благъ — добръ. Добръ всегда употребляется в сочетании со словами типа тело, жизнь, обозначая качество предмета; наоборот, благъ у Кирилла — это дух, бог, нечто неземное, обозначает качество духа и вообще суть явлений. Такое противопоставление принадлежит не только Кириллу; в неявном, не столь определенном виде оно присутствует и у других древнерусских авторов и переводчиков. Нельзя сказать, что эта пара — простое противопоставление русского слова добръ (обозначает все язычески-земное) церковнославянскому благъ (связано со всем божественно-небесным), поскольку и в церковнославянском языке было слово добръ, и для русского языка характерно слово благо — в другом, русском, его произношении (болого, бологъ). Механистическое расслоение: благъ — церковнославянизм с «высокой» семантикой, добръ — русизм с более житейской сферой употребления — кажется неудачным, несмотря на широкое распространение именно такого взгляда в современной литературе. Стремление исследователей во всех аналогичных случаях (глава — голова, град — город, благо — болого, время — веремя) видеть церковнославянизмы в русском языке учитывает только форму слова и ничего не говорит об отношении этого слова к общей лексической системе языка, в котором происходило подобное совмещение русского и церковнославянского пластов лексики. Только конкретно-историческое исследование творчества отдельных авторов такого уровня, как Кирилл Туровский, позволит определенно решить вопрос о пределах распространения и функции неполногласных церковнославянизмов в русском языке. Неполногласие в благо — это конечный результат длительной и устойчивой связи слова с высоким контекстом и с тем семантическим рядом, которым этот контекст, в конечном счете, определялся; эта связь постепенно устранила соотношение данного значения с русским болого, что навсегда связало его с заимствованной формой благо. Благо — церковнославянизм не из-за фонетического по своему характеру неполногласия, наоборот, само неполногласие является результатом закрепившегося только в высоком стиле значения. В такого рода перераспределениях между значением и звучанием двух дублетов разного происхождения важна роль образцовых писателей, чутко улавливавших не только семантические, но и стилистические аспекты происходившего «перетекания» смысла из одной формы в другую; только художник в состоянии уловить ту пропорцию этого соотношения, которая необходима в каждом конкретном контексте.
Возвращаясь к стилю Кирилла Туровского, следует отметить еще одну его особенность. Широкая лексическая синонимия, возникающая при столкновении русского и церковнославянского языков, позволяет автору варьировать средства выражения при передаче той или иной мысли. Уже частотность употребления тех или иных слов в произведениях Кирилла оказывается весьма знаменательной. Так, из глаголов говорения, кстати сказать, очень частых в речи Кирилла, особенно выделяются глаголати и речи. Это глаголы, передающие значение речи в его «чистом» виде; со стилистической точки зрения они характерны тем, что одинаково представлены (и притом в одинаковых значениях) и в русских, и в церковнославянских памятниках. Таким образом, это общеславянские слова, которые тем самым ни в каком контексте не имеют и не могут иметь никакой стилистической окраски. Тем не менее Кирилл различает и эти глаголы. Глаголати служит только для введения прямой речи, употребляясь около 150 раз в примерах типа: и гла(гола)ша: человека не имамъ. Только в считанных случаях, в евангельских цитатах, этот глагол передает непосредственно процесс говорения (что се глаголете, о фарисеи?). Речи также может вводить прямую речь (около 30 раз), но вообще его функции гораздо шире: этот глагол может употребляться в самых разных сочетаниях, может быть вводящим словом (сирѣчь, пачеже рещи, рекъ и др.), указывать на процесс говорения и т.д., но всегда только во вспомогательном контекстуальном значении и лишь в тех случаях, если не требуется специального выделения слова, находящегося за пределами авторского внимания (ср.: но испытаем его добре, рѣша, взовемъ еще и второе прозревшаго...). Если же из общей ткани повествования требуется выделить глагол говорения, если именно на нем акцентируется внимание автора, то ни глаголати, ни речи не употребляются. Тогда вместо них, стилистически нефункционально нейтральных, самых общих по значению глаголов говорения, появляются стилистически окрашенные, частные по значению глаголы типа возглашает, вопиет, возвещает, поведает, беседует, сказывает (т.е. ‘истолковывает’) и др. В таком случае процесс говорения передается подобным красочным глаголом, тогда как глаголати, речи уходят на второй план, оставаясь вспомогательным средством выражения мысли: исповѣмъ бо, рече, на мя безакония моя — вводное рече однозначно указывает на речь (‘сказал’), тогда как исповѣмъ многозначно, оно сохраняет и исконное значение корня ‘знать, сознавать’ и вместе с тем в сочетании с приставками имеет уже значение ‘признаться, рассказать’. Аналогично положение в текстах Кирилла и другой частой в употреблении глагольной лексики: все, что встречается часто, стилистически не маркировано и потому используется как фон описания, является словесной тенью на заднем плане. Художественную функцию несут только редко употребленные, но зато многочисленные близкие по значению слова, вступающие в синонимические отношения друг с другом и с «фоновыми» опорными словами, не несущими художественной нагрузки. Если учесть, что в древнерусских текстах само противопоставление речи — глаголати также может использоваться в художественных целях (глаголати — стилистически маркированный по отношению к речи как более многозначному, общему для всех славянских языков и универсальному по употреблению глаголу), станет ясным, что данное в текстах Кирилла распределение стилистических тонов и полутонов также является индивидуальной особенностью этого автора.
Так обстоит дело с выбором слов. Но Кирилл — мастер слова и в оформлении целого текста, в использовании слова как части текста. Легко заметить, что все его тексты как бы сотканы из своеобразных триад — троичных повторений одного образа, слова, значения или определения. Сама композиция его Слов, как это заметил и описал И. П. Еремин, трехчастна: вступление в тему, повествование — содержательная часть, заключительные хвалы. Ориентация на сакральное число «три» и следование ему на всех уровнях поэтического текста придают этому тексту переменчивый ритм, позволяя вместе с тем тонко варьировать каждую частную тему, вводимую в ткань Слова, — одну за другой, волнами, неутомимо и настойчиво, используя все возможности образа и слова. Потому общее впечатление от Слов кажется двойственным. С одной стороны, изложение как будто статично, это мелкие мазки, из которых складывается общая картина. С другой стороны, всегда присутствует впечатление действия, динамики, ритма. Покажем это на нескольких примерах разного типа.
«Старци быстро шествоваху да Б(ог)у поклоняться...
отроци скоро течаху да прославятъ...
младенци яко крилати окрестъ Ис(ус)а паряще вопияху...»
(Слово на Вербницу)
— типичный пример нагнетания образа троичным членением текста. Автор воспользовался возрастными различиями своих «персонажей» и подал каждый возраст отдельно, отстраненно от другого, все более увеличивая темп движения в зависимости от возраста: быстро — скоро — крылато и параллельно с тем шествоваху (с достоинством и неторопливо) — течаху (бурной массой и стремительно) — крылато парили (даже оторвавшись от земли). Сюда же вплетается и градация по цели: поклоняться — прославять — вопияху. Возникает троичное усиление, идущее параллельно: характер движения (глагол в форме имперфекта указывает длительность прошлого действия), цель движения (глагол в повелительном наклонении и имперфект вопияху, показывающий нетерпение «младенцев», которые приступили к хвалам еще на пути к святилищу), ритм движения (передан нарастанием наречных форм); неуклонное повышение тона до звенящего с последующим обрывом и приступом к очередной триаде. Фактически значение приведенной триады шире, поскольку здесь не приведены побочные линии изложения, например, вариации слов Богъ и Иисусъ, вплетающиеся в текст на правах объекта действия.
Может показаться странным столь тонкое сплетение повествовательных линий в одну фразу. Следует поставить вопрос: не случайное ли это совпадение? Предварительные разработки показывают, что говорить о случайности не приходится. Начать с того, что в тексте не использованы другие возможные для древнерусского писателя слова. Здесь нет слова борзо — а это типичный русизм, невозможный в южнославянском тексте; по этой причине автор и не решается использовать слово борзо в столь высоком по стилистическому заданию тексте. Однако вместе с тем определение крилати также является русизмом, в южнославянских вариантах ему обычно соответствует слово пернати. Тем не менее Кирилл предпочитает крилати, и совершенно правильно: только это слово и допустимо в данном тексте, поскольку речь идет о быстроте движения, а не о характеристике «персонажей» (яко крилати, но на самом деле крыл не имеющие).
В другом случае дана последовательность действий, которые каждый раз уточняются все новым синонимом, но это не точный синоним, он привносит в контекст какое-то новое значение: «(спутник) приведе къ велице горе, имущи многа и различная оружия, въ ней же узреста зарю светлу, оконцемъ из пещеры исходящю. И приникнувша къ оконцу тому, видеста внутрь вертепа жилище... Сия вся соглядавъ, царь призва своя другы, и рече къ нимъ...» Представляется, что основное действие здесь связано не с движением (привел — приник — призвал)