сером волке и о сизом орле, тогда как то, что было в начале этого ряда, нам неизвестно, нет ключа к расшифровке и целого образа.
Таким образом, цвет как бы сгущался из неопределенных звуковых ассоциаций, через понятия о предмете или существе с типичной для них окраской, через значения слов, имеющих (хотя бы отчасти) и цветовое значение; сгущение цветовых определений шло в направлении к символическому образу всего Слова, нигде его не нарушая, не перебивая бесполезной цветастостью, а, наоборот, постепенно, кругами, все углубляясь, попутно прорабатывая все оттенки, доступные осмыслению средневекового автора и выражению их с помощью слова.
В этом тексте вообще нередки возвращения к слову, однажды уже названному. Естественная многозначность таких слов позволяет включать их каждый раз с новой точки зрения, соотнести новый смысл образа с тем, который уже известен по предыдущим предъявлениям слова. Главное при этом — вовсе не окрасить повествование обязательно в какой-то «цвет», такой буквальности автор Слова никогда себе не позволяет. Он не гонится за внешним эффектом; так просто «получается», потому что многие слова в ту пору кроме прямого своего значения имели еще, в качестве переносных, и цветовое значение, и даже оценочно-нравственный подтекст содержали они в себе. Например, одно из них — жемчуг.
И вещество, извлекаемое из раковин, и символ — символ скорби, печали, слез (в одном памятнике XII в.: «аки бисер слезы знаменуя»), да вдобавок еще и серебристо-белое, т.е. вполне определенное по цвету вещество. Символика цветовой гаммы разъясняется уже в самом тексте:
А Светъславь мутенъ сонъ видѣ въ Киевѣ на горахъ.
«Си ночь съ вечера одѣвахуть мя, рече,
Чръною паполомою на кроваты тисовѣ,
Чръпахуть ми синее вино съ трудомъ смѣшено,
Сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тльковинъ
Великий женчюгъ на лоно и нѣгують мя».
Все прямые значения слов представляют мутно-черно-скорбные тона; сюда же относится и определение тисовъ — связан с трауром, и определение тъщими — связано с исконным значением корня (тоска), и трудъ — недуг, забота и горе. И паполома тут уже не зеленая, светлая, нарядная, а черная. И вот в символически траурный фон этой сцены как последний мазок опытного мастера, завершающий мысль, ввергается новый оттенок — слово жемчуг. Великый женчюгъ — крупный, яркий, брызнувший светом, но именно оттого еще и вдвойне скорбный: жемчуг во сне — к слезам. А вот уже и сами слезы: «Тогда великый Святъславъ изрони злато слово слезами смѣшено».
Почти все слова, употребленные в этом отрывке, уже использовал автор и раньше, так что каждое из них в своем месте уже обросло необходимыми для автора представлениями и переживаниями. Было смѣшено — синее вино с трудомъ, а трудъ — и есть слезы, потому что в древнерусском языке трудъ — забота, страдание, беспокойство, и автору не приходится уже повторять, что трудъ рождает слезы; ведь слезы в данном случае — напоминание о женчюге в предыдущем стихе, в котором был великый женчюгъ — как теперь перед нами великый Святъславъ. Там одевают, черпают, сыплют — здесь, внешне как будто не повторяя описание все тех же принудительных действий, выражают все то же в сжатом определении, одним лишь словом — изрони.
И дальше еще раз автор снова возвращается к тем же определениям и как будто бы в тех же словах: один из героев «изрони жемчюжну душу изъ храбра тѣла чресъ злато ожерелие». Определение к слову душа символически вырастает из всех предыдущих описаний, последовательно развивавших «тему» жемчуга. Другие примеры такого образа пока что не отмечены в древнерусской литературе, и вполне возможно, что образ этот, рождаясь в Слове, «снимается» с текста в виде законченной метафоры, которая потом, увы, не получила никакого распространения.
Вот и вопрос: цветовое ли определение здесь важно или какое-то иное? И цветовое также. Ведь автор использовал не широко известный и в его время синоним слову жемчуг; не бисер многоцветный, а серебристый жемчуг привлекает его внимание. Для развития образа, перекликаясь переходящим мотивом света, потребовалось именно слово жемчуг. Постепенно перебирая в тексте значения слов и выстраивая их в определенном порядке, автор добивается своей цели. Он как бы сгущает сам текст, делая его исключительно емким также и в отношении к образу, который, развиваясь от стиха к стиху, усложняет мысль все новыми оттенками, каждый из которых совсем не случаен. В том числе — и цветовыми. Что может значить злато слово?
Злато слово — совершенно иное дело, чем, скажем, злато ожерелие. Ожерелье и на самом деле могло быть золотым — парадная княжеская гривна. Злато слово — употребление определения (краткого прилагательного!) в переносном смысле, ‘исполненный высоких достоинств’.
Золотой цвет — желтый, но также — цвет. Значит ли это, что и в каждом употреблении слова золотой (а их в Слове тринадцать) имеется в виду лишь материал, из которого сделаны шлем, стрела, седло, престол? По-видимому, не совсем так, и тут имеется некий символический перенос цветового обозначения. Еще Ф. И. Буслаев в прошлом веке, говоря об искаженном летописном тексте: «да будем золоти, яко золото», т.е. тверды и крепки, а может быть — и красивы, — говорил, что в подобном употреблении определения вместо имени кроется неясное символическое значение. В других древнерусских текстах, например в повестях о Борисе и Глебе XI в., обнаруживается вполне определенное различие между тем, что является златозарным, и тем, что всегда светозарно. Златозарный — озаряющий все вокруг блеск земного, простого, мирского света, тогда как светозарный — носитель собственного света, не отраженного через блеск другого предмета (небесные силы)[180]. Такое же распределение «сил цветоносности» находим и в Слове. Когда скачет всадник, «своимъ златымъ шеломомъ посвѣчивая», этот свет никак не похож на реальный свет. В других случаях: «утръпѣ солнцю свѣтъ, (соловьи) свѣтъ повѣдають, Игорь възрѣ на свѣтлое солнце», что также важно: Игорь — и никто иной, поскольку, как ясно из других описаний; «солнце свѣтится на небесѣ, Игорь князь в Руской земли» — так говорит автор уже в самом конце, тем самым как бы перекликаясь с восторженным кликом Всеволода: «Одинъ братъ, одинъ свѣтъ свѣтлый — ты, Игорю!»
Все перечисленные характеристики организуют один, очень важный для смысла Слова переход, имеющий символическое значение. Игорь — не «светозарен», нет; никто на земле не может быть равен светозарному божеству. Однако Игорь — воплощение света, так что и имя его становится синонимом этих слов: солнце — свѣтъ — Игорь. Именно он символический противник черной мгле поганых («солнце ему тьмою путь заступаше!»), намеренно и постоянно противопоставленной солнцу — свету — Игорю. В таком контрасте и возникает сопоставление князя со светом, в обычных условиях невозможное. Здесь оно просто необходимо как воплощение символа.
Вот еще одна цепь цветовых ассоциаций, связанных уже с обозначением животного: волк.
Боянъ — «растѣкашется мыслию по древу, сѣрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы», но и воины Всеволода «сами скачють, акы сѣрыи влъци въ полѣ», но также и «Гзакъ бѣжитъ сѣрымъ влъкомъ», тогда как Игорь князь соскочил с коня «босымъ влъкомъ». Чтобы понять смысл определения, и на этот раз выделяющего Игоря из среды, его окружавшей, следует приведенные примеры сравнить с другими. Когда нет сравнения, а речь заходит либо о реальных волках (зверях), либо об оборотне Всеславе (который мог быть действительным волком), тогда говорится просто: «влъци грозу въсрожатъ по яругамъ», Всеслав «самъ въ ночь влъкомъ рыскаше» (так сказано два раза). Древнерусский автор — реалист; он не станет усиливать определением «натурального» волка, внешние приметы которого всем известны. Но иногда сравнение как бы превращает простое имя в символический знак достоинства, и герой становится оборотнем. «Коли Игорь соколомъ полетѣ, тогда Влуръ влъкомъ потече» — еще одно разграничение, указывающее, что Овлур бежит не серым волком, подобно Гзаку, не босым волком, подобно Игорю, но просто волком, как и Всеслав, с которым тоже не все чисто. Уточняющий эпитет важен и как определение, ведь он уточняет мысль, ведя ее от общего понятия о «волке вообще» к конкретному представлению о данном волке. В противоположности выражений «лифт» и «скоростной лифт» такое же движение мысли: эпитет образует образ. Сравнение можно строить по самым разным признакам, но автор неожиданно избирает один из самых внешних, как будто случайный — цвет. Волк и волк, но в одном случае это— босый волк, в другом — волк серый. Предполагали еще в этом испорченном месте и бусый на месте босый — сероватый. Но это сомнительно: если уже использована одна возможность сказать сѣрый волкъ, другое определение с тем же значением слова в художественном тексте не нужно. Однако лишь в противопоставлении разных эпитетов можно понять и смысл уточняющих определений.
Босый в данном случае родственно слову бѣсъ (общий корень, но с разными гласными); босый волк — стремительно, «бешено» несущийся хищник. Говорится же в Слове четыре раза о бръзыхъ комоняхъ (и только кони — борзые), а это ведь — полная параллель босому волку. Исконное значение корня борзый помогает понять смысл эпитета: борзые кони, возбужденные горячкой боя, мчатся так же бешено, как и босые волки. У древних славян корень бос- /бѣс- значил помимо прочего еще и ‘светлый (белый)’, а в оценочном смысле — и ‘хороший’, ‘удачливый’, даже ‘священный’. Автор Слова естественно и избирает для Игоря это определение. Князь, конечно же,