доиде... кочуетъ (дожидаясь союзников и осени)... хощеть ити на Русь (но один не решается)... [хощеши ити — размышления потенциальных союзников]... [грядетъ — неотвратимо, по мнению все тех же Олега и Ольгерда, хотя замедление действия все еще продолжается]... придетъ... [грядетъ... грядеть]... грядетъ. Постепенное усиление движения, основного для повествования, как бы пробуждает само действие; к каждому глаголу в этом последовательном ряду можно приписать его собственный отрезок текста, потому что каждое новое движение Мамая, пусть даже «статичное движение», возбуждает какое-нибудь действие со стороны его союзников или Дмитрия, или даже самого автора повествования. Так, у Дмитрия соответственно представленной градации по мере уяснения ситуации как результата действия Мамая и с помощью «чудесных помощников» Киприана и Сергия, а также и самого Бога возникают следующие реакции: нача молитися... въсклонися и рече... прослезися и рече... пригнув руце к персем своим, источник слез проливающи, т.е. в соответствии с постепенным и неуклонным у Мамая «поднялся» — «расшевелился» — «перешел границу» у Дмитрия пока еще пассивное желание замолить беду градационным рядом плача: «склонился, говоря (молитву)» — «пролил слезы, говоря (молитву)» — «изливая потоки слез». Сложность анализа в данном случае заключается в многопланности самого повествования. Например, как в данном случае, плачет не один Дмитрий, и другие «светлые» герои умиленно «выплакивают» победу: священники, княгиня и т.д. В частности, промежуточный плач княгини между двумя молитвами Дмитрия обогащает представленный градационный ряд еще одной ступенью: (Дмитрий) источник слез проливающи — (Евдокия) слезы льющи аки речьную быстрину — (Дмитрий) слезы аки река течаше от очию его.
Приближение Мамая к русским границам и последующий ряд его неуверенных маневров соотносится с неопределенными же, но вполне сознательными недействиями Дмитрия, с его распоряжениями, представляющими как бы результат его самоуглубленного разговора с Богом или его представителями на земле: прииде... поиде... посла... разослав... поеде — все это стилистически и семантически нейтральные глаголы, в спешном мелькании текста их как бы не замечаешь: слова-связки, не больше. Но, подобно мгновенному, но повторяющемуся кадру, они фиксируют движение героя, а в сопоставлении с другим, стилистически уже выразительным рядом слов они как бы указывают на обыденность, обычность, привычность этих княжеских действий. Ситуация решительно изменяется в третьей части, когда и Мамай уже грядетъ... грядетъ... грядетъ. Действия Дмитрия соответственны, это уже не молебщик, а воин: въстаетъ... взыде... вседоша (на коня)... подвигошася... грядетъ. Этот ряд заключает высокое слово, знаменующее неотвратимость и непреложность предстоящей битвы в качестве заключительного члена градационного ряда, и оно применено по отношению к русским воинам, действия которых в экспозиционной части представлены как поиде... ведетъ языка... приидоша... грядутъ. Противоборствующие силы сошлись во всех своих составляющих. В соответствии с замыслом Сказания ни Олег, ни Ольгерд не даны в движении. Они статичны, и на этом фоне даже «статичное движение» Мамая в центральной части воспринимается как действие. Чего стоит единственное упоминание о том, что Олег начат приспешивати — это почти ироничное указание на неподвижную растерянность союзника Мамая, его приспешника.
Таким образом, подбором и расположением слов, почти не повторяясь, автор дает нагнетание обстановки перед боем, причем инициатором во всех фрагментах является Мамай; действия Дмитрия и его воинов определяются действиями Мамая, тогда как союзники последнего вообще бездействуют. Лексика этой группы в большинстве списков передается без изменений, настолько она важна и функционально определена. В просмотренных списках лишь однажды в передаче косвенно-прямой речи — «что неуклонно Мамай грядетъ на Русь» (50) — другие списки дают нейтральный глагол идетъ (6, л. 44; 342, л. 9), что, может быть, точнее отражает смысл данного фрагмента текста.
Основное выражение действия в сцене боя, естественно, принадлежит глаголу бити(ся): и аще побием (Мамая — 61), крепко бьющеся (69), побиени суть (69) и др., но в конкретном проявлении боя в отношении к определенным лицам используется глагол ударити: ударяют копья друг о друга, воины ударяют своих коней и т.д. — не в значении ‘убивать’. В этой сцене много устойчивых сочетаний, обычных для средневековых воинских повестей, и нейтральность традиционного штампа как бы стирает в глазах автора противопоставление русского воина вражескому: в бою они равны. Однако результат действия, как это и следует ожидать, в глазах автора неоднозначен в отношении к противоборствующим силам. Если враги русских бьют (то же нейтральное слово в значении ‘убивают’), то русские врагов секут (один раз изрываху — 71): татар сещи (71), и начаша их сещи и всех изсекоша (65), сечаху (71) и др. Гибель русских воинов описана отстраненно от самого факта сражения, как будто они умирают не насильственной смертью, а по велению свыше, что является необходимым условием победы (так же первоначально воспринимается героями и отсутствие Дмитрия среди убитых и живых). Для этого автор последовательно использует глагол стирати ‘размалывать’, ‘истреблять’ и вместе с тем ‘мучить’, ср.: «мнози же сынове русскые сътрошася» (69), «напрасно сами себе стираху» (69); в высоком слоге, например в речи святого, использовано и слово требити: «кто вы повеле требити отечьство наше» (65), «нъ не истребишася Божиею милостью (стяги Дмитрия)» (70) — это также связано с обозначением жертвы (требы), но в стилистически ином плане.
Равные друг другу в бою, русские и вражеские воины погибают одинаково; например, от тесноты на поле битвы они издыхаху (69), слово очень удачно благодаря своей многозначности: одновременно это может передавать значение ‘задыхались’ и ‘испускали дух’. Пересвет и его противник в результате смертельной стычки также скончашеся (69), однако наряду с нейтральным словом умрети в характеристике результата общего действия автор снова различает два стана. «Аще не умретъ» (61), — говорят Ольгердовичи Дмитрию, «аще ли умру» (68), «тою же смертию умрети» (68 и 73), — говорит и сам Дмитрий, имея в виду смерть отдельного человека, но в собирательном смысле по отношению к русским воинам говорится «положили есте главы своя» (73, 75 и др.). Традиционный оборот сложити голову по отношению к врагам неприменим, поэтому автор использует древнее сочетание, обозначающее физическую смерть язычника, — лишитися живота, ср.: Юлиан, который «жывот свой зле сконча» (48), сам Мамай «испровръже зле живот свой» (76), враги в бою размышляют о «погыбели жывота своего, понеже убо умре нечистивый, и погыбе память их с шумом» (62). В этом рассуждении и передано основное различие между христианским воином, положившим свою голову за правое дело, и «безбожными агаряны», которые, утрачивая свой живот (телесную жизнь), не получают жизни небесной. Здесь было бы мало указать на древнерусскую традицию[187], соответствующие формулы объясняются и реальными контекстами самого Сказания.
Сочетание живот вечный как обозначение жизни небесной, напротив, употребляется только по отношению к христианам, в том числе, естественно, и в евангельской цитате (отсюда это сочетание и распространилось): «въсприиметъ жывотъ вечный» (50); затем Дмитрий дважды его повторяет, все время подчеркивая противопоставление вечной жизни и смерти: «Ни без ума нам сия смерть, нъ жывот вечный» (57), «Нам ныне несть смерть, нъ живот вечный» (66). Дело, следовательно, не в самом слове живот как контроверзе голове, а в характере формулы, в которую это слово включалось; формулы же складывались в разное время и в различной среде и потому отражали не совпадающие в стилистическом отношении оттенки.
Более того, противопоставление головы животу в современном значении этих слов было бы непонятным, поскольку в самом Сказании воплощением нравственных качеств Дмитрия и его воинов являются душа и сердце, тогда как Мамай и его союзники характеризуются умом и мыслью. В тексте 20 раз употреблены слова сердце, душа, дыхание, ср. Дмитрий — «нача сердцем болети» (49), «сердцем своим велми слезяше» (54), «храбрым людем в полкех сердце укрепляется» (61), «от великие горести сердца своего» (66) и т. д., но также — «из глубины душа нача звати велегласно» (63), «Господу Богу все возможна: всех нас дыхание в руце его» (67), «от великия горести душа своея» (67) и др. Из сопоставления этих контекстов ясно, что душа (дух) и сердце христианина для автора синонимы. Сердце может иметь и нечестивый, и трижды это слово относится к характеристике врага: «вниде въ сердце его (Мамая) напасть роду христианскому» (43) — так начинается Сказание, о нечестивом сердце Юлиана говорит Киприан (48), в молитве Дмитрий просит Богородицу «смирить сердце врагомъ нашимъ» (53). Таким образом, о сердце агарян говорят христиане, не отказывающие своим противникам в наличии этого воплощения нравственных чувств. Однако души, духа в них нет — это несомненно. Христианскому духу противопоставлены ненавистные христианину разум, ум, мысль, т.е. человеческая гордыня, противопоставленная смирению и покорству христианина. Один лишь раз Дмитрий говорит об уме — и в уничижительном смысле: «Ни без ума нам сия смерть, нъ жывот вечный» (57). Еще раз говорится о русском воине Захаре Тютшеве — «довольна суща разумомъ и смысломъ» (49). Все остальные 20 употреблений этих слов[188] относятся к Мамаю, но главным образом к Олегу и Ольгерду. Если Мамай «ослепну же ему умом, того бо не разуме, како Господу годе, тако и будеть» (44), то союзникам Мамая отказано и в этом: «скудость же бысть ума в главе его» (44), «они же скудни умом» (47), «горе мне, яко изгубих си ум, не аз бо един оскудех умом, но и паче мене разумнее Вольгерд литовский» (57) и др. Анализируя свои стратегические просчеты, Ольгерд и сам указывает на то, что он не мог «разумети суетныа свои помыслы» (58), «чюжую мудрость требуетъ» (58) и т.д. «Внешняя мудрость» «злых человек» формально и по содержанию противопоставлена душе правоверных. Впос