РАЗГОВОРНЫЙ ЯЗЫК МОСКОВСКОЙ РУСИ КАК ИСТОЧНИК И ОСНОВА ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА XVII века
Напомню основные тезисы Б. А. Ларина, связанные с этой проблемой (как я их понимаю и в моем истолковании).
Изучение литературного языка, его становления и развития невозможно без параллельного углубленного изучения «разговорного языка», поскольку «важным характерным признаком образования национального языка надо считать органическое, проникающее сближение ранее противопоставленных и обособленных систем письменного и разговорного языка. Контаминация, все более глубокое взаимное влияние их только начинает давать первые нестойкие плоды в XVII в., но это подготовляется всем предшествующим развитием языка и общества. Сперва функционально разграниченное чередование, потом переплетение, чередование в пределах одного выражения, когда экспрессивную функцию приобретает именно сочетание или чередование элементов этих двух систем, и еще позже — создание нового типа литературного языка, развитие новых типов разговорного языка»[193].
Сложность проблемы заключается в ее новизне: «она не завещана нам предками и ставится только в советском языкознании»[194]. Решению же этой проблемы сознательно и активно препятствуют те филологи, которые не понимают диалектики сложения национального литературного языка и потому односторонне изучают либо только церковнославянский язык русского извода (как единственно литературный язык средневековой Руси), либо только один вариант «разговорного языка», а именно деревенские диалекты: «игнорируя социальные диалекты, кроме крестьянских, те, кому бы следовало ставить проблему разговорного языка во всю ширь, предпочитают рассуждать о тысяче и одном стиле литературного языка как своего рода сублимации социальных диалектов, чтобы не поколебать догмата о единстве и общенародности национальных языков. Я считаю этот догмат схоластической абстракцией, тормозящей нашу работу...»[195] Другими словами, изучение указанной проблемы, исторической по существу, ведется описательно-типологическими методами, что нарушает историческую перспективу и разрушает предмет изучения.
Историк языка понимает диалектический процесс как развитие соответствующих форм общенационального языка, и таких форм может быть несколько. Сам Б. А. Ларин полагал, что роль социальных диалектов городского населения в этом процессе была важнее, чем народных говоров. Последующие события показали правоту его точки зрения: сегодня многие исследователи (Б. А. Успенский и его московские коллеги), сводя всю национальную специфику литературного языка именно к местным крестьянским диалектам, отказывают всем формам русского языка в праве называться литературными, т.е. культурными (тем самым культурным считается только культовое). Но ошибочно было бы полагать, что, например, в XVII в. наряду с литературным славянским (= церковнославянским) существовал всего лишь разговорный русский, не получивший литературных форм. Недобросовестность филологов указанной ориентации доходит до цинизма. Так, принято ссылаться на высказывания Г. В. Лудольфа (1696 г.) о том двуязычии (диглоссии ли?), которое существовало в Московской Руси XVII в. Цинизм подобных отсылок заключается в некоторых умолчаниях. Б. А. Ларин приводит полный текст высказываний Лудольфа, из которых многое проясняется: «Для русских знание славянского языка необходимо, потому что не только Св. Библия и остальные книги, по которым совершается богослужение, существуют только на славянском языке, но невозможно ни писать, ни рассуждать по каким-нибудь вопросам науки и образования, не пользуясь славянским языком... Но точно так же, как никто из русских не может писать или рассуждать по научным вопросам, не пользуясь славянским языком, так и наоборот — в домашних и интимных беседах нельзя никому обойтись средствами одного славянского языка, потому что названия большинства обычных вещей, употребляемых в повседневной жизни, не встречаются в тех книгах, по каким научаются славянскому языку. Так у них и говорится, что разговаривать надо по-русски, а писать по-славянски». И далее: «Поэтому, чем более ученым кто-нибудь хочет казаться, тем больше примешивает он славянских выражений к своей речи или в своих писаниях, хотя некоторые и посмеиваются над теми, кто злоупотребляет славянским языком в обычной речи»[196] (курсив Б. А. Ларина, разрядка моя. — В. К.).
Приведенные слова Лудольфа очень точно отражают языковую ситуацию XVII в. в Московской Руси.
Во-первых, разведены по функциям устная и письменная формы языка, который можно описать как один и тот же язык.
Во-вторых, также разведены проявления этого языка (назовем его «славянорусским») в зависимости от жанра и типа литературы, что также было важным для средневековой культуры с ее ограниченно-функциональным, иерархически-этикетным, замкнутым на определенных сферах деятельности распределением культурных ценностей. Полярность «языков», описанная Лудольфом, может быть понята и стилистически, и функционально, и узко жанрово: все зависит от точки зрения современного исследователя, поскольку в XVII в. все указанные признаки различения налицо и совпадают в пределах каждого «языка». Сам Б. А. Ларин надеется, что со временем этот вопрос будет решен «исторической стилистикой, которая существует пока только в декларациях»[197].
В-третьих, важно указание Лудольфа на «вещи», которые можно обозначить с помощью того или иного языка. Тут мы переходим к проблеме семантической, поскольку различие «между двумя типами языка» того времени оказывается всего лишь различием между словами бытового характера (обиходная речь горожан) и терминологией «по научным вопросам». Развитие русского языка на протяжении нескольких столетий сегодня уже можно описать как процесс образования литературных его форм на основе форм естественного языка (разговорной речи).
Это: 1) последовательное вычленение словоформ из устойчивых разговорных формул, в результате чего, обратным образом, происходило и образование грамматических парадигм каждого конкретного слова, и кристаллизация семантической структуры каждой отдельной лексемы — в их автономном противопоставлении всем другим грамматическим парадигмам языковой структуры и всем остальным лексическим единицам языковой системы. Происходило то, что И. А. Бодуэн де Куртенэ удачно назвал усилением системности языка, что и позволило в конце концов осознать такую системность сначала на отстоявшихся формах прекратившего развитие церковнославянского языка (Грамматика Мелетия Смотрицкого, 1619), а затем и на развивающихся формах национального языка (Грамматика М. В. Ломоносова, 1755)[198];
2) создание четко организованных лексико-семантических систем на основе метонимических переносов (связанных с разработкой объема понятий, передаваемых словом), а затем и переносов метафорических (связанных с отработкой содержания понятий, отраженных словесным знаком). Таким образом, этот процесс был органически целостным процессом развития логически сопряженных лексем-слов, в результате чего и образовались сложные ряды слов, маркированных содержательно (например, антонимы), логически (прежде всего гиперонимы) и стилистически (наиболее полно синонимы). Несмотря на краткость изложения, приведу пример, хотя бы в виде иллюстрации.
Содержательные противопоставления отражают реальные отношения в природе и в обществе, ср.: жара — холод. Кардинальные противопоставления такого рода организуются в результате сложных гиперонимо-гипонимических отношений, выстраивающих слова в строгую цепь иерархии. Слово жара, в частности, в современном его значении является заключительным этапом развития множества частных значений слова и других слов, выражавших разного типа горячие и горящие источники жара. В древнерусском языке гиперонимы поставлялись отглагольными основами, как и в данном случае: жара, жаръ от жарити//горѣти, ср. одежда от одѣти, обуща от обути, имение от имѣти, знакъ от значити и пр. Гиперонимы в своей совокупности по мере их образования и составили тот верхний слой терминологической лексики, который по неясной причине некоторые наши современники считают возможным признать за единственно литературные слова. Смысл исторического процесса развития языка — создание литературного языка — и заключается в неуклонном развитии гиперонимов, что и привело прямым образом к возможности логического анализа средствами русского языка («подведение типов и видов под общие классы предметов»). Именно об этом и говорит Лудольф, на это же указывают и косвенные данные, которые также приводит Б. А. Ларин.
Гиперонимизация способствовала и более четкому различению объективно существующего и субъективно воспринимаемого с возможными оценочными характеристиками реалий. Если ограничиться тем же примером, то жара обозначает источник, то, что горит (например, горящее пламя — этимон слова), тогда как зной (букв. ‘тление’) — переживание этой жары (‘сухость’, ‘духота’, ‘пот’ и пр. — возможные исходные значения слова), а пекло — оценку такого переживания с возможными ассоциациями религиозного характера (пекло — геенна огненная, ад). Такова вторая функция гиперонима в тех формах языка, которые поднимаются уже до уровня литературных: гипероним усложняет семантическую перспективу сознания в интеллектуальных (зной) и эмоциональных (пекло) его удалениях от обозначения реальности (жара); он обогащает язык как важную систему культурных ценностей. Другими словами, он также создает необходимую степень литературности языка.
Те же источники, приведенные Б. А. Лариным, намекают и на стилистическое разграничение соответствующих слов, хотя такие слова и распределены в текстах различного