Кровавый — одновременно и пропитанный, напоенный кровью, и красный от крови: «Немизѣ кровави брезѣ, кровавые зори, на кровавѣ травѣ», но точно так же и «злачеными шеломы по крови плаваша» — уже без всякого определения, посредством самого имени, хотя ясно из всех предыдущих эпитетов, что и здесь речь идет о красном. «Ту кровавого вина не доста» — указание на качество и основной признак (вина — метафора, но кровь реальна), и только после всего остального, как усложнение образа, слово кровавый воспринимается как цветовое определение. Этому помогает похожее сочетание — «синее вино съ трудомъ смѣшено». Синее ведь также не цвет в прямом смысле слова (синим тогда называли все си-яющее темным наблеском) и также метафора. Синим вином называли красное, а это очень близко к реальному цвету крови. Один и тот же цвет спокойно именуется по-разному, потому что не цвет был важен, а другие особенности реального мира. Цветовая характеристика оказывалась необходимой лишь там, где она выступала в символическом значении, каждый раз — особом.
Кроме кровавого есть еще в Слове каленые и черленые. Сабли и стрелы — каленые, т.е. выдержанные в огне, вышедшие из пламени; цветовые определения даны скрытым образом, указанием на способ изготовления оружия, что неизмеримо важнее в этом случае. Но кроме стрел и сабель в воинском деле употребляются и другие предметы, символический смысл которых прямо-таки требует и цветового определения. Чрьленыя щиты русских воинов трижды встают на черной земле, а в последний раз даже так: «подъ чрълеными щиты на кровавѣ травѣ», с усилением цветовой характеристики. Чер(в)леный —крашенный червецом, красный цвет в этом случае совершенно необходимо передать отдельным словом.
Смысл слов с общим значением цвета определенно выявляется из столкновения их: «Чрьленъ стягъ, бѣла хорюговь, чрьлена чолка, сребрено стружие — храброму Святъславличю!» В описании трофеев, поднесенных князю Игорю, красный цвет перемежается с белым, контраст настолько выразителен, что не нуждается в истолковании. Важно лишь, что автору показалось необходимым и здесь на первое место поставить именно цветовые определения.
Другое место в описаниях Слова: «Стлавшу ему зелѣну траву на своихъ сребреныхъ брезѣхъ, одѣвавшу его теплыми мылами подъ сѣнию зелену древу». Трава и дерево — зеленые, уточнять цветовым эпитетом вроде бы ни к чему, однако уточнение есть, но напрасно было бы считать его только цветовым. Всякое цветовое определение в этом тексте носит символическое значение. Несет его и указание на зеленый цвет. «Постлать зелену паполому» в другой части Слова — все ту же мягкую траву. Слово зеленый в древнерусском языке могло обозначать и желтый, и зеленый, и голубой цвет, вообще всякий светлый, яркий оттенок этих цветов. Упоминание зеленого в приведенных строках исполняет ту же роль, что и теплый в отношении к мглам или серебряный в отношении к стружию. У всех трех слов оказывается одно общее значение, которое и использует автор; на современный язык его можно было бы перевести как «светлые, прозрачные, акварельные тона» — это заметил в прошлом веке А. А. Потебня, описывая сочетания типа «чаша зелена вина» — одновременно и зелье, и зелень, и яркий наблеск светлого цвета, в отличие от синего вина — белое вино. Значит, и зелена паполома одновременно и травяная подстилка, и светлая, как трава, а сверх того, и многие другие значения, смысл которых сегодня нам уже непонятен. И в этом случае автор пользуется многозначным словом, которое помогает ему и описать реальный предмет, и представить его в символической цепи описаний и событий: и зелень, но и зеленый, и светлый, и блестящий...
Нет ничего случайного и в форме определения. До нас дошла форма древнего краткого прилагательного, которая стоит перед определяемым именем: зелену траву, зелену древу, зелену паполому. Конечно, это не совсем обязательно зеленые предметы вещного мира с достоверно выделенными цветовыми признаками. Краткое прилагательное указывало на такие свойства предмета, которые еще с ним слиты, составляя его часть, притом не всегда существенную; сознанием этот признак еще не вычленен из предметности: виноград зелен не то же самое, что зеленый виноград, имеющий в составе определения выделенный уже признак. Только такой, вполне осознанный в качестве самостоятельного признак и может со временем получить переносное значение. Зеленый виноград— незрелый виноград. Тот же принцип — в древнерусских сочетаниях слов типа зелена паполома. Признак как будто дан уже определением, которое обращает внимание слушателя на один (чисто внешний, случайный) признак; между тем сделано это в «форме сказуемого». Вот синтаксическое противоречие, которое народная поэзия так никогда и не преодолела. Видимо — не нуждалась в изменениях? Чаша зелена вина — признак как будто возникает прямо в нашем присутствии, в форме выражения он еще не отлился в законченные формы определения, указывающего на постоянные свойства предмета. Несмотря на это, он уже выступает в роли определения к имени, этот предмет обозначающему. Скрытая глагольность таких определений делает их динамическими, и поэтическая формула оказывается важным средством выражения возникающего признака. Слушателю они помогают «увидеть» изображаемое, а увидеть очень часто важнее, чем просто услышать. В нашем восприятии образ мы прежде всего «видим», он потому и образ, что является видимым...
Но вот исключительно странная особенность Слова. Противоположное по смыслу определение, которое обозначало не светлый, а темный сияющий тон («цвет»), в тексте всегда употребляется только в форме определения. Синий — полное прилагательное. Устойчивость признака вызывает его многозначность и превращает в символ.
Слово синий встречается несколько раз — и так же, как остальные прилагательные цвета, не совсем в цветовом значении. «Да позримъ синего Дону», — говорит Игорь. Сам автор шесть раз называет Дон — великим, но только до битвы. Потом, после поражения русских дружин, когда Игорь бежит из плена, снова появляется образ великого Дона.
Синим сначала зовется и море, в которое Дон впадает: «въсплескала (Обида) лебедиными крылы на синѣмь море у Дону... и несошася къ синему морю...», а потом без всякого определения: «и в море погрузиста». Еще раз в такой же последовательности, с определением и без него: «се бо готьскыя красныя дѣвы въспѣша на брезѣ синему морю... дѣвици поютъ на Дунаи — вьются голоси чрезъ море до Киева». И Ярославна сначала просит «вѣяти, лелѣючи корабли на синѣ морѣ», и только потом говорит: «Възлелѣй, господине, мою ладу ко мнѣ, а быхъ не слала къ нему слезъ на море рано». Сам же автор о море говорит просто: «чръныя тучя съ моря идутъ, хотять прикрыти (четыре) солнца». Здесь ли не место сказать о синем море? Но нет, просто море. Почему оборотень Всеслав «обѣсися синѣ мьглѣ», хотя в Слове мгла обычно предстает в естественной ее черноте? Потому, наверное, что черная мгла и мгла синяя — одно и то же.
Поскольку синий в древнерусском языке — сияющий темный цвет и притом не обязательно синего тона (синяк попросту багров, а синец — как звали тогда негров — совсем не синий), естественно было использовать это определение только в тех случаях, когда было необходимо подчеркнуть внутренний блеск, свечение темного предмета или вещества. Важно и то настроение, с каким все это описывалось, и цель описания. Дон как победная цель сияет и манит — Дон за плечами поражения становится простым географическим понятием.
Устойчивым цветовым символом в средние века было и сочетание красного, белого и черного цветов. Оно воплощало в едином образе и соединение трех стихий (огонь—вода или воздух—земля), и отношение к различным по важности божествам, и даже распределение пространственных границ мира (Русь Червонная—Белая— Черная), но прежде всего — оценочные характеристики нравственного характера. Если и в Слове все три цвета собраны вместе и совместно рисуют какой-то предмет или событие, значит — автор действительно понимал символическую силу этого букета цветовых сочетаний.
И верно, единственным вполне определенным сочетанием цветов в описаниях Слова является как раз совокупность красного— белого—черного, хотя и выражалось это сочетание различным способом. Вот несколько примеров из текста Слова.
«Чръна земля подъ копыты костьми была посѣяна, а кровию польяна». Кости — белые, кровь — красная, уточняющая характеристика при слове земля понятна сама по себе: черно-бело-красное...
«Уныша цвѣты жалобою и древо с тугою къ земли прѣклонилось» — цветовая гамма скрыта за обозначениями реальных предметов, она приглушена в своем выражении, но выбор самих предметов подсказывает и окраску эпизода, и самое главное в данном отрывке: показывает усиление степеней скорби, потому что жалость — туга — склонение в скорбном молчании выражают действие посредством переноса на предметы природы. Пусть не смущает нас то, что всюду описание цвета передано различными частями речи, и прилагательным качеством, и свободным именем. Древнерусский читатель и слушатель прекрасно понимал и дополнительное — цветовое— выражение эпизода. Ведь он мог сказать и просто: «земля» — не добавляя слова «чръна», как он и сделал это в других случаях, как сказал и здесь в отношении к словам костьми и кровию; однако он все-таки уточнил первое слово ряда особым определением, тем самым как бы задавая тон всему последующему ряду слов: обратите внимание и на цвет! Уныша цвѣты... Цветы тогда были только красными (как и в современных глухих деревнях под цветом хозяйка всегда понимает только ярко-красный цветок), но ключевое слово и здесь переводит внимание также и на цвет цветка, а за ним и дерева, и земли: красный — и все остальные.
Не все части Слова сохранились достаточно хорошо. В самом начале: Боян — «растѣкашется мыслию по древу, сѣрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы». Здесь искажена временем первая строка, и потому естественные переходы мысли-образа оказались перебитыми. Однако параллельное упоминание дерева, земли и облаков помогает воссоздать и представление о цветовом ряде, особенно в уточнениях определением: ведь говорится о