часъ уже явно обозначает конкретный отрезок времени, как и в современном русском языке (см. дальше: «часъ же третий» и др.), и тем самым не входит в систему изобразительных средств Сказания: это термин. Однако конкретность времени в тексте противопоставлена абстрактно-собирательному слову век, всегда соотнесенному с вечной блаженной жизнью: «А они в векы царствуют» (55), — говорит Евдокия о своих сыновьях, также и в речах Дмитрия: «В ономъ веце со святыми» (50), «в будущий век» (50) и т.д.
Аналогичное противопоставление, хотя и скрытое, представлено и в паре путь—дорога. Слово путь обозначает временные или абстрактно-собирательные (а тем самым, скорее, узуальные) границы действия, слово дорога всегда ограничивает конкретно-пространственные пределы движения, ср.: «(Ольгердовичи) хотеше совръшити сим путем подвига сего добраго» (59); «предложитъ бо нам путь на Северу, и тем путемъ утаимся отца своего» (59), «но застали намъ путь» (57 — говорит Олег о блокаде со стороны Дмитрия), также в цитате путь нечестивых (47) — сочетание, которое стало камертоном в определении семантических границ слова, поэтому и в конкретных своих значениях слово воспринимается как обозначение обобщенных действий: «а сам государь князь великий, путем едучи» (57), ниже он же «поехаша путем» (60), тогда как его воины и вассалы перемещаются по дороге (на Брашеву дорогу, единою дорогою и т.д.). По-видимому, такое соотношение слов в поэтических текстах держалось довольно долго, во всяком случае среди разночтений в просмотренных списках нашлось лишь одно, связанное с употреблением этих синонимов: «Но застали нам путь», — говорит Олег по изданному списку (57); «путь заступают», — толкует это место писец списка 6 (59), но «застали намъ дорогы», — уточняет переписчик списка 342 (17). Конкретизация словом дорога разрушает точность художественного образа, включенного во временно́й план повествования, снижает поэтическую ценность горестного признания Олега, который, по существу, уверяет Мамая, что у него в силу создавшихся условий нет никакой возможности (предельность действия) выступить ему на помощь. Рассечение временных и пространственных границ повествования и передача этого словесными средствами литературного языка выявляют в авторе Сказания человека нового времени. Следует подчеркнуть хотя бы на последнем примере, что возможность этого возникает только при умелом столкновении разговорных русских слов (дорога) с высокими словами церковнославянского языка (путь), семантика которых еще невидимо связана с обычным для священных книг употреблением (путь нечестивых), а потому стилистически и семантически еще не сводимых в одну общую лексическую систему.
Противопоставление собирательно-абстрактных и конкретно-чувственных явлений, также материализованных в лексических парах, выявляет в авторе книжного человека, осознающего необходимость подобного членения в художественном тексте. Автор даже как будто различает особенности авторской речи в ее противопоставлении речи своих героев: последняя несколько архаизирована по отношению к началу XV в. Так, Олег говорит: «Аз чаях по преднему, яко не подобаетъ русским князем противу въсточнаго царя стояти» (57); Дмитрий: «Преднии (воины) уже испиша и весели быша и уснуша» (69) — с древним значением слова передний ‘первый’, ‘прежний’ во временно́м значении: передний тот, кто находится сзади[192]. В авторской ремарке это многозначное в XV в. слово заменяется более точным: на пръвое возвратимся (60) — в более ранних русских текстах этому соответствовало сочетание на преднее возвратимся. Автор Сказания не позволяет себе смешивать пространственно-временные характеристики и в тех словах, которые в его время еще только изменяли свое семантическое содержание. Например, в ХІV-ХV вв. происходило, сначала в отдельных сочетаниях, изменение значения слова правый: не только ‘справедливый, истинный’, но и ‘находящийся справа’. Лишь в конце XV в. в московских грамотах и летописях правый в новом значении употребляется уже безотносительно к противоположной, левой, стороне, происходит окончательное выделение понятия правый не в связи с левым. На протяжении же XV в. оставалось возможным только сочетание правую руку — левую руку, всегда совместно, как это и дано в традиционной воинской формуле, ведущей начало с XII в.: «(Дмитрий) правую руку уряди себе брата своего князя Владимира, а левую руку... » (56); «а с правую руку плък ведетъ Микула Васильевичъ, а левую же руку плък ведеть Тимофей Валуевичь» (68). В случае если требуется указать одну правую сторону, вне ее зависимости от левой, автор использует слово десный: «и приниче к земли десным ухом на долг час» (64); «уклонишася на десную страну в дуброву» (72); впрочем, не в воинской формуле, например в сочетании со словом сторона, старое слово возможно и в случае противопоставления левой части, ср.: «по десной же стране плъку татарскаго ворони кличуще, а по левей же стране...» (64). Автор не может выйти за пределы семантической системы своего языка, а последующие переписчики рассматривали эти расхождения как чисто стилистические.
В тексте Сказания довольно много словоупотреблений, указывающих на время составления произведения. Слово победа еще отчасти сохраняет исконную неопределенность значения и потому одинаково соотносится с победителем и побежденным. Слова година и часъ в Сказании также еще выступают в качестве полных синонимов, обозначая один и тот же конкретный отрезок времени. Слова скоро—борзо и твердо—крепко также еще не смешиваются в своих значениях, как это стало обычным в более позднее время. В тексте Сказания употреблено только слово животъ, а слова жизнь нет — последнее вошло в литературный русский язык лишь с конца XV в. Слово трупъ употреблено в древнем своем значении ‘пень’, ‘вырубка’, ‘поваленный ствол’, ср.: «егда в мертвомъ трупу лежитъ» (72), «а трупу человечья» (72), «иматъ пасти трупа человечья» (66). Здесь употреблены архаические слова, которые после XV в. либо исчезли, либо перешли в разряд диалектных: узорочье, рыдель, яловцы, нолны, пахать ‘веять’, съто ‘сотня’, буйный, буявый, распудити, дивий. В реминисценциях из Слова о полку Игореве некоторые тексты автору уже неясны; так появляются силнии млъниа (69) на месте синии млъниа (т.е. ‘сверкающие’); ударимся на великыа стада жировины (71) вместо ожидаемого прилагательного жировныя, т.е. ‘богатые, обильные’, и т.д.
Примечательной особенностью стилистического оформления в Сказании является полное отсутствие вариантов для вспомогательной лексики; здесь использованы только мощно, вельми, токмо, ради, тольма и др., в то время как варианты этих слов отсутствуют — на 16 употреблений предлога ради нет ни одного случая с использованием равнозначного ему дѣля. Правда, наряду с вельми в отношении к Мамаю дважды употреблено слово зѣло, но характер текста позволяет подозревать позднейшую вставку в градационном ряду: велико зело изрядно (65 — все слова с одним значением). Перед нами определенно художественный прием, состоящий в том, что автор убирает вариативность вспомогательной лексики, чтобы не перегружать текста излишними, не несущими функциональной нагрузки вариантами. Однако тем самым оттеняется функциональная важность и стилистическая насыщенность тех лексических вариантов и синонимов, которые связаны с семантическими вариациями текста. Они релевантны в тексте и потому проявляют свое различие, в тексте возникает их взаимное противопоставление.
Не вхожу здесь в рассмотрение собственно стилистических средств построения художественного текста, использованных автором Сказания, — все они основаны на умелом использовании наличного лексического материала. Любопытны соотнесения слов типа поспешати — ускоряти, уповати — надеятися — чаяти, учредити — урядити — уставити, опълчитися — въоружатися, пособити — помогати, оставити — отступити, испытати — искусити и др. Причудливое варьирование семантических оттенков в глагольной лексике позволяет создать, если можно так выразиться, вибрирующий фон повествования с постоянным вниманием к словам, передающим перемещение пространства во времени, или, что точнее, к постоянной смене пространственных отрезков, данных во временно́й последовательности. Первоначальные источники произведения, сколько бы их ни было, включены в общий повествовательный ряд, а общность лексико-стилистического варьирования, рассмотренного здесь в основных чертах, распространяется на весь текст в целом. Следовательно, можно говорить о Сказании как о единой в словесно-семантическом отношении структуре. Вместе с тем это структура, характерная для художественного текста нового времени, потому что разностилевые элементы сопрягаются здесь в полном соответствии с содержанием конкретного фрагмента поэтического текста, а не соотносятся с определенным жанром или определенным типом текста, как это было характерно для древнерусской литературы.
Стилистическая расшифровка текста показывает, что серия тернарных оппозиций, связанных с действующими лицами (Дмитрий — Олег — Мамай или Киприан — Сергий — Пересвет), местом или временем действия (Русь — побоище — Русская земля) и т.д., строго соотнесена каждый раз с особыми словами или их значениями. Накладываясь друг на друга, совмещаясь в последовательности текста, эти слова создавали перспективу действия, сплетали сложную ткань стилистического подтекста, понятного современному читателю, но уже почти неясного для нас. Это лингвистический уровень художественного текста, несущий дополнительную, «словесную» информацию о действии и действующих лицах. Движение текста создавалось также и выбором слов, и понять это можно, только проецируя словоупотребление памятника на семантическую систему XV в. Работа эта очень сложна из-за отсутствия методики описания и словарей. Тем не менее начинать такую работу необходимо, поскольку без ее исполнения невозможно расшифровать древний текст во всем богатстве его художественных средств. Уже на примере Сказания видно, что: 1) налицо единая стилистическая отработка текста независимо от происхождения его составных частей; 2) этот текст составлен в первой половине XV в., т.е. еще до совмещения церковнославянского и русского лексических пластов в границах одного текста; здесь много лексических и семантических архаизмов русского языка; 3) умелое использование семантических дублетов в художественном тексте позволяет оттенить своеобразие каждого слова, употребленного автором, объективно осознать его основное значение, в определенном контексте выявить оттенки его значения.