2. С каждым новым томом «Философского наследия» будет всё яснее обозначаться ведущая роль в нем переводчика, поскольку оно на 9/10 посвящено пока иноязычным памятникам. В конечном счете редакция, научная и литературная, молчаливо и явно предъявив свои всегда высокие, всегда справедливые требования к переводчику (а все и любые требования к нему всегда обоснованны, никогда не излишни), оставляет ему понять и удовлетворить их. Он выступает полноправным и единственным заместителем возрождаемого им выдающегося, редкостного или гениального философского ума. Вступительная статья ответственного редактора останется так или иначе одной из работ в массе посвященной данному мыслителю литературы. Перевод единичен и заменим только лучшим переводом. Его создатель, недаром именуемый тоже автором, проходит по всем тайным, не сразу видимым ходам умолкнувшей мысли и один рассказывает об этом пути, заставляя поневоле верить себе.
На обложке и корешке крупными буквами стоит: «Аристотель. Сочинения». Ни в заглавии, ни в тексте книги нет ни одной греческой буквы. Русский читатель берет ее и сквозь обманчивую понятность родных слов пытается разобраться в сухом лаконичном тексте, поражавшем глубиной мысли многие десятки поколений. Перевод не интерпретация, и всё же интерпретация в нем имплицитно заложена. Абсурдно думать, что можно перевести мыслителя, не умея его истолковать. И если читатель не почувствует за русским словом уверенную руку мастера, вжившегося в мышление Аристотеля и со знанием дела раскрывающего греческий оригинал, чтение превратится в мучительное спотыкание о колючие осколки бессвязных посылок.
Научное и литературное лицо переводчика и принципы его работы должны быть читателю по крайней мере ясны. Иллюзиям гоголевского Пацюка, которому галушки обмакнувшись в сметану сами залетали в рот, поддавались иногда издатели и редакторы «Философского наследия», указывая имя переводчика где-то в глубине мелких примечаний. В последних томах положение исправлено. И всё-таки приемы работы и даже сама роль лица, указываемого после общего или ответственного редактора, остаются очень смутно обозначенными, при том что важность разговора о них явно ощущается. Так, в конце предисловия к жизнеописаниям философов Диогена Лаэрция стоят туманные, краткие и многозначные слова: «Ввиду трудности текстов этого [?] сочинения переводчику приходится иной раз [?] допускать не совсем обычные [?] слова и выражения, и в этом смысле перевод этот имеет в некоторой степени экспериментальный [!] характер». И больше об упомянутом «характере» – ничего. Если подобное говорится нашим старейшим философом и филологом А. Ф. Лосевым о работе блестящего знатока античности М. Л. Гаспарова, то сам собой напрашивается вывод: чем сильнее перевод, тем, видно, нужней обсуждать и понимать его природу. Сознавая интимную домашность, почвенную укорененность греческой мысли в ее родном языке, чувствуя слегка изломанную, пеструю и в то же время провинциальную, непритязательно свойскую манеру Диогена Лаэрция, Михаил Леонович Гаспаров тщательно и смело воспроизводит ее, поднимая простецкие, повседневные, иногда областные слои русского языка, чтобы внедрить в них своего подопечного. Отсюда между прочим и по-землячески звучащее Лаэртский, предложенное вместо традиционного Лаэрций. Перед нами самобытная школа перевода, и она заслуживает отдельного описания не меньше чем произведения оригинального творчества.
Когда в набранных петитом примечаниях к Канту, Гегелю, Аристотелю читаешь краткое редакторское уведомление, что те или иные, особенно старые переводы, раньше «изобиловали многочисленными ошибками», а потом были «подвергнуты значительной переработке», причем «многочисленные ошибки были исправлены» в плане «приближения русского текста к оригиналу», оно только настораживает внимательного читателя вместо того чтобы успокоить его. Обычно он хорошо знает, что ответственный перевод рождается из единого замысла о том, во что должно вылиться переводимое произведение, выкраивается из цельного полотна, начинается и кончается порукой переводчика за введение в кругозор нашей культуры данного мыслителя в его подлинном, не завышенном и не заниженном облике. Если «взятый за основу» перевод был действительно засоренной промахами аморфной массой, никакое «исправление ошибок» его не спасет и не следовало обременять им драгоценные страницы. Без внутреннего творческого настроя любой самый «приближенный к оригиналу» перевод останется злой пародией на исходный текст. А если перевод был подлинным, то, спрашивается, понимает ли редактор, говорящий об «исправлении многочисленных ошибок», что главное в нем – верность единого лица, выдержанный от первого до последнего слова стилевой ключ, не заметив которого, можно объявить ошибками лучшие переводческие находки? Не остались ли издатели при примитивном мнении о переводе как механическом перебрасывании костяшек с одной стороны доски на другую?
Не один историк философии говорил нам, что пользуется старым переводом аристотелевской «Метафизики» А. В. Кубицкого (1934), а не его «подвергшимся значительной переработке» переизданием (1975). И действительно там, несмотря на все недостатки, есть неуловимая целость, помогающая осмыслить детали, а тут слишком часто ощущается томительная подгонка в каждой фразе «сверенной с оригиналом», в целом рассыпающейся словесной оболочки.
Издатель или ответственный редактор не оператор при переводческой машине. Никакое редакционное вмешательство не вернет тексту живой творческий жар, если его там не было с самого начала. Нелепо думать, что какую-то «научность» перевода можно гарантировать путем пословного «приближения» к оригиналу. Научное достоинство его так же определяется не только этим, как достоинство философа определяется не только правильностью отдельных суждений, из которых состоят его фразы. Да переводчиком философского наследия так или иначе может быть только один из ведущих специалистов, соединивший в себе достоинства ученого и литератора. Только от переводчика зависит, чтобы голос классика не превратился в неведомо чье глухое эхо, неизвестно к кому и зачем обращенное. И в стране достаточно философско-литературных сил, чтобы ни один том серии под обманчивой картиной завершенности, создаваемой тиснеными русскими словами на обложке, не скрывал ничего увядшего по пути из исторической дали, ничего половинчатого, сырого, недоосмысленного, засоряющего головы. В воспитании спящего читателя, упомянутого выше, первая роль снова принадлежит переводчику. Он один в силах придать стилю своего автора свежесть, жизнь, серьезность, захватывающую остроту парадокса и интеллектуальной провокации, которые и в свое время, в другой языковой среде и другой культуре, умели разбудить и увлечь не только мудрецов.
Залогом успеха главного компонента «Философского наследия», когда каждый том станет полноценным введением в кругозор отечественной мысли произведений пусть спорного, полного трагизма и проблем, но всегда выдающегося ума, будет лишь тщательный отбор переводов с допущением возможности конкурса, включением альтернативных переводов при переиздании, а главное, опять-таки организация систематического обсуждения. Надо ожидать в скором времени появления в одном из академических философских или филологических журналов отдела критики философского перевода. Такой отдел в свою очередь даст уникальный материал для истории понятий, что быстро скажется на уровне последующих томов. Сознавая несоразмерность этой огромной темы рамкам статьи, приведу только один пример. Первая фраза первого в аристотелевской системе трактата (Аристотель, Сочинения, т. 2, М., 1978, с. 53) звучит по-русски так: «Одноименными называются те предметы, у которых только имя общее, а соответствующая этому имени речь (logos) о сущности разная». Формулировка явно неудачная. Омонимическая «речь» тоже одинакова, например при произнесении слов мир – мир, имеющих разные смыслы, она одна и та же. Но обсуждение такого случая могло бы стать ступенькой в осмыслении бездонного греческого логоса.
Переводчиком у нас называют и составителя подстрочника, живого носителя словаря, и человека особого призвания, которого тот или иной писатель, мыслитель выбрал своим соавтором, полномочным представителем в другой культуре. Издатель и редактор «Философского наследия» вправе иметь дело только со вторым, и важно, чтобы в его сознании эти две противоположные фигуры никогда не смешивались.
Еще не охваченные области истории мысли показывают путь превращения серии в библиотеку. Развертывание отрывков, составивших «Древнекитайскую философию» (1972–1973) и «Древнеиндийскую философию» (1963, 1972). Досократики, неоплатоническая и эллинистическая философия способны сами составить целую серию. Средневековая философия, одни столпы которой, без второстепенных, но не менее характерных фигур тысячелетней эпохи, потребуют не один десяток томов. Возрождение с символизмом Данте, нравственной философией Франческо Петрарки, онтологией Николая Кузанского, неоплатонизмом Марсилио Фичино, героическим энтузиазмом Джордано Бруно. Новое время с Декартом, Паскалем, Лейбницем, Вольтером, Руссо, энциклопедистами. Памятники конца классической немецкой философии. Судя по тому, как мало пока сделано для отечественных мыслителей, в дальнейшем они займут больше места в «Философском наследии». Его трудно представить без публицистики «умнейшего мужа России» первой трети 19-го века, без «Философических писем» Чаадаева, без работ B. C. Соловьева, где в размежевании с немецким идеализмом, в борьбе против нигилистического позитивизма была сделана ранняя, но тем более знаменательная попытка синтезировать исторические компоненты и перспективы русской мысли. После удовлетворения первых потребностей должно начаться доиздание пропущенных работ главнейших авторов. Это особенно необходимо например в отношении диалогов Платона, не вошедших в три тома его «Сочинений» (1968–1972). Потом понадобится переиздание ряда других авторов с необходимыми изменениями. Так библиотека станет живым, подновляемым и совершенствуемым, всегда современным инструментом. Но первый залог этого – понимание редакционным и издательским коллективом, что громкое имя и литературная значительность издаваемого мыслителя не только не гарантируют настоящего успеха книги, но наоборот, задают всем