Великъ наряду с исконным значением ‘большой, огромный’ получает значение ‘значительный, замечательный’; по-видимому, в XII в. это был всего лишь контекстуальный оттенок значения, но он обнаруживается уже в Новгородской I летописи: от мала до велика ‘от меньшего до большего’ и вместе с тем от велика до оубога ‘от замечательного до незначительного’. Ветхий в русских текстах — не только ‘старый’, что является исконным значением слова; проявляется уже и новое, ставшее впоследствии основным для русского языка значение ‘ветхий, дряхлый’ (широко представлено в ранних записях той же летописи, а также в Правде Русской, в Сказании о Борисе и Глебе, в Хождении игумена Даниила, в переводных памятниках домонгольской Руси). Ср. в древнерусском переводе Пандект Никона Черногорца описания двух вдов, одна из которых одета в ветхы ризы, а другая — в добрыхъ ризахъ; противопоставление, таким образом, идет по линии ‘ветхие, дряхлые’ — ‘хорошие, добротные’, а не ‘старые’ — ‘новые’ (последнее см. в евангельском тексте: мехи новые противопоставлены мехам ветхым). Таким образом, в традиционном сочетании, начинающем Слово, русский читатель XII в. мог прочесть и осознать как бы наслаивающийся на традиционные значения слов и собственно русский подтекст: не только ‘большое древнее сокровище’, но и ‘значительное дряхлое... скрытое’.
Дивно и радостьно откровение в восприятии русского читателя XII в. также оказывается многозначным сочетанием. Исконное значение первого слова связано с непознаваемым, поражающим воображение божественным бытием (ср. Дивъ с литовским dievas, древнеиндийским dēvа́s, латинским deus и т.д. с одинаковым значением ‘бог’). В древнерусском переводе Жития Василия Нового, например, встречаем дивный градъ, дивный и страшный градъ в значении ‘рай’, все употребления слова в этом памятнике связаны с небесами и небесной жизнью. Общее значение ‘удивительный’ обычно для русских текстов ХІ-XII вв., и только в некоторых местах Пандект Никона Черногорца можно обнаружить новый для слова оттенок значения ‘славный, знаменитый’ (некоторые подвижники называются безразлично то славными, то дивными, то чудными). Подтекст в Слове Кирилла создается уже самим разложением привычных сочетаний дивно и чюдно, дивно и славно, радость и веселье, вторые члены таких сочетаний, оставаясь за пределами текста, домысливаются любым начитанным книжником. Таким образом, дивный — это и ‘божественный’, и ‘удивительный’, и вместе с тем для русского в XII в. также ‘славный (знаменитый)’. Радостьно было связано, как правило, со словом веселье и обычно обозначало ‘чувство веселья’. Из этого постепенно вычленяется дополнительное значение ‘чувство удовлетворения’, а в расхожем сочетании радость и веселье между обоими синонимами постепенно распределяются разные оттенки значения: радость — это удовлетворение (обычно одного или каждого в отдельности участника празднества), веселье — это ликование (и потому всех участников празднества совместно). Метафорическое обозначение празднества стало связываться именно со вторым словом сочетания, ср. в древнерусском переводе Книги Есфирь синонимическое употребление дніе веселья и день добръ в одинаковом значении ‘праздник’. Тот же текст показывает, что к концу XII в. слово радость настолько отошло в своих значениях от своего первоначального дублета веселье, что потребовалась его замена другими словами; Книга Есфирь в этом случае дает слово охвота, охвотенъ ‘радость, удовольствие’, ср.: «и выниде Аманъ въ д(е)нь веселъ и охвотномь с(е)рдцемъ»; «градъ же Сусанъ оуохвотися и възвеселися» и др. Таким образом, наряду со свойственным церковнославянскому языку значением ‘ликование’ слово радость в русском языке XII в. получает дополнительное, впоследствии ставшее основным значение ‘чувство удовлетворения’. Поэтому в приведенном отрывке из Слова Кирилла можно усмотреть не только прямое значение ‘ликующе’, но и скрытое, потайное ‘удовлетворяющее’.
Аналогичные наслоения можно видеть и в сочетании добра и сильна богатьства. Добро уже у Владимира Мономаха имеет значение ‘богатство, имение, благо’ в широком и материальном смысле, который и привносит в контекст это новое для слова добавочное значение. Игумен Даниил также неоднократно отмечает, что, например: «Ефесъ (а также Самария и т.д.) же градъ есть на Сусѣ... обиленъ же есть всѣмъ добромъ». Уже у Феодосия Печерского можно предполагать такое значение слова, ср.: «не чюхъ себе ничсоже добра приискавше, но токмо имыи бдѣнья бо и пощенья». Слово сильный даже по «Материалам» И. И. Срезневского имеет более 15 оттенков значения кроме исконного ‘мощный, могучий, властный’, которое и в данном случае следует считать основным. Специально русским, достаточно рано выделившимся значением этого слова является значение ‘обильный, пышный, богатый’ — соответствующие иллюстрации приведены И. И. Срезневским из Ипатьевской летописи под 1147 и 1187 гг.
Учитывая все это, и данный фрагмент Слова Кирилла мы можем истолковать двояким образом: буквально ‘благое и могучее богатство’ и переносно ‘имение... изобилие... богатство’. Снова в подтексте наблюдаем как бы избыточное повторение одного и того же мотива, но, в отличие от предшествующего сочетания, с риторической градацией вверх. Может возникнуть сомнение в правомерности тех интерпретаций, которые сделаны выше; на первый взгляд они кажутся столь же поразительными, что и известные градации в тексте Хождения Афанасия Никитина, лингвистически расшифрованные Н. С. Трубецким[176]. Однако, допуская известную условность произведенной расшифровки (для более точной у нас пока нет необходимых материалов сравнения), повторим, что каждый элемент такого членения текста оказывается возможным обосновать вполне объективно — множеством словарных параллелей из древнерусских текстов. В частности, в последнем случае: почему Кирилл употребил именно слово добро, а не эквивалентное ему благо или, например, велико; благо и велико богатство — сочетание, которого мы ожидали бы от ординарного проповедника, вполне допустимое в XII в. и обычное для древнерусских текстов. Однако слово велико уже употреблено в той триаде, в которой оказалось нужным зашифровать общий смысл ‘значительности, величины’; благо же в этих триадах не используется вовсе, ибо оно чересчур однозначно и для подтекста, русского по своему замыслу и характеру, не годится: это церковнославянизм. В данном отрывке вообще нет нерусских слов, слов, которые не могли бы нести с собою необходимого для воплощения авторского замысла вторичного или переносного значения. Выбор слова лимитируется поэтической заданностью. Так образуется второй план подтекста: кроме предполагаемого читателем включения в текст опущенных автором слов (см. сказанное выше о последовательной связи с опущенным словом славный) появляются еще чисто семантические (первоначально, может быть, стилистические) возможности подтекста, понятные только русскому читателю или слушателю XII в. Однако внешним установлением этого не исчерпывается стилистическая характеристика нашего примера.
Теперь, когда кажется ясным смысл и подтекст каждой отдельной триады, соединим их вместе. Общее значение первой, трижды обоснованное в подтексте и вместе с тем связанное с традиционным текстом, — сокровище (скрытое), общий смысл второй триады — откровенно (открыто), третьей — богатство. Итак, сокровище открыто, (и это) — богатство — христианская пасха не в пример иудейской, ср.:
велика и ветха сокровища ‘большое и древнее сокровище’, дивно и радостьно откровение ‘удивительное и радостное откровение’, добра и сильна богатьства ‘благое и могучее богатство’,
со следующим подтекстом (соответственно по строкам):
‘значительное... дряхлое... сокрытое...’, ‘удивляющее... удовлетворяющее... открывающее...’, ‘имение... изобилие... богатство...’.
Единственная условность, которую мы себе позволили, заключается в выборе части речи, данной в толковании подтекста: прилагательное — причастие — существительное. Это сделано намеренно, чтобы дополнительно передать ту восходящую градацию образа, которая несомненно в нем заключается, но иными средствами на современный язык уже непередаваема. Дано:значительное, но уже ветхое, сокрытое в дали времен — сокровище. Действие: поражающее воображение и мысль, удовлетворяющее всем чувствам, открывающее неизведанное — откровение. Результат:имение... изобилие... богатство — христианская Пасха. Соотнесение компонентов триад возможно и по вертикали, хотя тут уже нет полной уверенности в том, что таков был и авторский замысел (при слушании Слова четко воспринимается только линейное членение мысли и текста), однако «выход на вертикаль» весьма знаменателен: значительное — удивляет — имение, дряхлое — удовлетворяет — изобилие, сокрытое — открывает — богатство. Эта трижды три раза повторенная, как в преломлении зеркал, мысль относится к восхваляемому в Слове празднику и является гонгом, призывающим к развертыванию темы. Затем идут уточняющие детали того же вступления, опять-таки построенные по триадам: о строителях этого праздника, о его характеристике и т.д.
Такова увертюра, с подтекстом и варьированием темы, рассчитанная на искушенного и обязательно русского слушателя. Ниже, в содержательной части Слова, Кирилл уже не столь причудлив в построении образа, там он не придает столь существенного значения форме, изощренной, временами неясной и зыбкой в мерцании словесных теней и неожиданных ассоциаций. Там форма блекнет, чтобы не затушевывать смысл изложения, не затруднять его восприятия.
Приведенные примеры иллюстрируют направление творческой работы Кирилла над словом: работа тщательная, но не ради формы. В отличие от многих писателей XII в. Кирилл — в высшей степени автор, а не компилятор, и потому его текст можно и нужно изучать как индивидуально-авторский. Это повышает его значение и при изучении русского литературного языка XII в. В этих текстах происходило двоичное, вызванное столкновением русского и церковнославянского языков, попарное противопоставление слов, таких как