1. О том, насколько актуальна задача отделения существенного в переводческом процессе от акцидентального, говорит уже сам характер литературы последнего времени по его теории. При всем разнообразии высказываемых точек зрения не может не обратить на себя внимание одна общая черта. Именно, каждая теория перевода, каждая разновидность такой теории (а мы их имеем несколько) при всей широте и богатстве привлекаемых материалов так или иначе опирается на какую-нибудь одну из областей переводческой деятельности, на какое-нибудь одно ее направление, на практику литературных контактов внутри какой-либо одной (обычно индоевропейской) языковой семьи в одну (обычно современную) эпоху. Приведем несколько примеров.
А. Д. Швейцер совершенно справедливо указывает[120] на то, что И. И. Ревзин и В. Ю. Розенцвейг в своей теории общего и машинного перевода[121] абстрагируются, в целях упрощения теоретической модели, от социального контекста и следовательно от всех видов перевода, в которых привлечение этого социального контекста необходимо. Но в то же время и сам А. Д. Швейцер со своим тезисом об инвариантности содержания сообщения и с его установкой на функциональные характеристики коммуникативного акта[122] явным образом тоже абстрагируется от поэтического перевода, где ритмика и мелика оказываются едва ли не важнее содержания, и от перевода древних текстов, где не может идти речи о функциональной адекватности текста на языке-цели тексту на языке-источнике.
Е. Г. Эткинд[123] стремится взглянуть на процесс перевода шире и (опять же с полным основанием) вообще отказывается в этом процессе выделять какую-то отдельную сторону лингвистической коммуникации, рассматривая его лишь «в сопряжении со всеми другими проблемами, связанными с текстом, – поэтикой, стилистикой, даже психологией». Но и Эткинд в своей стилистической теории перевода, возможно незаметно для самого себя и против своей воли ограничивает предмет своего исследования, отвлекаясь от такого явления литературной истории как эпохи самостоятельного творчества через перевод. Когда Эткинд говорит что перевод есть «вторичное литературное творчество» (а это одно из основных его положений), он забывает о том, что например испанская литература возникла в 13–14 веках как самостоятельная, но на основе перевода с латинского и французского языков, – забывает о том, что в определенные периоды всё литературное творчество мыслится вообще лишь как перевод, и притом настолько, что за перевод стремятся выдать даже самостоятельные находки. Эткинд, далее, не учитывает и идущую из древности традицию считать всякое вообще поэтическое творчество своего рода переводом, а также видимо не принимает всерьез многочисленные свидетельства виднейших мастеров перевода о том, что их деятельность является творчеством в полном смысле слова, а не всего лишь «вторичным». Таким образом, и здесь мы имеем отнюдь не теорию перевода как такового, а лишь теорию одного типа переводческой деятельности в одну эпоху.
У Ю. А. Найды[124] мы находим опять же лингвистическую теорию перевода, явным образом опирающуюся лишь на обработку прозаических текстов.
Напрашивается мысль, что наличие различных теорий (например машинной, общелингвистической, стилистической) обусловлено не принципиальными расхождениями, а тем часто ускользающим от внимания исследователей фактом, что они оперируют с разными предметами исследования. Если И. И. Ревзин и В. Ю. Розенцвейг[125] имеют своим объектом в основном технические, терминологизированные и подобные им тексты, то они в своей теории перевода должны прийти и действительно приходят к результатам, совершенно неприемлемым для А. Д. Швейцера, опирающегося на тексты общественно-политической тематики, и тем более для Е. Г. Эткинда, исследующего перевод поэтических текстов, и т. д.
В связи с этим вызывает недоумение тот факт, что в своей обобщающей статье А. В. Федоров[126] полностью обходит вопрос о предмете переводческой науки. Это тем более странно в условиях, когда самые предпосылки теории перевода оказываются различными в зависимости от того, какую область переводческой деятельности разбирает исследователь (технический перевод, вольный поэтический перевод, перевод священных текстов, перевод с древнего языка на современный). Возможно, возразят нам, научная теория перевода, о которой говорит А. В. Федоров, имеет своим объектом перевод вообще и не желает касаться тех аберраций, которые возникают у теоретиков, имеющих перед глазами лишь тот или иной вид перевода? Нет, мы этого не вправе сказать. Дело в том, что, как можно судить по общему смыслу работ А. В. Федорова, он тоже полностью исключает из теоретического рассмотрения целую область переводческой практики, имеющую громадное значение в истории культуры. Мы говорим об уподобляющем переводе, т. е. о таком, когда синтаксические, морфологические и даже фонематические, не говоря уже о семантических, структуры языка-цели насильственно уподобляются соответствующим структурам языка источника. Это происходит например при переводе патентных формул, юридических формулировок, философских терминов (типа «вещь в себе», «чтойность») и целых философских текстов (например, произведений современного немецкого философа М. Хайдеггера); уподобляющий перевод оказал огромное влияние на формирование современных европейских языков в ходе перевода греческих евангельских книг на латинский и другие языки, а в настоящее время – Библии на языки национальных меньшинств в развивающихся странах. Само определение процесса перевода по А. В. Федорову исключает все эти стороны переводческой практики: «Целью процесса перевода, – пишет он, – является создание речевого произведения, соответствующего по своему смысловому содержанию и стилистическим функциям оригиналу как смысловой и эстетической системе»[127]. Однако при уподобляющем переводе создается такое речевое произведение, которое пока в значительной мере лишено смысла на языке-цели (таковы всевозможные заимствования и кальки), еще ничему в действительности не соответствует и лишь в потенции адекватно тексту на языке-источнике, т. е. на первых порах нуждается во всякого рода осмыслении с привлечением более или менее широкого контекста. По сути дела перевод, уподобляющий язык-цель языку-источнику, не адекватен актуально, но адекватен лишь проблематически, в возможности, потенциально. Поэтому мы вынуждены прийти к выводу, что теория перевода, предлагаемая А. В. Федоровым, также не свободна от ограниченности предмета научного исследования и неприменима к обширным областям переводческой практики. Следовательно, она, строго говоря, не может быть названа теорией перевода самого по себе. Это теория некоторых форм общественно-политического и художественного перевода, количественно преобладающих в настоящее время.
Правомерно спросить, что же такое перевод сам по себе, а не те или иные виды перевода? Такой вопрос не может не интересовать теоретика. Не ставя себе задачей дать сколько-нибудь исчерпывающий ответ на него, мы попытаемся всё же рассмотреть наиболее очевидные из его аспектов. Первое наблюдение, напрашивающееся здесь, сводится к тому, что перевод в собственном смысле слова либо вообще не имеет никакой специфики, либо разделяет эту специфику с другими областями человеческой деятельности.
2. Кажется бесспорным, что само умение переводить возникает не как особый навык, а как развитие определенной врожденной предрасположенности, не отличимой от речи вообще. Это подтверждают следующие наблюдения. Во-первых, умеют переводить и маленькие дети в возрасте четырех, трех и даже менее лет, если они в той или иной степени владеют двумя языками. Во-вторых, иногда случается, что когда переводчику устной иностранной речи неожиданно говорится в потоке иноязычного текста фраза на том языке, на который он и переводит, то он часто просто повторяет ее, не заметив этого и будучи уверен, что им выполнен какой-то перевод. В-третьих, восприняв какие-либо сведения на разных языках, мы часто потом не можем вспомнить, какое из них мы узнали читая или слушая на чужом языке, а какое на своем. Мы не можем дать себе отчет, была ли нами выполнена работа перевода или нет, не можем отличить в своем сознании восприятие текста от восприятия-перевода текста. В-четвертых, наконец, границы между говором, диалектом и языком настолько расплывчаты, что мы не в состоянии вообще сказать, где кончается собственно перевод и начинается простое повторение и перифрасис, которые переводом уже не называются.
Рассмотрим, что происходит во второй из перечисленных нами ситуаций. Когда иностранец неожиданно произносит фразу на родном языке переводчика, а последний, не заметив этого, просто повторяет ее как бы переводя, то ясно, что своя деятельность воспринимается им как объяснение, донесение некоторой мысли, а то, как эта мысль попала в его сознание, для природы такой деятельности несущественно. Переводчик, повторяя фразу, сказанную на его родном языке, продолжает по своему внутреннему убеждению и по сути дела ту же самую деятельность, которой занимался раньше и которую называл переводом. Только мы, заметившие, что эта мысль была воспринята переводчиком на том же языке, на каком передана им, уже не называем его деятельность переводом.
В свете сказанного можно определить перевод как одно из проявлений широкой человеческой способности, а именно способности к словесному (в некоторых случаях не обязательно словесному) выражению. Другими словами, перевод в наиболее общем смысле есть явление человеческого языка, а не человеческого разноязычия.
Неспецифичность перевода отражена в его древнегреческом названии: герменейя – перевод, толкование, дар речи, речь. Таким образом, перевести здесь значит просто изъявить, выразить.