жезлъ Божия Духа» (90.25); «се жезлъ и сосуд златый, се источникъ непечатленен» (93.27). Ср. с этим расшифровку символа, данную в древнерусских азбуковниках: жезлъ — посох, но это уже перевод архаизма в собственном его, прямом значении, данный на исходе средневековой символической традиции.
Пониманию смысла символа, напротив, способствует широкое включение в текст уточняющих определений, ср. мечь как ‘(холодное) оружие’: «ни прольяся твоя от меча кръвь» (XIII, 425.24, в парафразе из Иова 16.9); «и остриемъ порази мя въ колѣнѣ» по Острожской библии — у Кирилла «грѣховымъ же мечемъ злѣ порази мя» (Мол. 92.12, здесь имеется в виду грѣхъ ‘несчастье, беда’); «и си вся еретикъ духовьными исѣкоша мечи» (XV, 344.16) при греч. μάχαιρα του πνευματα букв. ‘меч духа’ (Ефес. 6.17). Способ постепенного истолкования символа через определение по существенному признаку в текстах Кирилла обычен.
Символическое значение слова может быть и единственным в произведениях Кирилла, но такое значение понятно из контекста. Рассмотрим это на примере слова глубина, которое встречается четыре раза:
1) «и рыбари, глубину божия вочеловечения испытавше, полную церковную мрежу ловитвы обрѣтаютъ» (XIII, 417.9) — парафраз из Слова Григория Богослова: «И рыбарь глубины прозираеть и мрежу очищаеть»: символ на основе аллегории;
2) «неизмѣрьна небесная высота, не испытана преисподняя глубина, и не свѣдомо Божия смотрения таиньство» (XV, 331.4);
3) «Аше бо в глубину Божиих книг внидох, но грубом языком ума просты изношю глас» (XII, 354.21);
4) (Богородица): «Знаю твое за Адама пострадание, нъ душевьною рыдаю объята горестию, дивящися твоего таиньства глубинѣ» (XIII, 420.20).
Таким образом, в оригинале славянского перевода Григория Богослова (и других византийских ораторов) представлена аллегория (рыбарь — это апостол и пр.), которую Кирилл изъясняет посредством хорошо организованных парафраз, анализируя семы ключевого слова. Во всех примерах говорится о глубинном смысле явления Христа, и смысл этого следует раскрыть, постигая его сущность.
Речь идет о ‘безмерности (бездонности)’, а следовательно, о ‘непостижимости’ этой сути. Ни одного из прямых значений слова у Кирилла не находим и в результате получаем возможность рассмотреть использование символа в средневековом тексте.
Греческие эквиваленты (прежде всего, βάθος ‘глубина, бездна’) в основном их значении соответствуют славянскому слову глубина, однако только в текстах Нового завета такие слова получили переносное значение ‘глубокомыслие; серьезность; сущность’. Именно такое значение греческого слова в границах текстовых формул Писания и восприняли древнерусские книжники. Основываясь на прямом (и образном) значении ‘бездонность’, которое представлено и в традиционных формулах народной поэзии, эти тексты и «держат» символ с определенной его семантикой, постоянно расширяя его смысл в воссоздаваемых парафразах текста. Даже обороты типа «из глубины сердца», строго говоря, не являются метафорой в узком смысле термина, поскольку и это — точный перевод греческой формулы (встречается в Словах Иоанна Златоуста и в некоторых местах Псалтири). Славянским выражением вообще могло быть только сочетание с прилагательным, например, «из сердечной глубины»; ср. «въ глубины духовьныя» — тоже, впрочем, грамматически славянизированное выражение при переводе текста из Григория Богослова. Сочетание «глубины книжные», встречающееся в восточноболгарских переводах XI в., при развернутом у Кирилла «глубины Божиих книг» демонстрирует тот же поиск форм для передачи переносных значений слова, поскольку славянская грамматика предлагала несколько возможностей для подобного переложения.
Чтобы яснее представить себе смысл возникшей в результате обработки переводного текста семантической напряженности между исходным (прямым) значением славянского слова и постепенно выявлявшей свои «потаенные» смыслы символической его значимостью, необходимо проследить всю историю развития семантической структуры данного слова в его системных связях с другими словами. Проделав такую работу, мы можем реконструировать «семантическую парадигму» слова глубина:
1) ‘расстояние от... до’ (от видимой поверхности до неопределенного уровня вниз);
2) ‘пространство между этими точками’;
3) ‘заполненность этого пространства’ (чем-то или кем-то);
4) ‘бесконечность’, т.е. непостижимость его (и поэтому);
5) ‘суть’ его («глубокомысленная» содержательность его бездонности).
Никакое конкретное изменение значения слова глубина в определенном контексте невозможно толковать как метонимию, парафраз, метафору, катахрезу и пр. вне подобной структурно-семантической его рамки, крайними точками которой являются: семантическая доминанта слова (1) и символическое значение культурного термина (5 и отчасти 4 как переход к 5). Исторически здесь представлена последовательность смещения объема понятия, происходившего на основе серии метонимических переносов («вместилище» — «вмещаемое» и пр.). В постоянном процессе углубления в семантическую перспективу сло́ва материальной основой его всегда остается семантическая доминанта, а наводящей на развитие потенциальных значений слова является символическая ценность культурного текста.
Итак, образность текста создается Кириллом не с помощью метафорической «игры слов», а путем раскрытия символа в последовательности метонимических переносов в парафразах цельного текста. В результате происходит обобщение основного значения слова и развитие переносных значений. Метонимические переносы определяются контекстным окружением и характером синтаксических связей; обогащение последних все новыми типами также задано структурой текста и общей направленностью на раскрытие символа. Собственно говоря, только на различии форм в известной синтаксической позиции мы и устанавливаем значение слова, никогда не получая возможности создать законченную словарную статью: ограниченность контекстов не дает надежного материала для исчерпывающей семантической характеристики слова.
Рассмотрим еще несколько примеров.
Гласъ ‘звук речи; голос’ — ‘речь’, но гласъ (чего) создает по видимости уже переносное значение ‘веление, зов (чувств, совести и пр.)’. Возможно двоякое толкование этого переноса в определенном синтаксическом окружении. Перенос в сторону отвлеченного значения может быть естественным развитием собственного значения слова — или это заимствование из переводных текстовых формул. Последнее вероятнее, и подтверждение этому находим во многих случаях.
Перенос по типу олицетворения отражается обычно в устойчивых формулах, источники которых чаще всего известны. «Глас радости и веселья» у Кирилла (XII, 351.7) сюда не относится. С одной стороны, это устойчивая формула в славянском переводе Псалтири, с другой — это грамматический эквивалент к славянской формуле «радостный гласъ», ср. рядом две синтаксически возможные формулы: «воскликнѣте Богу гласомъ радости... в гласѣ трубнѣ» (XV, 342.11-12).
Гласъ как ‘звук’ — ‘голос’: «и познавъше гласъ Господень вся силы небесныя» (XV, 342.44, а также сходные выражения XIII, 421.29; 424.27; 422.30 и пр.) с постоянным совмещением значений ‘звук’ и ‘голос’ (т.е. собственно ‘звук голоса’), поскольку высшие силы, о которых здесь всюду идет речь, «голосом» говорить не могут. Только сам о себе Кирилл может сказать «не хытростию бо словесъ възвышаю гласъ, но горестию душа» (Мол. 158об.) — ‘звук (голоса)’. Столь же совмещенными по значению являются и другие контексты Кирилла: обычно это значения ‘голос’ — ‘речь (слово)’, ср. «всѣверныя душеполезными спасеными наслажающе гласы» (XV, 348, и др.). Основным значением слова гласъ для Кирилла является ‘речь, слово, высказывание’; отмечается содержательная сторона «голоса», смысл речений, а не форма высказывания (видимо, и как противопоставление к «книге», т.е. написанному, ср. примеры: XII, 351.31; 354.22).
Власть. Общее значение ‘власть, господство’ в текстах Кирилла присутствует во всех контекстах, поскольку это — основное значение слова. Синтаксической позицией, способной актуализировать одно лишь это значение, является сочетание с глаголом (дати, получити и пр. — власть), ср.: 1) «дасть има власть на всѣхъ внѣшнихъ» (там же, 341.20), «даную ми от Бога Отьца власть и царство» (XIII, 418.28).
Второе значение (оттенок того же значения) ‘могущество, сила, владычество’ выражает собственно проявление власти, ср.: 2) «тобѣ бо дасться власть всяка и сила на небеси и на земли» (XV, 339.40; 343.17); «не имаши на мнѣ власти никоеяже» (XIII, 421.25); сюда же отнесены и созначения ‘властность (возможность поступать по своей воле)’, ср.: «нъ животу и смерти имѣя власть — избави мя» (Мол. 95об.); синтаксическая позиция ясна и в данном случае.
Затем выявляется значение ‘лицо, орган власти’, т.е. носитель власти, ср.: 3) «напасть... ли к власти обида зла» (XII, 349.24); «на плотнѣи бо чистотѣ держится ефуд, а не на властисана» (XIII, 360.21); сюда же, видимо, можно отнести некоторые устойчивые сочетания, например «власти темные» (т.е. «власти тьмы», бесы), ср. XV, 340.29 и пр.
В определенных синтаксических позициях актуализируется и значение объекта власти, т.е. ‘область, государство’ или ‘владение, собственность’, хотя последнее значение в текстах Кирилла и не представлено, а значение ‘область’ весьма спорно в контексте «и тъ измѣтаетъ неправедныя из власти» (XII, 344.31); скорее всего, это значение 2 или 3. В древнерусском языке такое значение слова достаточно распространено, однако семантическая отдаленность его от основного значения слова довольно рано вызвала необходимость в новой лексеме, которая и появилась, — волость. Распределение форм по стилистическому признаку (волость — власть)