очунь в «Истории об Александре российском дворянине» и очень в «Гистории о Василии Кариотском».
Так на протяжении примерно полувека слово, вошедшее в язык контекстуальным вариантом наречия гораздо, постепенно расширяет свои синтагматические функции, все более включая в сферу своего действия остальные наречия данного семантического ряда; изменяет форму, тем самым разрывая всякие этимологические и смысловые связи с производящим корнем, и благодаря этому резко отделяется от низкого стиля, становится общим словом, возможным на разных стилистических уровнях языка. Дело не в том, что это наречие смогло так быстро пройти все стадии указанного изменения; дело в том, что система языка к этому времени нуждалась в нем, в стилистически нейтральном и семантически общем слове. И только после включения «среднего» члена в ряд гораздо — очень — зѣло состоялся переход зѣло на уровень стилистического варианта и семантическое сужение гораздо, ограничение контекстов, в которых они могли употребляться.
Возвращаясь к глаголам говорения, на других текстах Аввакума попробуем проследить собственно стилистическую их характеристику в середине XVII в. В Книге Бесед глаголать и речи встречаются чаще, нежели говорить, а глагол сказать вообще не употребляется, глагол молвить лишь один раз, по-видимому, случайно, в тексте, требующем низкого стиля (молвить сором — 292 как вариант обычного говорить сором — 389 и др.). В некоторых письмах Переписки соотношение глаголов больше напоминает положение в Житии А (реку: глаголю = скажу: говорю), но в целом высокий стиль здесь представлен много шире, чем в Житии; это ясно даже из редкости употребления глагола сказать (всего 4 раза), которому предпочитается глагол речи. Зато низкий стиль дает пару, более выразительную, чем в Житии: молвить — вякать (не бесѣдовать), тогда как в Житии употреблено только производное от этого глагола (вяканья моего). Конкуренция среди глаголов не высокого стиля еще в самом разгаре. Так, сказать и молвить еще не всегда пересекаются с говорить — это синонимы, а не варианты. Самое же главное заключается в следующем. Один и тот же текст Аввакума может содержать в себе причудливую смесь разностильных фрагментов — и каждый раз определенный стиль обслуживается своим собственным набором лексических единиц. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть письмо Аввакума к Алексею Копытовскому, в котором воссоздана сложная мозаика стилистических вариаций в зависимости от содержания текста и авторского отношения к высказываемому.
Имея в виду другие тексты Аввакума с принципиально иной стилистической ориентацией и тем самым иную организацию словарного материала, например, высокий стиль в Книге Бесед и стилистическую неустойчивость в письмах (последнее определяется также адресатом послания), можно определенно говорить, что у Аввакума еще нет жанра со свойственным этому жанру стилем — у него есть контекст, который каждый раз требует своего лексического варианта. Принцип художественной речи Аввакума в целом продолжает древнерусскую традицию с ее безразличием к стилистической цельности текста, но с чрезвычайным вниманием к каждому отдельному фрагменту, который можно переставить местами или вынести в другой текст, но обязательно в том же самом словесном оформлении.
Иное дело — Житие. Это явная попытка создать новый литературный язык с присущим жанру стилем. Отсюда строгая законченность системы, описанной выше, которую (вполне возможно) Аввакум прозрел, а не наблюдал в языке своего времени. В последующих переработках текста он все четче передавал свою ориентацию на «средний» в семантическом ряду и стилистически нейтральный глагол. Ср. правку первоначального текста Жития А по варианту В: «и я ему заказалъ, чтоб... » (251) = «и я... сталъ ему говорить» (67); «онъ меня лаетъ, а я ему реклъ... » (199б) = «а я ему говорю» (18); «послѣднее слово ко мнѣ рекли» (255) = «со мною говорили» (72); «еще вамъ про невѣжество свое побесѣдую» (267) = «скажу» (84б); «такъ и ругатца не сталъ» (2396) = «такъ и говорить пересталъ» (58); «давно ты кричишь» (324) = «говоришь» (156); «льстяще глаголют» (320б) = «говорят» (151б) и т.д.
Действительно, материалы XVIII в. убедительно показывают, что вплоть до Пушкина ряд глаголать: речи = говорить : сказать = бесѣдовать: молвить сохранялся довольно устойчиво, известную нормативность в плане стилистическом создают только Ломоносов и поэты его времени. Большое количество сопутствующих изменений препятствовало столь быстрому преобразованию этого многозначного ряда, как это мы наблюдали на примере наречий.
Описанные здесь изменения могут служить иллюстрацией этапов последовательного смещения характеристики слова в связи с преобразованием стилистической системы. Эти этапы таковы.
1. Два разных литературных языка с самостоятельными лексическими системами и с автономностью их жанрового использования (этап автономных лексем).
2. Совмещение этих языков на уровне контекста, возможное употребление вариантов разных языков в зависимости от текста, в грамматическом отношении частичное пересечение прежде самостоятельных лексических единиц (говорить—сказать наряду с наличием видовых пар типа сговорить—сказывать — этап стилистического варианта).
3. Интенсивное воздействие со стороны разговорной речи и просторечия, т.е. включение в конкретный семантический ряд третьего члена с образованием нейтрального, стилистически не маркированного звена: на этом переходном этапе происходит всестороннее урегулирование системы, выравнивание всех ее членов по общим признакам.
4. Образуется единый литературный язык с обобщением среднего, в обе стороны стилистически не маркированного члена корреляции (этап синонимов разной степени близости)[211].
ВЫБОР СТИЛИСТИЧЕСКИ НЕЙТРАЛЬНОЙ ФОРМЫ В РЕДАКЦИЯХ ЖИТИЯ ПРОТОПОПА АВВАКУМА
Известно, что протопоп Аввакум, крупнейший писатель XVII в., несколько раз переписывал свое Житие, каждый раз производя соответствующие исправления текста, уточняя его, сокращая или, наоборот, расширяя, заменяя слова, выражения и целые фразы. Б. А. Успенский в разговоре со мною высказал однажды мысль, что Аввакум мог знать этот текст наизусть, а затем, по мере надобности, только записывал его в очередной раз; и таких «списков» могло быть много, больше, чем дошло до нас. Такая техника создания каждый раз нового текста многое бы объяснила, но нужно ли допускать заучивание наизусть, если Аввакум всегда при этом рассказывает о себе самом? Это запись «устных рассказов», неоднократно, возможно, воспроизведенных в беседах. Нам же в данном случае важно то, что при сравнении текстов от самой первой, дружининской, до самой последней редакции Заволоко налицо предстает вполне сознательная работа над текстом. Предпочтительность выбора Аввакумом тех или иных форм или слов весьма поучительна в плане изучения русского литературного языка XVII в.
Предварительные публикации на эту тему[212] позволили сделать вывод, что с каждой новой редакцией (= списком) Аввакум одинаково устранял как высокие (книжные), так и простонародные («вяканье») формы, последовательно заменяя их нейтральными, ср.: лаяла до укоряла 215 — браня 38; а дьявол смѣется 317б — радуется 149; он же прискоча 29б — приступя 51б; кричал с воплем ко Господу 227 — с воплем Бога молил 496; кричиш 324 — говориш 156; прибрел к Москве 203 — приехал 22; бродити 236б — ходити 93б; потом в лѣсъ збродилъ 24 — и в лѣс сходя 46б; волочился за волок 216б — за волок бродил 40; волоча многажды в Чюдовъ 255 — водили 71б; сюды приволоклися 259б — сюды приехали 76; а меня с другим кормщиком помчало (по реке) 216 — понесло 39; также другии перьстъ отсѣкши кинулъ 332б — бросилъ 223; а се посулили мнѣ 244 — да мнѣ жо сказано было 60б; тамъ снѣгу не живетъ, морозы велики живутъ 240 — снѣгу там не бывает, токмо морозы велики 105; и однако не ухоронилъ от еретических рукъ 252б — не утаилъ 69; люди учали с голоду мереть 217 — стали умирать 41; «Лука та московский жилец, у матери вдовы сынъ был единочаденъ, усмарь чиномъ, юноша лѣтъ в полтретьяцеть» 260б — «московитин родом у матери вдовы сын был единочаденъ, сапожник чином, молод лѣты, годовъ в полтретьяцеть» 71-71б; в текст входит несколько формул типа молод лѣты, с чем связаны и архаические формы слов, и необходимое разнесение близких по смыслу слов на разные концы высказывания, и столкновение синонимов (лѣты годовъ входят в разные формулы), и т.д. Замена слова портки 326 словом одежду 158 указывает на влияние среднего стиля, но не по форме (не одежу, но и не ризу); то же касается любых второстепенных для текста слов: топерва 281 — нынѣ 97; древо кудряво 281 — древо многовѣтвено 97; возможны и столкновения стилистически разных слов, ср. дуру такую здѣлал 318б — такую дуру сотворил 150, т.е. замена нейтральным глаголом все равно разрушает стилистическое единство формулы.
Наоборот, к нейтральному стилю устремлены и формы, вышедшие из традиционных книжных формул. В этой группе примеров кроме глаголов довольно много имен и наречий, разрушается и семантическая цельность ключевого слова. Даже у специально «церковных» слов отмечается снижение стиля, обычно путем замены словом, более распространенным в разговорной речи, ср.: ввели меня в соборный храмъ 247 — в соборную церковь 63б; архиепископъ 208 — владыка 29; кричал ко Господу