а) у производных от баритонированных основ ударение на корне — сла́бейше, мно́жайшем, си́льнейших, сла́внейших и т.д.;
б) у производных от окситонированных основ ударение на корне — до́брейший, бе́лейших, му́дрейшим, пе́рвейших, хра́брейших и др.;
в) у производных от окситонированных основ с суффиксом -ьн- ударение на корне — мо́щнейший, бе́днейше, кра́снейших и др.;
г) у производных от подвижных основ ударение на суффиксе — густе́йшего, просте́йшу, сладча́йший и т.д.
У Ломоносова накоренное ударение сохраняется только у прилагательных первой группы (оно поддерживалось в то время ударением производящего имени), например, сла́внейшим, си́льнейшим и т.п., а уже у Сумарокова и далее у Хераскова все более распространялось обобщенное (новое) ударение на суффиксе.
Кроме того, нет никаких указаний на взаимное недовольство ударением отдельных слов или форм у Ломоносова и Хераскова, хотя очень часто их акцентовки прямо противоположны: у первого — в основном северновеликорусские, у второго — южновеликорусские. Подобные расхождения воспринимались как вполне допустимые колебания в границах среднего стиля.
Напротив, известны упреки Сумарокова в адрес Ломоносова по поводу тех диалектных акцентовок последнего, которые для большинства русских говоров в то время оказывались уже архаическими. Например, допустимое в древнерусском языке ударение быстро́, сохраненное архангельским говором, вызывает возражение со стороны Сумарокова как нерусское[230]. Это возражение со стороны среднего стиля, не приемлющего архаизма. Вместе с тем с точки зрения «высокого» архаического (церковнославянского) и с точки зрения «низкого» просторечия (русского диалектного) такое ударение допустимо: крайности сходятся.
И на многих других примерах можно проследить ту же зависимость: почитателю среднего стиля в литературном языке Ломоносова не нравятся только те «простонародности», которые со стороны общерусской нормы воспринимаются как архаизм. Если в отдельных случаях такая связь (архаического и диалектного) неясна теперь, с течением времени она устанавливается более или менее определенно. Так, до недавнего времени чисто диалектным признавалось слово грамотка ‘письмо’ (за его употребление Сумароков также упрекал Ломоносова). Новгородские берестяные грамоты показали, что в указанном значении это слово употребляется очень давно, а сейчас сохранилось только диалектно.
Следовательно, в отличие от предыдущей эпохи, в XVIII в. актуальным было не противопоставление «церковнославянское — русское», а противопоставление «живое русское (= общерусское) — архаическое (в том числе и славянизмы разного рода)». Особенность XVIII в. в развитии литературного языка заключается в том, что на место старого противопоставления «высокой славянщизны» и «простонародного речения» (нейтральным являлся первый тип языка) с образованием на национальной основе «общерусских» стилевых норм пришло новое, указанное выше противопоставление, в котором «общерусское» (т.е. кроме общерусского также церковнославянское и русское диалектное, понятное всем русским) создает нейтральный стиль.
При таком толковании постепенное преобразование стилевых типов подчиняется всем закономерностям изменения, присущим любой системе языка. Укажем основные.
Во-первых, при образовании новой функциональной оппозиции существенно важным становится четкое противопоставление двух стилевых типов, а все остальные переходят на положение вариантов одного из них (как правило, маркированного). До XVIII в. понятие стиля неприменимо по отношению к русскому литературному языку именно потому, что противопоставленные друг другу два типа литературного языка не имели вариантов. Вариантность — это форма существования стиля. По своему происхождению стилистический вариант — это элемент определенной языковой системы, которая в результате образования нового типа противопоставления вынуждена совмещаться с другой, прежде самостоятельной в стилистическом отношении, системой (русские диалекты по отношению к церковнославянскому языку в середине XVI и в середине XVIII в.). Стилистический вариант (фонетического, лексического, синтаксического и другого типа) всегда входит в систему, которая в данный период нерелевантна. При возникновении новой оппозиции она может стать членом противопоставления или перейти в другой стилевой ряд. Так, «общерусские» элементы языка до XVIII в. были вариантом маркированного члена противопоставления («простонародное речение»), а в XVIII в. стали немаркированным членом нового противопоставления.
Во-вторых, утрата противопоставления выражается в обобщении немаркированного (в данном случае — стилистически нейтрального) члена возможной в прошлом оппозиции. В конце XVIII в. продуктивным оказался средний стиль, на основе которого и создается в XIX в. современный русский литературный язык. Поскольку в XVIII в. соотношение «стихий» таково, что порицается все «архаическое», в том числе и диалектные архаизмы, нейтрализация противопоставления «общерусское — архаическое» не затронула тех элементов диалектной системы, которые совпадали с «общерусскими» по признаку «современности».
Следует согласиться с В. В. Виноградовым, что во всех случаях функциональные изменения стилевых рядов определяются внелингвистическими факторами, поскольку понятие литературного языка имеет и социальную характеристику.
Как кажется, приведенная схема развития литературной нормы позволяет более точно и однообразно классифицировать стилистические варианты разного рода на разных этапах развития литературного языка.
ВЗАИМООТНОШЕНИЕ СТИЛЯ И НОРМЫ В ПРЕДСТАВЛЕНИИ XVIII века
Норма — динамический процесс экспликации инварианта на основе речевых вариантов, выработанных развивающейся системой языка, которые в данном их функционировании воспринимаются как варианты стилистические. Для создания ситуации выбора нормативного варианта необходим такой уровень развития естественного (народного, разговорного) языка, когда в результате функционального усложнения речевых формул уже образовались различные стили, т.е. уже произошло углубление структуры языка. К началу XVIII в. такая ситуация в России сложилась, над системой естественного языка уже надстроилось несколько стилевых уровней с равноценными для общей структуры национального языка их вариантами. Это создавало проблему сведе́ния многих видовых вариантов стиля к единому родовому инварианту нормы, что сегодня мы и воспринимаем как процесс сложения норм русского литературного языка. Это чисто метонимический процесс перехода к гиперониму: от конкретно видовых к отвлеченно родовому в организации законченной структуры национального языка. Однако конечный результат получился неожиданным, он прервал средневековую традицию построения парадигм посредством метонимических переносов с части на целое, с видов на род и т.п. Явилось новое качество: иерархия структурных уровней и функциональных уровней была создана не по линии привычной субординации, подчиненности одного нижнего одному же верхнему, т.е. не по смежности (у каждого члена только один, соседний по расположению маркированный член координации), но совершенно иначе. Все множество стилистических вариантов подчинилось одному-единственному системному инварианту.
Это новое качество языка имело принципиальное значение как для дальнейшего развития языка, так и для осознания его признаков, единиц и, в конечном счете, самой системы как цельности и целостности языка.
О XVIII в. обычно говорят как о времени сложения теории трех стилей, вообще как о моменте создания нового качества по всем направлениям культуры и языка. Это верно лишь с точки зрения результата, сам же процесс ни в каком отношении не был новым, а его первоисточники вообще лежат в глубокой древности. Напомним некоторые факты, приведем известные параллели, укажем основания, из которых выясняется, что XVIII в. — время завершения многовековой тенденции, тотчас создавшей тенденции новые. Историческая заслуга деятелей этого века в том, что они ничего не ломали в действии принципа — они смиренно и терпеливо продолжали начатое предшественниками, но продолжали в верном направлении. Органически присущая языку тенденция сама развивалась таким образом, что породила новое качество языка.
Итак, стиль — историческая категория (см. «Общие понятия исторической стилистики» в наст. сб.). Формирование стилей возможно лишь в контекстах авторитетного достоинства, стиль языка обогащает функции языка, стиль речи усложняет структуру языка. В древнерусской традиции, как кажется, не было никакого представления о стиле и стилях, поскольку и функционально, в зависимости от типов высказывания и текстовых жанров, не существовало еще свободных языковых элементов, независимых от речевой формулы-синтагмы. Содержательно это значит, что в языке не существовало осознаваемых стилистических вариантов. Уже показано на многих примерах[231], что открытие высокого стиля на фоне среднего совершилось в начале XV в. Епифанием Премудрым, и с этим связано так называемое второе южнославянское влияние, т.е. попытка чисто внешним образом формализовать сделанное открытие, лишив его содержательной ценности как факта культуры, прежде всего — как литературного языка. Такова эта форма культурной реакции на происходившие в естественном языке изменения. Открытие же низкого стиля справедливо приписывают протопопу Аввакуму в середине XVII в., хотя, конечно, и в этом случае не один он участвовал в работе над «освежением» лексического запаса ветшающих литературных форм за счет живого, естественного языка. Непосредственной реакцией на это опять-таки явилось так называемое третье южнославянское влияние (но уже со стороны юго-западных литературных школ) — такая же попытка формально перекрыть все сущностные изменения, которые наметились в русском языке к тому времени. Происходило аналогичное тому, что было в начале XV в., но с обратным знаком. У Епифания архаические формы родного языка стали восприниматься на фоне живой речи как высокий стиль; у Аввакума, наоборот, результаты ускоренного развития русского языка стали осознаваться как «вульгарное вяканье» на фоне традиционно неизменного книжного слова. В возможной классификации наличных языковых средств оказались слитыми попарно два дифференциальных признака: