свѣтъ — бѣлизна, чистота — свѣтлость, свѣтъ — злато и т. п. Последовательное противопоставление тьмы свету характерно для всех древнерусских текстов. Уже в Памяти и похвале Владимиру мниха Иакова говорится о Владимире, что после своего крещения он «приде от тмы дияволя на свѣтъ... къ Богу». Мы видели, что подобное динамическое развертывание действия соотносится и с описанием кончины его младших сыновей.
2. Значение цвета, хотя и весьма неопределенное, находим для этих слов в том же переводе Жития Василия Нового: «Занеже идяхомъ поклонитися огнеобразному престолу Божию, идущимъ намъ и облакъ не яко облакъ поднебесный, но облакъ образомъ яко цвѣтъ рдящься, паче сих [цветов] сторицею свѣтлѣе» (431). Красный цвет имеет различные оттенки, более или менее светлые; но возможна иная интерпретация: речь идет о рдяном цвете с наблеском или без него. Определенно цветового значения это слово не несет, и потому его совпадение со значениями слова бѣлый никогда не могло стать полным или хотя бы символически определенным.
3. Морально-оценочные значения слова уже распространены в древнерусских текстах, причем они пересекаются со значениями слова чистый. Чистое воскресенье регулярно именуется свѣтлой недѣлею; говоря о чистоте побуждений верующего, проповедники используют сочетания типа сердцем светлым, притеци свѣтло къ дару алчьбному и т.п.; в русском переводе Истории иудейской войны XIII в. использовано множество сочетаний со словом свѣтлый в значении ‘чистый’: «и светлымъ дарованиемъ почьстивъ, отпусти я»; «азъ бо свѣтлое упование имамь о твоем умѣ» и пр.[156] То же значение слова использовано и Кириллом Туровским: «ныня небеса просвѣтишася, темныхъ облакъ, яко вретищь, съвлекошася, и свѣтлымъ въздухомъ славу Господню исповѣдають».
По-видимому, второе из трех указанных значений вообще не было характерным для русских текстов (встречается только в переводных). Лишь те произведения, которые так или иначе связаны с языческой традицией, его отчасти передают. Так, в Слове о полку Игореве тресветлое солнце в «Плаче» Ярославны является калькой с греч. τριλαμπής и часто встречается в переводных текстах (например, в минейных песнопениях), следовательно, соотносится с церковной традицией книжного характера. Наоборот, в сочетаниях типа кровавые зори свѣтъ повѣдаютъ, заря, свѣтъ запала отчетливо проглядывает языческая традиция восприятия «расцвеченного» солнца: во всех случаях речь идет о том, что красная по цвету заря сопровождает или знаменует рас-свет. «О свѣтло свѣтлая и украсно украшена земля руская» в зачине Слова о погибели Русской земли также имеет отношение к «красивому» цвету. Наложение двух художественных традиций восприятия света, представленное в одном и том же слове, дало своеобразный остаток и в том и в другом случае: остались за пределами новой символической и художественной системы как цветовой аспект языческого восприятия света, так и христианские представления о светлом как чистом. За границы древнерусской литературы это последнее представление не переходит, оставаясь лишь в некоторых устойчивых сочетаниях, терминах церковного быта.
Какими бы сложными по своему составу и содержанию ни были значения слова свѣтъ и его производных, в пределах каждого отдельно взятого текста они довольно долго не сталкиваются, не пересекаются семантически, и потому сегодня их трудно разграничить. Первым русским писателем, преодолевшим скованность двух первоначально самостоятельных и параллельно развивавшихся традиций, решившимся на использование «игры слов», был Кирилл Туровский, живший во второй половине XII в. Свѣтъ в его произведениях имеет прямое значение ‘лучистая энергия’, воспринимаемая зрением: «и сѣдящии во тмѣ видѣша свѣтъ» (12[157]) — однако это не только собственно свет, но одновременно и ‘знание (истины, истинного учения)’, поскольку в другом случае Кирилл говорит о Еве: «она бо от змия свѣтъ прия, вы же от ангела слово слышаста» (14; если это не испорченный текст: свѣтъ на месте исконного написания съвѣтъ), а в рассуждении о язычниках, «чаявшимъ свѣта бысть имъ тьма» (15) весь смысл слова свѣтъ по существу изменяется, речь идет только о свете истины. Переносное значение слово фактически оформляет лишь в XII в., первые русские писатели антитезу свет : тьма понимали буквально, не соотнося ее смысл с озарениями истины. В XII в., когда Кирилл говорит об Иисусе, что тот «слѣпыя просвѣти» (44), речь определенно ведется о свете истины (в Житии Владимира говорилось всего лишь о том, что тот слѣпыя озари). Источником света всегда является Бог, а всякий (в фигуральном смысле) слепец, «крещеньем не породивъся, сынъ свѣта будеть» (44).
У Кирилла встречаем и новое осмысление другого значения слова свѣтъ, он говорит о свете как о ‘мире’. О том и этом свете упоминают многие старославянские и древнерусские тексты, всегда разграничивая их и определенно указывая на сей, тот, оный или другый свѣтъ. Все это — созданный Богом и им управляемый мир, вселенная. Единство того и этого света объясняется как раз общим отношением к Богу — источнику света. Таким образом, значение ‘мир, земля’ до XII в. не включается в семантику слова свѣтъ, новая формула по всему свету включала в себя действительно весь свет и имела космические пределы. Кирилл же, как бы забывая о совместимости и равноценности того и этого света, говорит, например: «та и всѣхъ же языкъ душа въ своемъ свѣтѣ (пребудет)» (51), т.е. по смерти каждому положено свое место и время: рай, эдем или вечная жизнь. Истолковывая символику притчи, Кирилл говорит и о том, что «нощь же есть свѣта сего мятежь, в немь же акы во тмѣ мятущися» (82). Этот свет — тьма. Выделение самостоятельного значения слова свѣтъ ‘мир’ как раз и определяется тем, что земной, этот свет уже не обязательно связан со светом, скорее наоборот, он пребывает во тьме. Внутренний взрыв исходного переносного значения (тот свет — этот свет) вызван смысловым разбиением: «тот свет» всегда светлый, «этот свет» — тьма. Метафоричность словоупотребления в ранних древнерусских текстах, в том числе и в переводных, новым осложнением смысла и его обобщением в составе устойчивых формул наложилась на прежнее соотношение прямых и переносных значений слова. Символ рождается в определенном контексте, но как законченный знак культуры он предстает в сложной семантической структуре слова.
Косвенно это, конечно, должно было отразиться и на семантике производных слов. Точнее сказать, именно значение производных и приводило к столкновению различных переносных значений слово-корня, вызывая ту самую игру слов, которой так добивался (в нашем случае) Кирилл. Вряд ли подобное движение мысли (источник света → источник знания → источник жизни) было индивидуально характерным для Кирилла. Скорее всего, он лишь точнее и яснее других отражал логику развертывания метонимических значений слова и его производных, выражая логический смысл своего собственного текста. В разговорный древнерусский язык многие значения слова свет попадали уже после обработки их в книжных текстах, быть может, через посредство народной литературы и устных произведений. Белый свет — первоначально тавтология, но выражение по всему свету несет уже определенно народное осмысление устойчивого сочетания: здесь отсутствует указание на «тот» свет, хотя в волшебной сказке подобное представление имплицитно и могло содержаться[158].
Невозможно согласиться с тем, что исходными значениями слов темный и светлый были переносные значения морально-оценочного характера. Но точки пересечения двух традиций в восприятии и обозначении света важны, как важны и те конкретные пути семантического развития, которые они прошли в процессе совмещения их в общей системе со-значений.
Приведенные здесь примеры наталкивают на размышления о смысле символических обозначений в общей структуре средневекового славянского текста. В их основе обычно лежит калькированное с греческого выражение, которое используется в качестве структурного элемента, несущей конструкции текста в общем ряду других, столь же традиционных для книжной культуры топосов и формул. Однако лексическое наполнение подобных формул постоянно изменяется в определенной последовательности семантических переходов и всегда находится в четкой зависимости от смысла структурных и композиционных единиц текста. Символ как бы снимается с образцового контекста-формулы. Именно в таком, сознательном или неосознанном, варьировании лексических наполнителей формулы и заключается творческий поиск каждого образцового средневекового автора. Форма вариантна, инвариант ее воссоздается только содержанием формулы. Символическая насыщенность каждой отдельной лексемы определялась потенциальной возможностью ее замены другою, близкозначной лексемой, смысл которой она и замещала конкретно в данном контексте. При этом значения самого слова и всего контекста в целом эквивалентны, поскольку уже выбор той или иной лексемы при общем сходстве значений определялся именно контекстом. Так возникал принцип символических обозначений — одно через другое, отраженным светом семантики одного слова через посредство другого. Оттенки смысла порождают символический ряд обозначений, в четких контурах которого они предстают как законченный символ, который отныне можно использовать и независимо от породившего его контекста. Когда в XVI в. Максим Грек новооткрытую Америку называет Новым светом, он уже полностью свободен от связанных контекстом значений слова свет.
Учитывая все это, было бы осторожнее не давать словарных определений на основе древнерусских, особенно единичных, контекстов. Вполне возможно, что они представляют искаженную семантику слова, не отражающую реального его смысла.