делового содержания, они не встречаются даже в церковных поучениях на конкретную тему житейского характера. Нет таких слов в законодательных документах и хрониках — словом, там, где содержание текста не несет художественной нагрузки. В прагматических установках древнерусского книжника цветообозначения оказывались несущественным элементом содержания и потому не использовались.
Только в художественном тексте, оригинальном или переводном — безразлично, представлены слова со значением света и цвета, хотя и в очень скупой гамме; например, в Слове о полку Игореве и в переводных хрониках. Самым распространенным противопоставлением являлась характерная для древнерусских памятников оппозиция слов бѣлый — чьрный, синонимичных (по некоторым контекстам) паре более отвлеченного значения свѣтлый — тьмьный: в обоих случаях в корнях наблюдается противопоставление долгого ѣ сверхкраткому ь, что было важно в произношении, а семантически делало маркированным «светлое» поле оппозиции. Иногда довольно трудно определить реальное значение слов бѣлый — чьрный, поскольку в христианской символике это точный эквивалент более обычных в употреблении свѣтлый — тьмьный, однако внутренней своей формой они соотносятся и с языческим представлением о Белобоге и Чернобоге, ср. еще столь же показательное противопоставление бѣсъ — чьртъ. Взаимное натяжение двусторонней идеологической сферы — языческой и христианской — создает постоянное семантическое напряжение в каждом из этих слов, и развитие их значений определяется конфронтацией двух конфессиональных традиций.
В русских текстах XI в., посвященных Борису и Глебу[147], только семь раз встречаются слова, которым можно приписать значение цвета, а не света. Несмотря на различие жанров (от летописи до церковного песнопения), авторов, оригинальности или содержания текстов, авторской идеи или образной системы произведения восприятие жизненного подвига русских мучеников остается общим на протяжении ХІ-ХII вв., когда эти тексты складывались. Это восприятие словно задано определенной, схематически ориентированной идеей. Смысл произведения ни в одном случае не создается — он постоянно воссоздается по образцам. Основное противопоставление здесь обычное: свѣт- — тьма (свѣтл-: тьмьн-), оно представлено и производными словами типа свѣтильникъ, свѣщница, свѣтлость, свѣтло и др., тогда как противоположная сторона оппозиции не разработана столь многообразно, отмечается только слово тьмьница, но в другом значении (‘тюрьма’). Если к этому прибавить, что свѣт(л)- находится в постоянном смысловом пересечении со сходными по художественной функции словами, такими как святи, блистании, блистати, озаряти и т.п., то окажется, что поэтическое восприятие образов Бориса и Глеба и их действий подавит ослепительным блеском и сиянием света, полностью оправдывая художественную их характеристику: «о Борисѣ, как бѣ възъръмъ: тѣломъ бяше красьнъ... свѣтяся цесарьскы, вьсячьскы украшенъ, акы цвѣтъ, цвѣтый въ оуности своей» (51-52). Динамическое развертывание темы в Чтении о Борисе и Глебе построено по принципу отъ тьмы к свѣтоу (5), от тьмы на свѣтъ (15), и с этим связан выбор лексики, экономно сгруппированной вокруг центральных образов. Только Борис и Глеб «тако свѣтящеся, акы двѣ звѣздѣ свѣтлѣ посредѣ темныхъ» (5), все остальные персонажи драмы индифференты относительно света или воплощают собой тьму — безличная и безликая масса, неопределенный фон, пустота бездны.
Хотя в соответствии с замыслом описания действуют, совершают поступки и просто движутся в этом произведении как раз не Борис и Глеб, однако общая атмосфера света, в которую они оба погружены, служит своего рода противовесом действию отрицательных героев повествования, а тем самым, собственно, и становится действием Бориса и Глеба в сакральном плане. Свет, персонифицированный в них, — такой же динамический элемент композиции, как и физическое движение других действующих лиц. Свет — воплощенная благодать, ее физическое проявление, своего рода совокупность цветовой гаммы без распределения по цветовым оттенкам, которое возможно лишь в тварном мире.
По этой причине в образной структуре Чтения всякий синоним к слову свѣтъ выступает уже не в собственном только значении, он как бы вплетается в структурную доминанту, заданную обозначением света, воплощенную в свете. Так, дважды употребленное слово с корнем бѣл- воспринимается как синоним к словам с корнем свѣтъ-, а не как обычное обозначение ахроматического цвета: «и бѣста акы снѣгъ бѣлѣющася, лица же ею свѣтѣся акы ангелома» (17); сравнение со снегом касается одежд, как это представлено и в описании самих ангелов: «и се внезапоу възъѣхаша трие мужи на дворъ ея въ бѣлахъ ризахъ» (23). Из сравнений, представленных в Чтении, характерны также следующие: свѣтящяся акы молнии (14), свѣтяся акы солнце (21), солнецьныи луча сияюща (16). Из равнозначных контекстов выясняется, что свѣтитъ — значит сияетъ. Действительно, в Сказании о Борисе и Глебе, распространяя один фрагмент Чтения, Нестор скажет о своих героях: «Тако и си святая постави свѣтити в мирѣ премногыми чюдесы, сняти въ Руськои сторонѣ велицѣи» (48). Своего рода пространственное ограничение варианта сияти (лишь на Руси, а не во всем мире, ибо это — русские святые) совпадает с аналогичным ограничением в Чтении: светит солнце, сияют же — его лучи.
Ахроматично по цветовой гамме и Сказание о Борисе и Глебе. Здесь встречается эквивалент слову тьмьнъ — слово чьрнъ, но зато слов с корнем бѣл- нет вовсе, да и чьрница, чьрноризьци, в составе которых использован корень чьрн-, сами по себе на «цвет» не указывают, как и слово тьмьница в Чтении. В сложных и производных словах корень сохраняет свою однозначность. Но вот текст, который оказывается важным в понимании образной системы памятника: (тело святого) «ни бѣаше почьрнѣло, якоже обычай имуть телеса мьртвыхъ, нъ свѣтьло и красьно и цѣло и благу воню имущю» (48); тот же текст повторен в летописной версии (89). Чьрн- здесь эквивалентно тьмьн-, но в своеобразном исполнении: употребление тьмьн- нарушило бы устоявшуюся символику данного жанра, ведь темный — это неверный, ибо непосвященный, т.е. враждебный светлому миру праведников. Чьрн- выступает в качестве стилистически сниженного варианта, использованного в отношении к плотской стороне жизни, тогда как тьмьн- отражает духовный аспект бытия, а не быта. Отсутствие корня бѣл- также знаменательно: поскольку тем самым за чьрн- оставляется значение варианта к тьмьн-, при отсутствии в нем собственного цветового значения ‘черный’.
То же самое соответствие находим и в других текстах жанра. В них встречается противопоставление форм чьрн- и тьмьн- к свѣт(л) или, наоборот, бѣл- и свѣтл- к тьмьн- при полном отсутствии в первом случае корня бѣл-, а во втором — чьрн-. Маркировка в символическом соотношении «цветовых сил» как бы меняется, и в обоих случаях собственно цветовое значение слов белый и черный снимается как избыточное в образной системе данного текста. Таково авторское отношение к возможной реализации семантически равноценных оппозиций с помощью одних и тех же слов.
Зато в Сказании появляется новый эквивалент словам с корнем свѣтл-, он связан со значением ‘блеск’. Сказание не ограничивается абстрактным противопоставлением тьмы свету, как это было в Чтении, здесь ярче представлено движение, действие, показан процесс освящения мучеников. В сюжет входит описание убийства, т.е. реального физического акта, который невозможно описать, используя прежние характеристики, ставшие уже художественным штампом. В результате появляются: блистание оружия и мечьное оцѣщение (35), в летописном варианте блистания сулиць и мечьное бльщание