ледствии Олег сокрушается, что доверился мудрости католика Ольгерда и силе поганого Мамая, хотя у него, православного, были и более могучие источники внушения. По функциональным свойствам сила души выше силы ума. Для автора это несомненно — и это лучше всего доказывает, что автором был церковник. Хотя личная мудрость Дмитрия, которая фактически показана в Сказании, и явилась залогом победы («Увы нам! — говорят враги о засаде Боброка, — Русь пакы умудрися» — 71), но внушена эта мудрость духом — душой — сердцем. Последовательность в противопоставлении сердца уму как различных источников нравственной силы героев подтверждает целеустремленность автора в изложении своей позиции и цельность произведения вообще.
Наконец, после описания сражения мы почти не встречаем в тексте глаголов, передающих движение героев, — действие по существу закончено. Само значение таких глаголов здесь как бы преломляется в общем контексте, ср.: русские воины «со всех стран бредуть под трубный глас... грядуще же весело, ликующе». Значение глагола брести в языке ХІV-ХV вв. вполне определенно: ‘идти вброд’. В основной части Сказания оно и использовано: «мнози же плъкы поганых бредуть оба пол» (68), «а (кони) в крови по колени бродяху» (72). Значение глагола грясти также вполне определенно: ‘идти’, ‘шествовать’, и в таком смысле он употреблен в основной части произведения. Теперь же усталые воины бредут, еле волоча ноги, и вместе с тем торжественно грядут в ликовании. Смещением в значении слов, употреблением переносного значения автор показывает завершение строгой линии повествования: празднество окончено, пир прекращен, все прежние связи порвались, а новые еще только организуются под черными стягами князя.
Перелом настроения и разрыв связей, наступившие после сражения, стилистически демонстрируются буквально на каждом шагу. Вот слово, обозначающее победу. Прежде всего, победить может только верховный вождь, например, победить может Мамай (47) или Тохтамыш (76), но и Дмитрий (76), а также Пересвет, воплощающий в себе волю Бога и потому «победи велика, силна, зла татарина» (74); русские воины вражеских или вражеские воины русских, Олег и Ольгерд своих противников не побеждают, а всего лишь одолевают: «одолейте своего недруга», — говорит Мамай Ольгерду (47), «начаша погани одолевати» (69, 70), русские преследуют врагов «и не одолеша их, понеже кони их утомишася» (71) и т.д. Но важнее то, что и само слово победа в заключительной части Сказания как бы сохраняет еще внутреннюю свою форму: по-бѣда — то, что случается послебѣды, несчастного для обеих сторон события, и распространяется одинаково на победителя и на побежденного, на Дмитрия и на Мамая — связи разорваны, но действительный победитель еще неясен, что и случилось в действительности: сам князь еще не найден среди погибших. Вполне возможно, что в первоначальном тексте Сказания слово победа в неопределенном своем значении было представлено гораздо шире, ср.: «безбожный же царь Мамай, видев свою погибель» (71) — но в списке 342 «видѣвъ по бѣду свою» (32, об.; в списке 6 этого текста нет).
Функционально важное противопоставление светлого, христианского темному, языческому лексически и стилистически проявляется в нескольких оппозициях. Основная из них лежит на поверхности, является общим местом и каждому ясна своим отношением к тому или иному члену антитезы: Мамай — поганый, еллин сый верою, идоложрец и иконоборец, злый христианскый укоритель, безбожный, все его воины безбожники агаряне, половцы, поганые, печенегы, поганые татары. Все эти определения, несмотря на различия в своем происхождении, — точные синонимы, они и варьируются довольно безразлично по всем спискам Сказания в большом числе вариантов: поганым половцем (53) = поганому царю Мамаю (6, л. 50) или поганым еллиномъ (342, л. 12); от поганыхъ измаилтянъ (59) = от татар безбожных (6, л. 62 об.) и т.д. Дмитрий, напротив, человек христиан, смирен человек и образ нося смиреномудрия, небесных желаа и чаа от Бога будущих вечных благ, и наипаче же въоруженъ твръдо своею верою и т.д. Мамаю принадлежит держава: «держава твоя пощадитъ, царю», — говорит ему Олег (45), «держава твоего царства», — вторит ему Ольгерд (46). «Елико довлеет твоему государьству», — обращается к Дмитрию Сергий, и в этом противопоставлении державы государству
скрыто отношение автора к самовольному тирану Мамаю в отличие от Дмитрия, который держит совет с вассалами и подчиняется воле Бога. Вместе с тем оба слова объединяет их одинаковая многозначность: и держава, и государство в XV в. обозначали как само владение, так и верховного властителя, воплощавшего в своей личности державу-государство. Как частное лицо Дмитрий владеет отчиною, отоками, подобно другим князьям — владельцам княжений (даже и Олег). Все это в тексте Сказания равнозначные слова, синонимы, хотя по происхождению официально-книжное, высокое заимствование отокы и разговорное (в)отчина, разумеется, различны и стилистически дифференцированны, употреблены в различных контекстах, а в поздних списках заменяются, ср. «доволенъ есьми своими отокы» (49) = «отокы своими» (342, л. 8), но в списке 6 (л. 43) уже замена своею вотчиною — старое слово выходит из употребления к концу XVII в.
Оба героя не свободны в своих действиях, оба осуществляют волю высших сил, причем Мамая подстрекает дьявол, и все его поведение окрашено в тона злобной принужденности: «мне убо, царю, достоить победити царя, подобна себе, то мне подобаеть и довлееть царьская честь получити» (47), «которые грады красные довлеют нам» (49) и др. — слово подобает, видимо, попало сюда случайно, потому что основные формы выражения обязательности в отношении Мамая достоит, довлеет, т.е. ‘следует’, ‘достаточно’, некатегоричны. Наоборот, в отношении Дмитрия 10 раз использовано подобает (один раз в устах Ольгердовичей — належить, один раз в устах Сергия — довлеет), ср.: «то подобает ми тръпети» (49), «не подобает тебе, государю» (65), «тебе подобает особь стояти... а намъ подобаетъ битися» (68) и т.д., ‘соответствует’, ‘приличествует’, но также без принуждения. Скрытый смысл данного лексического противопоставления заключается в том, что Дмитрию подобает действовать в удобное время по добрым мотивам и потому — успешно, тогда как Мамай обязан, принужден действовать ради самого действия. Этимологическая и семантическая связь слов подобает, удобно, добр и др. еще ясно сознавалась (подобное соотношение хорошо чувствуется и в современных говорах). В устах самого Дмитрия удобь и подобает еще одно и то же: «яко неудобь бе мощно таковому быти» (60) — «то подобаеть ми тръпети» (49), действовать подобает в подобное время, ср. поэтические повторы в словах Дмитрия и Боброка: «Уже бо время подобно и час прииде!» (69), «И мало убо потръпим до времени подобна» (70), «Наше время приспе, и час подобный прииде!» (71). В этом же значении используется и слово година — удобный для действия час, ср.: «Не уже пришла година наша», — говорит Боброк (70) — и вместе с тем точное указание на длительность боя в словах очевидца: «в шестую годину сего дни... в седьмый же час дни» (70) — с полным соответствием слова година слову час. Этимологически годъ — ‘благоприятное для действий время’, тем более соответствующие слова применимы только к Дмитрию, поскольку его действия связаны с добрыми делы (46), яко добрии въини у него (52), он связан с подвигомъ добрымъ (59), ждет подвига добраго (59), хотя ситуация складывается и не всегда добрѣ удобна (47). Единственный раз слово добрый отнесено к Мамаю и в характерном контексте: «ничтоже добра имам чаяти» (71). Добро Дмитрия есть реальный земной успех, который обеспечивается и предопределяется божественным благом; слово благо и производные в тексте Сказания и употребляются только в отношении к Богу или в речах Сергия применительно к людям — носителям блага: «вы бо есте въистину блазии рабы Божии» (68).
Любопытно, что, кроме Дмитрия и Мамая, никто больше не связан столь явным обязательством действия — ни союзники, ни священники, ни воины. Необходимость действия — это проявление государства-державы. Когда речь заходит о Боге, употреблено другое слово: «как Господу годе, тако и будет» (44; в списках новая форма: угодно, см. 6, л. 33). Это уже не обязательство, а самовольство, оно не имеет ничего общего с верховными обязательствами Дмитрия или Мамая.
Столь же последовательно выражено и различное отношение к похвале или порицанию обоих героев.
Похвала передается тремя словами: слава, хвала, честь. Внутреннее взаимоотношение слов слава—честь на материале древнерусской литературы уже было рассмотрено[189]. Слава прилагается к князьям, честь — материальное выражение славы и относится к вассалам. В Сказании эта система обозначений несколько сдвинута, поскольку появляется слово хвала, а сама композиционная сложность произведения вызвала необходимость в противопоставлении «положительного» героя «отрицательному». Кроме того, автор-церковник иначе смотрит на феодальные представления о чести и славе. В Сказании Дмитрий, Боброк и другие славят Бога, Бог — царь славы, он субстанция славы («да и ти познают славу твою», — говорит Дмитрий в молитве о своих врагах), поэтому слава — вершина и апофеоз действия, и когда Боброк сообщает Дмитрию, что «твой връх, твоя слава будетъ», он говорит о победе. Воины Дмитрия не могут получить славы, они в состоянии лишь причаститься к ней в результате своих мужественных действий, непосредственным их трофеем, как и в раннефеодальном обществе, остается честь, вот почему воины Дмитрия «хотят себе чьсти добыти и славнаго имени». Но Бог, кроме того, еще и свет («светодатель», — говорит Дмитрий), он