светоносен, его праведники, например патроны дружинной среды Борис и Глеб, светлые, они сияют отраженным от Бога светом. Дмитрий этим качеством не обладает, как не обладает им ни один из живых праведников. Это только льстивый Олег может передавать Мамаю свои верноподданнические восторги, называя его преславным или всесветлым царем. Уже в таком словоупотреблении проскальзывает авторская ирония над обезумевшим от нерешительности Олегом: ведь на самом деле Мамай — нечестивый царь, это определение неоднократно повторяется в тексте Сказания. Дмитрий не может быть светлым, но он славный. Славе как верховный носитель земной власти Дмитрий причтен после своей победы, он причтен и к чести, потому что, подобно рядовому воину, пошел в бой и сражался наряду с ратниками. Русские воины, как это и определено феодальными канонами, получают дары и честь, ср.: «даров и чьсти от них приимах, многими дары почтивъ» и т.д.
Распространить на враждебные силы это устойчивое соответствие славы и чести автор не может. Похвала Олега и Ольгерда Мамаю передается словом хвала, сам автор и русские воины связывают Мамая только с признаком нечестье. И Мамай в ответных словах союзникам благодарит их: «за хвалу вашу, за хвалу вашу великую». Хвала — самая высокая оценка, данная человеком, она является земным эквивалентом славы, которую раздает Бог. В этом противопоставлении и содержится основной смысл антитезы: она распространяется на Дмитрия и Мамая — ни Ольгерд, ни Олег, ни кто-либо еще в нее не включаются.
Антитеза проявляется и в порицании героя. Мамай, враги, их союзники (Ольгерд) осуждаются словами студ и срам — обычным средством выражения соответствующего понятия не только в древнерусском языке, но и в большинстве современных русских говоров; говорится о бестудии их, «погани половци с многым студом омрачаются». Мамай и сам говорит: «Сраму своего не могу тръпети», Ольгерд «възвратися въсвоаси с студом многым», Мамая «увидели и посрамлена и поругана», Дмитрий «посрами их суровство» и т.д. Такими словами обозначалось чувство стыда (студ, стыд) и порицание за непристойные действия (срам). Дмитрий — герой иного плана, он воплощает благую сторону, он положительный герой, поэтому столь физические и приниженные характеристики к нему не могут относиться. В систему слов, выражающих порицание, входит слово смех как высокая форма осуждения с точки зрения церковника[190]. Заметим, что в случае похвалы разрушение старого ряда слава—честь включением нового слова хвала происходит в сторону Мамая, а в данном случае, наоборот, разрушение ряда стыд— срам включением слова смех происходит в отношении к Дмитрию. В обоих случаях слова хвала и смех шире по своему значению предшествующих слов, они как бы вбирают в себя значение обоих слов, например, в последнем случае смех включает в себя и ощущение собственного стыда (студ), и порицание со стороны (срам), но в обоих же случаях новое, третье слово ряда является стилистически маркированным. Дмитрий в молитве просит: «Не дай же нас в смех врагом нашим» (65), сам автор цитирует «не дасть в поношение врагом быти и в посмех» (46). Здесь между поношением и смехом поставлен знак равенства; «събирают себе досажения и понос» (47).
В проявлении чувств героев — проявление все той же антитезы, воплощаемой в разных словах. Более 40 раз в Сказании употребляются слова уныние, печаль, горесть, скорбь, плач, и почти все они отнесены к Дмитрию или связаны с его действиями. Врагам или их союзникам эти переживания не свойственны, им вообще не свойственны никакие переживания, поскольку у них нет чувств и эмоций, а только рассудочное желание исполнить волю дьявола; только однажды эта ситуация переворачивается: после поражения Мамай «плачющи гръко, глаголя...».
Исключительная напряженность событий, поставивших Русь перед новым нашествием, определяется высоким и конкретным словом беда («беда, княже, велика, сию беду великую, избави, господи, от такия беды»), Ольгердовичи эту ситуацию определяют иначе: «яко велика туга и попечение належит великому князю Дмитрию Ивановичю, великая бо туга належит имъ от поганых измаилтянъ» — это взгляд со стороны первоначально не участвующих в горниле беды союзников, сочувствующих Руси; войдя в это горнило по собственной воле, они говорят уже: «Братие, в бедах пособиви бывайте».
Мамаю, разумеется, ни беды, ни туги, не предвидится, он вне этого, но его союзники, Олег и Ольгерд, говорят о притеснениях со стороны Дмитрия, выражая это словами зло, обида; слово обида как самое общее и неопределенное по значению и стилистическим оттенкам употребляется и в отношении к Дмитрию.
Наоборот, семантическая насыщенность обозначений перемещается автором с Дмитрия на Мамая, когда он говорит о проявлении необузданного гнева. Дмитрий рисуется коленопреклоненным молельщиком, и поэтому единственный раз, когда в отношении к нему употреблено соответствующее слово, оно (если это не конъектура) сопрягается с противоположным по смыслу словом, образуя неожиданный оксюморон: узнав о нашествии Мамая, Дмитрий «наплънися ярости и горести» (49). Зато воинственная решимость Мамая рисуется в градационном ряду так: «акы неутомимая ехыдна гневом дыша» (44), «неуклонно яряся на христианство» (47), «неуклонным образомъ ярость нося» (48), «яряся зѣло» (76), «грозою идя» и т.д. Подобно кулачному бойцу перед схваткой, Мамай разжигает себя в послании к союзникам, которые, в свою очередь, ему вторят: «огрозитися, имя ярости твоея, устрашаю Русь, погрозим ему, ярость его» — полный параллелизм этому «физиологическому» движению души врага составляют фрагменты, описывающие реакцию живой природы на эту беду: «и мнози зверие грозно воют, ждуще того дни грозного... от таковаго бо страха и грозы великыа древа преклоняются» (61) и др. В древнерусском языке гроза — высшее проявление ярости. Подобные животные проявления со стороны Дмитрия, конечно, невозможны. Угроза, гроза, ярость — это свойственно Мамаю как носителю злой силы. Гневаться может и Бог, но гнев — это справедливое проявление недовольства: «нъ не до конца прогневается Господь на нас», — уверен Дмитрий. Древнее, часто встречаемое в текстах сочетание гнев и ярость здесь также разложено на антитезу с тем же сквозным противопоставлением высокого и справедливого (гнев) животному и необузданному злу (ярость).
Глагольная лексика особенно наглядно выявляет противопоставление высокого архаизма обычному разговорному варианту, впоследствии закрепившемуся в русском литературном языке в качестве единственной возможности выражения. В таких случаях лишь применительно к Дмитрию и его воинам употребляется вариант высокий — враждебная сторона характеризуется нейтральной в стилистическом отношении лексемой. Во время создания текста оба варианта были живыми, отчасти сохраняли свое исходное семантическое различие, и поэтому в повествовании древнерусского книжника подобное стилистическое разграничение слов безусловно является авторским приемом. Так, сопоставляя различные отрезки текста, можно обнаружить, что по отношению к Дмитрию и его воинам используются глаголы хотети и желати, а по отношению к враждебной силе — только нейтральный глагол хотети; по отношению к Дмитрию — речи (реша), рече, рекоша и др.; по отношению к врагам — глаголати; некоторые отклонения, впрочем, возможны в списках Сказания. В списке 6 прямая речь Мамая и др. не вводится словами типа глаголя, молвя, подобно другим спискам (ср.: «кликнуша еллинским гласом, глаголюща... погани же бежаще кричаху, глаголюще... »), а рече в этой функции последовательно сохраняется в отношении к прямой речи всех героев повествования. Видимо, здесь проявляется постепенное стирание исходного авторского разделения стилистических характеристик последовательной заменой всех вариантов общей безразличной в стилистическом отношении формой рече. В Сказании использованы и другие глаголы говорения, но не в отношении к Дмитрию или Мамаю: говорят бояре и — галки, молвят стяги и т.д. Ряд глаголов использован еще в исконном своем значении без признаков переносного значения: сказати ‘истолковать скрытый смысл’; так, Боброк сказывает приметы перед боем, послы Олега и Ольгерда сказывают смысл посланий Мамая к ним. 43 раза в любом контексте использованы слова с корнем вид(ети) — видеть наиболее общее слово для передачи соответствующего действия. Но когда автор употребляет стилистически маркированные варианты (синонимы к этому глаголу) смотреть или зреть, его авторская позиция вполне определенна. Смотрение относится к Богу («Божьего смотрения», «виждь смотреливымъ своим оком на люди своя») и к Мамаю с позиции Олега и Ольгерда (которые последовательно соотносят его с Богом, за что, собственно, и упрекает их автор), ср.: «твое смотрение нашея грубости». Глагол зрети встречаем в поэтических повторах автора: «грозно, братие, зрети тогда, а жалостно видети и гръко посмотрити человечьскаго кровопролития» (72); «умилно бо видети и жалобно зрети таковых русских собрания». Перед нами обычное со времен Кирилла Туровского перемещение читательского внимания с одного аспекта зрения на другой; смотреть → видеть → зреть, т.е. собственно ‘всмотреться’, ‘увидеть’ и ‘осознать’ лицо или явление. Евдокия, прощаясь с мужем, «уже бо конечьное зрение зрить на великого князя» (55), поэтому же и татары «плъкы русскыа узреша, узреша множество великое людей» (62) и т.д., т.е. осознают конечный результат события — появление русских войск. Ничего не говорится о самом процессе «вглядывания» и «изучения» ситуации: вражеское войско, враги вообще в словесном воплощении авторского замысла даны как статичные носители предопределенного действия, поэтому и описываются лишь в тот момент развития действия, когда само действие требует показа их участия в событии. Автор и ограничивается указанием на результат: не посмотрели, не увидели, а уже осознали неотвратимость сражения. То же показано и явным образом: русское воинство долго шло к месту сражения, но враги узнали об этом