Начнем с самого внешнего сопоставления. Григорий Богослов, говоря о распространении христианского учения, ограничивался широким сопоставлением с сельскими работами, фактически не упоминая о самом христианстве. Слушатель или читатель как бы домысливают за него, все время проводя развернутую параллель между проповедью нового учения и обработкой пашни. Кирилл ту же линию (фактически повторяя свой образец) ведет как бы в двух измерениях, передавая подтекст словесно, хотя и с одним необходимым ограничением, ср.:
Григорий Богослов
Нынѣ же ратай рало погружаетъ горѣ зря и плододателя призываетъ и подъ яремъ ведетъ вола орачь и прочертаеть сладкую бразду и надеждами веселиться.
Кирилл Туровский
Нынѣ ратай слова словесная уньца къ духовному ярму проводяще и крепостьное рало въ мысльнехъ браздахъ погружающе и бразду покаяния прочертающе... надежами будущихъ благъ веселится.
Приведенные отрывки[172] показывают, чем Слово Кирилла отличается от его оригинала. Повествование, простое и четкое, выраженное именем и глаголом, идет свои чередом и полностью соответствует своему образцу. Такова канва, за пределы которой, кажется, трудно выйти. Однако в то же время и наряду с этим в повествование вплетается также словесно выраженный, но ненавязчиво поданный подтекст, ради которого и сказана проповедь. Он передается с помощью определения, представленного, главным образом, прилагательным; прилагательное же, являясь именем, в языке XII в. воспринималось как второстепенное имя, назначение которого не называть предмет прямо, а указывать на него косвенно, через свойство или качество, которое в каждом случае может быть индивидуальным, окказиональным, в разной степени выразительным. Особое пристрастие Кирилла к прилагательному, вообще к определению, по-видимому, объясняется возможностью создания полутонов и второстепенного плана, не выходя за пределы наличных грамматических средств и вместе с тем оставаясь понятным слушателю. Не случайно также особое внимание к определению со стороны других писателей средневековья, которые выделяются своим индивидуальным стилем. Вплоть до XVII в. история поисков поэтических средств выражения — это история разработки определения. Именно в этом книжники видели отличие своих произведений от поэтических текстов народного происхождения, в которых опорным словом был глагол, а подтекст исключался.
Возвращаясь к приведенному тексту, отметим еще одну особенность стиля Кирилла. Он избегает сложных, искусственных по своему образованию слов (плододателя), предпочитая сочетание слов, а кроме того, устраняет ненужную дублетность (ратай — орачь). Вместе с тем в его тексте присутствует лексика условно-литературного канона. Из двух возможных вариантов иго — яремъ и волъ — унецъ Кирилл в обоих случаях выбирает второй, хотя он не всегда соответствует разговорному языку его времени (яремъ и унецъ); общее орфоэпическое построение текста также возвышенно поэтично (неполногласие, искусственные для русского языка причастия на -ащ-, -ущ-).
И многие другие сопоставления такого же рода показывают нам, что новаторство Кирилла, стяжавшее ему славу златоуста, лежит в сфере формы. Когда, сравнивая Кирилла с Иларионом и Феодосием Печерским, говорят, что «Кирилл Туровский соединил в своих Словах витиеватость первого с простотой и силой убедительности второго»[173], имеют в виду, с одной стороны, строгое следование оригиналу с минимальным его комментированием, а с другой — пышный всплеск формы, максимально индивидуальной и ни с чем не сравнимой. И Феодосий, и Иларион творили в эпоху поиска формы для выражения поэтической мысли; в XII в., казалось бы, несоединимые стихии трезвой рассудочности и неукротимой эмоциональности создали чеканный сплав прозы Кирилла.
Но когда мы задумываемся над тем, в чем первоисточник художественности Кирилла, мы сразу же сталкиваемся с его языком и стилем. Художественное открытие Кирилла и заключается в самом раннем в истории русского литературного языка и весьма последовательном сближении двух языковых стихий — церковнославянской и русской, в чрезвычайно тонком понимании их специфики и пределов использования в художественной речи. Практически в XII в. для древнерусской литературы Кирилл сделал то, что заботило русских писателей вплоть до Пушкина: каждый из них искал и находил единственно возможное для его времени, для его жанра и для его идеи соединение высокой славянщины и народного слова. Определив это, мы и приходим к выводу, что проблема творчества Кирилла Туровского — проблема по преимуществу лингвистическая. Речь идет не о простой расшифровке стилистической системы Кирилла, не о переводе его текстов на современный язык (чего они действительно требуют); следует понять смысл творческой разработки русского литературного языка XII в. и найти ее отражение в индивидуальном тексте Кирилла. Попробуем показать это на нескольких примерах, по необходимости текстуально ограниченных, но тем не менее выразительных.
Первая особенность стиля Кирилла касается использования отдельных слов, хорошо известных русским читателям и слушателям в XII в. Вот три слова, почти синонимы, попавшие в литературный язык из народного русского или из церковнославянского языка: жизнь, живот, житье (в переводных текстах встречается еще и жить, не вошедшее в русский литературный канон и потому не участвовавшее в драматической борьбе за сферы семантического влияния). В русских текстах XI и XII вв. они предстают в неопределенном употреблении, часто смешиваются друг с другом, особенно в переводных текстах (см. Изборники 1073 и 1076 гг.), и фактически являются дублетами без определенной дифференциации в значении и употреблении. У Кирилла эти слова дают строгую иерархию, образуя семантическую перспективу, каждое из них включается только в свой контекст и тем самым получает только свое значение. Живот — это вечная жизнь духа, житье — это бренное существование тела. Такой дуализм наблюдается во всех контекстах, давая сочетания слов: живот — вечный, бесконечный, будущий, райский; наоборот, житье — мирское, это бытие телесное, которое иногда, в ряде контекстов, уточняется как определенная форма существования, например: келейное, иноческое, мирское, мнишское и т.д., и т.п. житье. Поэтому, когда речь заходит о животворном (духе, древе и т.д.), Кирилл употребляет слово животный, а не житейский. Третье слово данного ряда как бы покрывает своим значением два предыдущих: слово жизнь возможно в сочетании и с прилагательным вѣчная, но это также и сия жизнь, т.е. жизнь на земле. Тем не менее благодаря совмещенности и тем самым многозначности слова жизнь общий смысл слова не связан с бренным существованием тела; общее значение слова во всех представленных Кириллом текстах — ‘дух в теле’, одухотворенное тело, человеческое тело. Перед нами своеобразный семантический синтез слов живот и житье, который, по-видимому, и сохранил нам в качестве литературного именно этот вариант данного синонимического ряда.
Кроме Кирилла, никто из писателей XII в. не представляет такого соотношения данных слов столь ясно и четко. В церковнославянских текстах они также выступают в роли механических дублетов, не имеющих каких-либо семантических или хотя бы контекстуальных различий. Индивидуальное использование Кириллом данного ряда слов подтверждается не только сравнением его словоупотребления с современным литературным языком, но и сопоставлением с некоторыми текстами XI в. Так, в Слове о законе и благодати Илариона жизнь — вечная жизнь духа (сочетания с вечная, нетленная, будущая и т.д.), а живот, напротив, — земная жизнь тела (в том числе и жизнь Иисуса). Поэтому у него и путь животный, и книги животные (а не жизненные). Третье слово он употребляет только дважды, оба раза в значении ‘форма существования’ (поучиноу жития прѣплоути, злаго ради жития, ср. еще житийския печали). Подобное соотношение слов живот — жизнь больше соответствует позднейшим изменениям в русском языке, что подтверждается и характерными сочетаниями производных прилагательных, ср.: животный порыв, животное (характеристика плоти), но жизненная идея, жизнетворный и др. (характеристика духа), но не наоборот. У Феодосия также житье и живот — дублеты, одинаково означающие телесную, земную жизнь и одинаково противопоставленные жизни вѣчьнѣи. В тексте Илариона точнее отражено общерусское соотношение слов, позже ставшее литературным; дублетность слов житье и живот указывает на то, что одно из этих слов в XI в. было заимствованным из древнеславянского литературного языка. Кирилл неожиданно нарушает, казалось бы, устоявшееся соотношение, противопоставляя живот житью и синтезируя их в одном, общего значения, — жизнь. С одной стороны, такое распределение лежит в русле всех прочих попыток Кирилла строить текст своеобразными триадами, с другой — перед нами творческая попытка пойти дальше предшественников, расколоть остававшуюся дублетность слов житье и живот, используя их в своих художественных целях.
Особенность словесного искусства Кирилла вообще заключается в характерном для него попарном противопоставлении однозначных слов. С одним связывается материальное, земное, с другим — духовное, небесное. Во многих отношениях подобные противопоставления обусловлены столкновением русского и церковнославянского языков, давшим писателю своеобразные дублеты для выражения одного и того же понятия. Однако в некоторых случаях такое толкование было бы слишком прямолинейным, например, в отношении к паре