Однажды утром я пошел искать его по зоне – мы решили повести его (хотя бы силой) в медпункт – туда он боялся идти, т. к. и там – по его словам – ему угрожала смерть от яда. Обошел всю зону – и не мог его найти. В результате расспросов удалось установить, что человека, похожего на него, находящегося в бреду, подобрали в канаве санитары и увезли в другую зону в больницу.
Больше о нем мы ничего не слышали и решили, что он погиб.
Вся эта история тянулась несколько дней. Может быть, он окреп, выздоровел и его отправили на Колыму?
Маловероятно. Во-первых, он был в очень тяжелом состоянии; во-вторых, навигация закончилась в 1938 году очень рано – кажется, в конце сентября или в начале октября[722]– из-за неожиданно вспыхнувшей эпидемии сыпного тифа.
Невольно настораживает фамилия и инициалы «брянского агронома» – В. Меркулова…
В числе нашей группы любителей литературы был Василий Лаврентьевич Меркулов – ленинградский физиолог. Но на Колыме он не был – его вместе со мной и другими оставшимися в живых после эпидемии, направили в Мариинск, где мы и пробыли до освобождения – сентября 1946 г.
Наш Меркулов ничего не мог знать о колымском периоде жизни Мандельштама, если тот действительно туда попал. Какой же Меркулов вам это сообщил? Однофамилец? Или наш, решивший приукрасить события и придать смерти Мандельштама романтический ореол?
Вот всё, дорогой Илья Григорьевич, что я считал себя обязанным вам сообщить.
С глубоким уважением – Д. З.
P.S. Дорогой И.Г.! Письмо предназначено только для вас. Я не хотел бы, чтобы публично ссылались на меня. И культа нет, и повеяло другим ветром, а все-таки почему-то не хочется «вылезать» в печати с этими фактами. Могу только заверить вас, что всё написанное мною – правда, и только правда.[723]
9
Оставил «показания» и еще один свидетель, причем такой, который внушал максимум доверия Надежде Яковлевне, – физик Л. (инкогнито его до сих пор не раскрыто![724]).
Транспорт пришел во Владивосток в середине октября (а Л. был в том же эшелоне, что и О.М.); в перенаселенном лагере размещаться было негде. Благо, что стояла сухая теплая погода и можно было размещаться под открытым небом[725], между бараками. Тифа в лагере не было. Но вскоре пошли дожди, и Л., к тому времени ставший уже старостой бригады человек в 60, во время одной из стычек за место под крышей познакомился с одним из вожаков уголовников – Архангельским. Однажды Архангельский пригласил его на «свой» чердак – послушать стихи. Вот описание этой и последующих сцен в воспоминаниях Н.М.:
На чердаке горела свеча. Посередине стояла бочка, а на ней – открытые консервы и белый хлеб. Для голодающего лагеря это было неслыханным угощением – люди жили чечевичной похлебкой, да и той не хватало. К завтраку на человека приходилось с полстакана жижи…
Среди шпаны находился человек, поросший седой щетиной, в желтом кожаном пальто. Он читал стихи. Л. узнал эти стихи – то был Мандельштам. Уголовники угощали его хлебом и консервами, и он спокойно ел – видно, он боялся только казенных рук и казенной пищи. Слушали его в полном молчании, иногда просили повторить. Он повторял.
После этого вечера Л., встречая Мандельштама, всегда к нему подходил. Они легко разговорились, и тут Л. заметил, что О.М. страдает не то манией преследования, не то навязчивыми идеями. Его болезнь заключалась не только в боязни еды, из-за которой он уморил себя голодом. Он боялся каких-то прививок… Еще на воле он слышал о каких-то таинственных инъекциях или «прививках», делавшихся «внутри», чтобы лишить человека воли и получить от него нужные показания…
Такие слухи упорно ходили с середины двадцатых годов. Были ли для этого какие–нибудь основания, мы, конечно, не знали. Кроме того, в ходу было страшное слово «социально опасный»… И в больном мозгу это всё смешалось… и О.М. вообразил, что ему привили бешенство, чтобы действительно сделать его «опасным» и поскорее от него избавиться.
Он забыл, что избавляться от людей у нас умели без всяких «прививок»…
В психиатрии Л. не понимал, но ему очень хотелось помочь О. М. Спорить с ним он не стал, но сделал вид, будто считает, что О.М. вполне сознательно и с определенной целью распространяет слухи о своем «бешенстве». Может быть, для того, чтобы его сторонились… «Но меня вы же не хотите отпугивать», – сказал Л. Хитрость удалась, и, к его удивлению, все разговоры о бешенстве и прививках прекратились.
В пересыльном лагере на работу не гоняли, но рядом, на территории, отведенной для уголовников, по правилам, пятьдесят восьмую статью, как особо вредную, должны были изолировать от всех прочих, но из-за перенаселения это правило почти не соблюдалось, – шло движение: что-то разгружали и куда-то перетаскивали строительные материалы. Работающим никаких преимуществ не полагалось, им даже не увеличивали хлебного пайка, но всё же находились люди, просившиеся на работу. Это те, кому надоело толкаться на пятачке пересыльного лагеря среди обезумевшей и одичавшей толпы. Им хотелось вырваться хотя бы на соседнюю, менее заселенную территорию и таким образом удлинить прогулку. И, наконец, молодежь после длительного пребывания в тюрьме нуждалась в физических упражнениях. Потом, истомленные непосильным трудом стационарных лагерей, они, разумеется, не стали бы добровольно нагружать себя работой, но это была «пересылка».[726]
Среди добровольцев оказался и Л., взявший себе в напарники О.М. Норм выработки на пересылке не было, и, погрузив на носилки один или два камня, физик и лирик несли их за полкилометра, после чего отдыхали и разговаривали. Л. запомнил, что, однажды, сидя на куче камней, О.М. сказал: «Первая моя книга называлась “Камень”, а последняя тоже будет камнем…» (Видимо, было это в конце октября, поскольку в начале ноября был предпраздничный «день письма», в который О.М. и написал свое единственное пришедшее из лагеря письмо, где упоминалась и легкая работа.)
В начале декабря, вспоминает Л., в лагере началась эпидемия сыпного тифа. Всех зэков загнали в бараки, где освободилось сразу много мест. Заболевших переводили в изоляторы, откуда, считалось, живым уже не уйти. Заболел и Л.; в изоляторе он узнал, что до него там побывал и О.М. Тифа у него не оказалось, но врачи дали ему отлежаться, более того: раздобыли ему зимнюю одежду – полушубок (свое желтое кожаное пальто О.М. уже обменял на полтора килограмма сахара, которые у него тут же украли).
Что было с ним дальше, никто не знал, и, лишь выйдя из больницы, где Л. все-таки одолел болезнь, он узнал, что О.М. умер. В апреле 1939 года Л. был уже в стационарном лагере, так что и по его данным смерть О.М. случилась между декабрем 1938 и апрелем 1939 года.
10
Среди солагерников О.М. был и академик Евгений Михайлович Крепс (1899–1985), крупнейший советский физиолог, Герой Социалистического труда, руководитель академического Института эволюционной физиологии и биохимии им. И.М. Сеченова и Отделения физиологии Академии наук СССР. Он и в старости, согбенный, производил впечатление человека могучего, дюжего, крепкого духом. Его арестовали несколькими днями раньше О.М. – накануне Первомая 1938 года, затем – полтора месяца в московских тюрьмах, еще столько же – этап, и к августу он был уже во Владивостоке. Его соседями по нарам были художник Василий Шухаев[727] и пушкинист Юлиан Оксман. «Если освободитесь и вернетесь в Ленинград, – просил его Оксман, – то передайте Тынянову, что я тот, кого он знает». Освобожденный в 1939 году уже на Колыме[728], Е.М. Крепс заходил к Тынянову и передал ему эти слова. Вот что Е.М. Крепс рассказал нам о своей лагерной встрече с О.М.
Кто-то сообщил Крепсу, что в лагере находится Мандельштам. Крепс, учившийся в Тенишевском училище в одном классе с В. Набоковым и с Евгением Мандельштамом, младшим братом поэта, подошел к нему и обратился по имени-отчеству: «Здравствуйте, Осип Эмильевич!» О.М. сидел на земле и, глядя в пространство, никак не отреагировал на приветствие. Тогда Евгений Михайлович обратился к нему несколько иначе: «Осип Эмильевич, я тоже тенишевец – брат Термена Крепса…» О.М. тут же вскочил, обрадованно заулыбался и возбужденно начал вспоминать общих тенишевских знакомых. С момента их встречи в лагере (а было уже холодно: на О.М. был ватник) до того времени, когда О.М. забрали в лазарет (за зону) прошел приблизительно месяц, и еще около месяца прошло после этого до появления слуха о смерти О.М.[729]
Запись М.С. Лесмана о лагерных встречах Крепса с поэтом лишь в деталях расходится с нашей. Так, по Лесману, встреча произошла в теплый период, поскольку О.М. был не в бушлате. Крепс обратил внимание на седого невысокого человека: большие глаза, интересное лицо. В первую же встречу Крепс допустил бестактность, спросив О.М. о том, что ему инкриминируется: поэт сразу замкнулся. О.М. произвел на Крепса впечатление психически больного человека. К еде он был безразличен. От встречи к встрече – а их было не так много – физическое состояние О.М. ухудшалось. Не встречая его несколько дней, Крепс спросил, где же О.М. «Умер», – ответили ему[730].
11
Самый главный очевидец, по словам Крепса, – это Дмитрий Михайлович Маторин[731], с которым они были знакомы еще до ареста – вместе ездили в Колтуши к И.П. Павлову играть в городки. В 1991 году Маторину исполнилось 80 лет, но он продолжал работать… массажистом в Институте физкультуры им. Лесгафта! В прошлом борец, чемпион Ленинграда и Сибири, Д.М. Маторин был человеком поразительной физической силы. Каким же хлюпиком рядом с ним казался Осип Эмильевич!