(узреша) в самый последний момент, погнавшись за русской сторожей.
Зрети в этом смысле (внутреннее зрение) соотносится со значениями глаголов знати и ведати. Согласно Сказанию, ведают по существу все участники действия — это внешняя мудрость, сумма практических знаний, в плане процесса познания соотносимых с видети. В древнерусских рукописях смешение глаголов видѣти и вѣдѣти — довольно обычная вещь[191]. «А не ведый того оканный» — о Мамае, «не ведаху бо» — Олег и Ольгерд «не ведый того» — о Дмитрии, также и Пересвет с Ослябей «бе бо ведомы суть ратницы в бранех» и т.д. То, что вѣдаешь, можно передать другому — повѣдати, этим объясняются некоторые смещения авторского текста по спискам, ср. «подобаетъ намъ поведати величества и милость Божию» (43), чему в списке 342 соответствует «повѣдати величества Божия» (1), а в списке 6, видимо, исходное сочетание: «подобаетъ намъ вѣдати величия Божия» (32).
Совсем иное дело — знати, т.е. быть включенным в познание высшей духовной мудрости, подобающей Богу. Этот глагол употреблен только в устах Дмитрия; в своих молитвах, т.е. в самых высоких стилистически фрагментах текста, он отмечает, что Владимир Святой уподобился познати православную веру, сам Дмитрий и его подданные только с помощью Богородицы познахом Бога, даже враги познают славу Твою (Бога), если на то будет воля Божья. Знати, таким образом, соотносится со зрѣти и является содержанием и смыслом этого последнего действия. Стилистическое разграничение пар знати—зрѣти и видѣти—вѣдѣти в тексте Сказания несомненно.
Именно содержательной наполненностью в употреблении всех таких синонимов можно объяснить устойчивость соответствующих лексем в тексте: по спискам они не варьируют, поскольку до XVII в. различие между соответствующими словами, хотя бы и на стилистическом уровне, осознавалось весьма определенно.
Аналогичную оппозицию двух противостоящих сил можно проследить на любой группе лексики. За недостатком места я не буду останавливаться на характеристике чисто внешних, с точки зрения автора Сказания, — вторичных типов противопоставления в этой развернутой антитезе. Например, легко заметить, что Олег пишет грамоты, Мамай шлет написание (т.е. текст послания) и дает ярлыки, Сергий посылает в книгах написание (текст священных книг), Ольгердовичи обмениваются буквицами (по некоторым спискам — грамотами), а Дмитрий ничего не пишет, он полагается на живое слово: свое — перед Богом, и своих гонцов — перед союзными князьями. Поэтому если Ольгерд шлет к Мамаю посла, Ольгердовичи к Дмитрию — послов, все союзники Мамая неоднократно — также послов (в одном случае может быть искажение: Олег Ольгерду вестника посла), то Дмитрий имеет дело преимущественно с вестниками; Сергий, в свою очередь, посылает к Дмитрию посолъника, посланного старца — но не посла. Для этих слов разночтения в списках оказываются очень частыми, ср.: Олег — Мамаю «писа грамоты своа» (45) — в списках ярлыки, Олег — Ольгерду «со своимъ написанием» (45) — в списках ярлыки; Ольгерд — Мамаю шлет грамоты (46) — в списках ярлыки, Мамай вообще шлет только ярлыки (ср. совпадение текста с этим словом по всем спискам, просмотренным нами, что показывает возможность первоначальности именно такого слова в отношении к вражеским посланникам и их грамотам). Собирательное обозначение войска — сила, орда, рать, иногда въинство, войско применительно к врагу, русские войска даны и собирательно (войско, воинство), и индивидуализированно — перечислением витязей, поляницъ, ратниковъ, въиновъ, воевъ, богатырей, удальцов, удалых людей. Само богатство синонимического ряда представляет собою явный контраст по отношению к обезличенной враждебной силе; ср. такое же соотношение и в былинных текстах.
Столь же дифференцированно и отношение к самому понятию ‘враг’. Для Дмитрия и его союзников все их неприятели — это враги, супостаты, противные враги, супротивные, противники; Дмитрий для Олега и Ольгерда всего лишь недруг, у самого Мамая, судя по данному словоупотреблению, врагов нет. В глазах автора Сказания Дмитрий не может быть врагом в объективном смысле этого слова, потому что в слове совмещаются значения ‘неприятель’, ‘злая сила’, ‘дьявол’. Такая идея врага как нерасчлененного целого постоянно присутствует в тексте, осознается каждым переписчиком текста и в некоторых случаях даже заменяет более бытовое, а следовательно, и приземленное в стилистическом отношении: слово супостат, ср.: «Имаши, господине, победити супостаты своя» (52) — врагы (342, л. 10об.); «на мя оплъчишася супостати погании» (53) — врази (342, л. 12 об.) и т.д.
Повороты сюжета диктуют выбор лексики и для обозначения пространственных перемещений действия. Так, на первый взгляд кажется неопределенным употребление синонимов Русь и русская земля; иногда даже кажется, что здесь на новое для XV в. обозначение накладывается реминисценция из Слова о полку Игореве с его повторением русская земля. На самом же деле и употребление этих синонимов отражает авторскую позицию в отношении к действию. Русь — представление России извне, со стороны, во всей ее целостности: Мамай идет не на русскую землю, но на Русь; Дмитрий говорит о русской земле только до выхода его войск за ее пределы; перейдя границу, он также говорит о Руси. Сам автор, верный своему правилу дифференцировать все явления и события, связанные с русскими, говорит не собирательно о Руси, а о русской земле, подразумевая землю московскую, землю рязанскую, землю Залесскую, землю волынскую и т.д. В одновременном использовании двух терминов с одним значением оказалось возможным передать и впечатление монолитности — в противопоставлении отдельным русским землям, и впечатление отдаленности — в противопоставлении позиции наблюдателя, находящегося на русской территории. Сам автор никогда не говорит о Руси — только о русской земле, потому что он географически и является тем самым наблюдателем, который не выходит за границы русской земли и, следовательно, отражает точку зрения русской стороны. Для позднейших переписчиков позиция автора становилась неясной: почему Русь — это именно московская, рязанская, даже новгородская и другие земли совместно? В результате в различных списках появлялись исправления текста, ср. в 342 по сравнению с изданным текстом: «злата и сребра и богатства много наполнися земля московская» (45) = «много в Руси» (2 об.); «и хощеть ити на Русь» (44) = «на русскую землю» (2 об.); наоборот — «на русскую землю» (45) = на Русь (342, 2 об.) и т.д. В XVII в., когда список создается, Русь и русская земля — только московская земля. Разнобой по спискам, несовпадение исправлений показывает, что перед нами именно бессистемная правка исходного текста, затемнившая исходное распределение терминов.
Пространственно-временная четкость изображения в том виде, как она проявляется в словесной структуре текста, вообще поразительна. Это стало основным средством воссоздания иллюзии движения-войска, героев, событий, хотя наряду с тем используются и обычные возможности поэтического текста (смещения в композиции, сопоставления разных планов повествования, развернутые сравнения с жизнью природы и т.д.). Примеров такого рода множество.
Противопоставление места боя времени сражения передается словами побоище и брань, ср.: «како случися брань на Дону великому князю... с поганым Мамаем» (43); «велика брань была русским князем на Калках» (55), «господь с нами, силен в бранехъ» (63), «утверъдися акы некыми крепкими бранями» (67) и др. — 10 раз; «(после боя) разсыпашася вси по велику, силну и грозну побоищу» (72), «мало выехав с побоища» (73), «выехав на велико, силно и грозно побоище» (73; и рядом: «отъехав на иное место» — 74), «поганый же Мамай тогда побеже с побоища» (75) и др. — всего 7 раз. Бой — это взаимное действие двух враждебных сил, и здесь не может быть позиции наблюдателя; поэтому различий в употреблении этого слова по отношению к русским и их врагам нет; оно вообще встречается редко и совмещает в своем значении пространственно- временные границы этой беды (ср. плач Евдокии, которая говорит о битве на Калке: «От тоа от Калацкиа беды и великого побоища татарскаго» — 55) — «князи белозерские, подобии суще к боеви» (51), «Аз же преже сего множество теми приметами боев искусих», — говорит Боброк (65) — место сражения (побоище) и время боя (брань) здесь представлены совместно как факт сражения, как беда.
Если побоище — собирательное обозначение места боя, то место всегда конкретно локализует «пространство события», ср.: «(у поганых) от великиа силы несть бо им места, где разступитися» (68); «(в стычке Пересвета с татарином) едва место не проломися под ними» (69); «яко немощно бе вместитися на том поле Куликове: бе место то тесно между Доном и Мечею» (69). Конкретность пространственных обозначений всегда связана с этим словом, довольно частым в Сказании, ср. еще: «(Ольгерд — Мамаю) Да приидетъ держава твоего царства ныне до наших мест» (46); «на месте, рекомое Березуй» (60); «рекы же выступаху из мест своих, яко николи же быти толикым людем на месте том» (66); «(Мамай) выехав на высоко место с трема князи» (68) и др. Слово место до сих пор встречается в русских говорах для замены любого другого слова с конкретным значением (так и у Аввакума).
Напротив, слово время используется для передачи конкретной, данной временно́й границы, точно соотнесенной со словом место, ср.: «(Олег — Мамаю) Ныне же... приспе твое время» (45), «в то же время» (58), т.е. «по малех же днехъ» (59), начинают совещаться Ольгердовичи, движение войск и подготовка к бою происходили «во время ведра» (62, 63), перед боем Дмитрий говорит: «Уже во время подобно, и час прииде» (69) — слово