СИМВОЛ КАК СЕМАНТИЧЕСКИ СИСТЕМООБРАЗУЮЩИЙ КОМПОНЕНТ В ТЕКСТАХ КИРИЛЛА ТУРОВСКОГО
Противоречивые суждения о языке и стиле Кирилла Туровского встречаются с середины XIX в. Лингвисты и писатели высоко оценивали творения средневекового автора, а богословы и литературоведы не видели в его произведениях ничего, кроме подражаний византийскому красноречию. Несколько высказываний помогут определить степень противоречивости в суждениях о Кирилле.
«Я так думаю, что не только летописи, или Русская Правда или Слово о полку Игореве, или вопросы Кирика и пр., но и тот проповедник Туровской кафедры в своих, столь же глубоких, сколь простодушных Словах, исполненных живого сочувствия с настоящим, всенародно говоренных и часто как речениями, так даже и формами напоминающих свое месторождение, сторону Руси юго- западную, что Кирилл Туровский входит не только в историю Русской словесности, но по многому и в историю русского языка»[159].
«Сомнений нет, например, что проповедь Кирилла Туровского и художественностью, и самобытностью недосягаемо выше проповеди Феофана Прокоповича, что только в произведениях двух современных витий (Карамзина и Пушкина. — В. К.) найдутся образцы, равные ей, этой проповеди XII столетия, простотою и глубиною мысли, величием и красотою слова»[160].
Уясняется связь между жанром (ораторская проза) и формой его воплощения (язык) — их взаимодействие определяется строго функционально, а народность («понятность») языка поддерживала художественные достоинства самого жанра.
«Дело состоит в том, что по этому учению ораторская речь, следовательно и проповедь, не суть художественные произведения; а, я думаю, напротив того, что можно бы с большею истиною сказать, что всякое художественное произведение есть ораторская речь или проповедь в том смысле, что оно необходимо в себе заключает слово, через которое оно действует на умы и на сердца людей, точно так же, как и проповедь или ораторская речь»[161].
Иначе полагают литературоведы: «При всем своем несомненном ораторском таланте... Кирилл Туровский не имеет как писатель резко очерченной физиономии; его сочинения трудно узнать и выделить из массы других — особенно переводных — произведений подобного рода; он примыкает, как известно, к школе византийского церковного красноречия; реальных русских черт он допускал очень немного, и весьма ошибался бы тот, кто пожелал бы составить по его сочинениям более или менее ясное понятие о русском быте (!) в XII в. Такая точка зрения исследователей вопроса о подлинности сочинений Кирилла Туровского заставляла их всегда сталкиваться с трудной, утомительной и почти бесполезной работой теоретических соображений...»[162] Односторонность такой точки зрения на творчество Кирилла объясняется профессиональной установкой автора на историю жанра как славянской формы выражения известного жанра византийской литературы.
Наши современники уже точнее определяют степень зависимости Кирилла от византийских образцов, в том числе и в отношении к форме. Если И. П. Еремин находил лишь небольшое число риторических приемов, свойственных писаниям Кирилла[163], то Ю. К. Бегунов, включая творчество Кирилла в славянскую традицию, обнаруживает уже более тонкие особенности ораторского искусства Кирилла[164].
Приточно-иносказательный стиль Кирилла требовал особых форм словесного воплощения. Место метафоры у Кирилла занимает символ (обычно он и заимствован), а развернутой метонимией строится перифраз — это основное средство «перевода» византийской метафорической образности на славянский язык. Эти выводы подтверждаются и лингвистическими исследованиями текста[165].
Однако литературоведы по-прежнему весьма скептически относятся к самобытности и тем более к художественным достоинствам в произведениях Кирилла. Вслед за В. П. Виноградовым, и Ф. Томсон[166] развивает положение о рабской зависимости русского писателя от византийских источников. Повторяются уже известные упреки в компилятивности его творчества, в чисто риторическом характере его текстов, в слабости и неоригинальности его языка (прежде всего, конечно, богослов и литературовед под «языком» понимают лексику).
Рассмотрим все эти обвинения пока в самом общем виде.
На компилятивность творчества Кирилла первым указал Виноградов: Слова Кирилла построены «по камертону греческих поучений». Однако примеры, приведенные им же, а затем и Томсоном, отражают своеобразие именно Кирилла-автора: Кирилл заимствовал технику и мотив, иногда и композицию Слова, некоторые цитаты из отцов церкви (что также понятно для писателя XII в.: такие цитаты, исполняя роль аргумента в рассуждении, обычно начинают очередной фрагмент поучения или повести). Однако цитирует Кирилл, как правило, не очень точно; это, скорее, парафраз известной мысли, словесная переработка сопровождает даже канонические цитаты из Писания. Византийский источник Кирилл перерабатывает так, что тот укладывается в сугубо авторский стиль данного жанра в соответствии с возможностями находящегося в его распоряжении языка (ср. сопоставления текста Кирилла с его оригиналами[167]). Типичный для Кирилла прием раскрытия символа посредством парафраза Виноградов совершенно напрасно называет «аллегорическим комментарием». Отсюда и второй упрек в адрес Кирилла: он якобы «слабый ритор». Это утверждение также несправедливо, поскольку основано на общем взгляде без предварительной разработки текста. В действительности же Кирилл — очень опытный и даже изощренный мастер риторического стиля, но ограниченный возможностями, которые создавал ему литературный язык славян его времени. Необходимо все же различать собственно языковые средства и риторические приемы Кирилла, чего обычно не делают.
Третий упрек, высказываемый Кириллу, — в том, что язык его произведений «неорганичен», — также неоснователен; как раз в отношении языка Кирилл особенно оригинален, для последующих авторов он стал образцом в обработке традиционных текстов и сюжетов.
Защите всех трех тезисов и посвящена предлагаемая статья[168].
Сопоставление текстов Кирилла с возможными оригиналами его произведений показало своеобразие его как художника слова. Более того, ясно осознаваемое единство текстов Кирилла определяется некоей семантической установкой, которая, впрочем, понятна и не выходит за пределы средневековой книжной традиции. Это противопоставление небесного, Бога, всему земному и низменному. Выбор слов, их семантическое развитие, возможные стилистические варианты определялись дуализмом воплощений добра и зла.
Символический смысл имен конкретного значения опирается у Кирилла на прямое значение слова.
Так, звѣзда у него: 1) ‘небесное тело’ — 2) ‘(небесное) светило’ — и только потом 3) ‘звезда (вифлеемская)’ — знак рождества Христова. Ср. соответственно: «солнце не стоя горить и луна страхомъ не сьяеть, звѣзды хытростию текуть» (Мол. 97.7) — «тебе ради солнце свѣтомь и теплотою служить, и луна съ звѣздами нощь обѣляеть» (XV, 333.39; в соответствии с тем же текстом по Супрасльскому сб. XI в. — 81.13 — здесь стоит ῾ώς φωστηρες, luminaria, т.е. ‘светило’) — о «знамении звѣзды» (XV, 346.28; 340.4, и др.) — только в последнем случае употребляется форма ед. числа, как и подобает слову в символическом значении. Семантический переход с заключительным символическим значением был бы непонятен как символ без посредствующего звена, которое и «держит» символ в пространстве текста.
Звѣрь: 1) ‘животное’ — 2) ‘(дикое) животное’ — 3) ‘дикий (человек)’, ср.: «тебе ради рѣкы рыбы носять, и пустыни звѣри питаетъ» (там же, 333.40); затем — повышение степеней отвлеченности посредством выделения собирательности: «нъ акы звѣрие на оружьника нападъше отбѣгоша» (там же, 334.16) — «да не в адьстѣи устанемъ пустыни и тамо геоньскыми растерзани будем звѣрми» (XII, 354.14). Переход от собирательного имени звѣрье через возможные в тексте формы прилагательного («после зубы звѣрины», XV, 339.8) к обычному уточняющему определению («геоньскыя звѣри») также показывает усиление степеней отвлеченности: речь идет уже не о конкретных зверях (их всегда много), но об их злобной силе. Лишь на этой основе рождается и следующий уровень символики: «слыши, Арию, безглавьный звѣрю, нечистый душе, оканьный человѣче...» (там же, 345.28). За этим выступает уже чисто символическое представление об апокалиптическом звери, так что и в данном случае усложнение семантики корня напрямую подводит к созданию символа в той же последовательности усложнения смысла: прямое значение слова — переносное его значение — символ.
Символические значения слов звезда и зверь существуют и до момента создания текста Кириллом. Более того, из этих символических значений он и исходит, выявляя контекстуально подводящие к пониманию символа переносные значения славянского слова. Иначе говоря, Кирилл создает текст с экспликацией тех со- значений ключевого термина, которые необходимы для расшифровки («показания», или «толка») символа.
Понимание смысла текста затруднено, если символическое значение не поддерживается текстовыми формулами, сохраняющими основное значение слова или ближайшие его переносные значения. Строго говоря, только в таком случае перед нами собственно символ; ср. все три употребления слова жезлъ в значении ‘опора, сила’ в Службе Ольге: «Исаия тя жезлъ нарицаеть, Пречистая, Давидъ же тя перстъ Господень» (89.16); «