почти невыполнимые задачи, требующие действительно подвига.
1980
Марр
Выросший на Кавказе, он еще на втором курсе университета выдвинул свою теорию: родство яфетических языков с семитскими. К яфетическим языкам отнес кавказские, иберский, этрусский, чувашский, затем по расшифровке соответствующей письменности хеттский. Все они должны были сохраниться в горных и труднодоступных районах от древней эпохи и сохранить следы особого языкового мышления. Теория была разработана на материале языков, и очень многочисленных, которые обычно не входили в круг знания индоевропеистов или вообще лингвистов. Дух теории, ее страсть остались непонятны и неприятны классическим школам, с которыми Марр соответственно вел полемику. В ней дышат скифские степи и ветер тысячелетий, грозящие крушением изящному зданию западной науки о языке. Это не партизанские наскоки; превосходство Марра в предвидении велико. Однако евразийский ученый и культурный мир, к которому взывал Марр, отсутствовал.
Его новое учение о языке формально говоря можно брать отдельно от яфетизма, поскольку оно претендует на значимость для всех языковых семей. Главное в нем упор на политические, мировоззренческие и культурные моменты. Язык не естественная способность человека, а общественный институт. До начала трудовой деятельности человека уже существовал линейный язык, язык жестов (здесь дань трудовым теориям своего времени). С использованием руки для труда развился звуковой – но как? Был звериный звук, неразличимый в деталях комплекс; он был именем племени и означал всё, т. е. именно всё что угодно. Стоило только теперь этому звуку получить привязку к одному, хотя бы одному-единственному отдельному явлению, событию, вещи, и вот уже тем самым задан весь язык в его сложности, которому для своего развития после такой привязки надо немного: несколько скрещиваний, ряд заимствований. Язык формируется по мере объединения народов в группы по производственному, имперскому, другим принципам, так что развивается от частного к общему. На новой основе обновленного революцией человечества может возникнуть единый мировой язык – должен возникнуть.
Те всезначимые звуки, от которых произошел язык, привязывались в первую очередь к самым общим магическим вещам, например начинали означать небо и природу и рождение, всё это в общем виде. Здесь Марр намечает группы связных представлений, основываясь в частности на данных антропологии (Леви-Брюль) и палеонтологии. Здесь, скажем, рука – женщина, рука – давать. Все слова удается возвести к четырем праэлементам, по именам четырех племен, от названий которых пошли эти элементы: сал, сарматы, рош, этруски, бер, берберы, йон, ионийцы. Правила редукции страшно общие и проиллюстрированы на довольно-таки ограниченном материале.
Но что продолжает задевать, это верные догадки, раскиданные там и здесь. Западная лингвистическая наука обречена на увядание, поскольку не выходит за пределы формы, фонетики на простор семантики. Имя привязывают к предмету не за его форму, а за его функцию. Не было никакого языкового дерева, а шли бесчисленные скрещивания (Пизани). Языковое мышление меняется из века в век, и современные европейские языки представляют в этом смысле что-то очень отличное уже от так называемых древних, которые Марр причислил бы скорее к новейшим.
И всё это делалось человеком неистощимой, лошадиной силы и огромной памяти, не отягощенным веригами европейской дисциплины.
1970
Жак Деррида
Очень уже широкий теперь след Жака Деррида в разливе философской публицистики всё более заметен и у нас, особенно после пяти плотных дней его московских семинаров ранней весной 1990-го года. Отныне Вы ответственны за многое из того, что происходит в нашей интеллектуальной туманности, писал я ему недавно; и только что узнал, что свою книгу «Positions», которую он хочет видеть первой вышедшей по-русски, он мог бы дополнить диалогом с кем-то из нашей страны.
Не знаю, что он, всегда внимательный к переводам своих вещей, сказал бы о вольной и талантливой русской версии его брошюры, вышедшей в 1987-м в парижском издательстве «Женщины» под непереводимым заглавием «Feu la cendre». Знаю точно, что не угадал тот, кто вообразил что Жаком Деррида открывается свобода словарной и синтаксической ворожбы. Даже усталый Деррида в Москве, где мне не надоедало слышать каждое его слово, показывал долгожданное, для всех присутствовавших пока недостижимое мастерство отчетливой мысли. Всё говоримое взвешивалось. На каких весах?
Мы привыкли, что мыслитель нам объявит свою тему. Ницше: воля к власти. Мартин Бубер: Я и Ты. Эмманюэль Левинас: Другой и его Лицо. Деррида не объявил. От книги к книге у него тянется обдуманная взвешенность.
Деррида принадлежит не к школе, но к следу Хайдеггера. Он освоился в его наследстве. Хайдеггеровская онтологическая разница, ontologische Differenz, перепад между бытием (озарением) и сущим (предметом), казалось бы предполагает порог: здесь одно, там другое, не так ли? Деррида вслушивается в вещь и в ее имя, différence. В его корне латинское fero, несу; по-русски мы тоже говорим что разные вещи разнесены, например под разные рубрики. Деррида слышит в имени существительном глагол, разнесение продолжающееся и неостановимое. Такое, что не обязательно иметь пару, чтобы фиксировать противоположность. Всякое одно, любая черточка, можно сказать, идет в разнос. Почему во французском словаре под différence только различие, разность, дифферент (разница в осадке судна носом и кормой)? Словарь рассудочно фиксирует статику, когда по сути дела ничто на наших глазах не равно себе, всё беременно другим. Неужели европейский разум настолько любит схему, что успокаивается, прочертив ее? Деррида рискует на дерзкую выходку из тех, что сделали его неугодным для академического истеблишмента. Он пишет слово не как оно пишется, а как произносится, différance; глагол так проглядывает яснее. Пусть читатель услышит через непроизносимую букву то, что надо было сделать над собой операцию, чтобы не слышать: что всё несет; всё идет в разнос раньше чем мы начинаем проводить наши различения.
Нельзя то же прочесть у Хайдеггера? Можно; и еще больше того. Деррида свою задолженность мало скрывает. «Ничего из того, что я пытаюсь сделать, не было бы возможно без откровения хайдеггеровских вопрошаний» (Positions, p. 18). Разворошить в хайдеггеровском Ereignis, событии подарок огня – это главное и во внутреннем диалоге с услышанным в полусне названием «Feu la cendre». Раньше мысли, раньше экзистенции был подарок события. Деррида прав: и в слове событие мы обычно тоже слышим просто факт. После этой правоты уже не очень важна и пусть останется личной проблемой Жака Деррида его неправота в том, что слово Ereignis будто бы сплошь и рядом переводят как такое событие факт. В школе Хайдеггера, во Франции мало приметной, интенсивно работающей, его давно передают и через éclair, молния. Вспомним о правящем Перуне Гераклита. Эта школа с тревогой следит за расплескиванием хайдеггеровского огня по пяти континентам. В недавней рецензии Жерара Геста на последнего Деррида о вышеназванном диалоге сказано, что у читателя, не имеющего другой пищи кроме «действенной философии» (название серии) Жака Деррида, останется во рту только привкус золы. Только надо ли так тревожиться? Не всякий огонь быстро гаснет. И самый долгий жар сохраняется под золой.
Мы хотим видеть у Жака Деррида конец человеческого пристрастия к гаданию на словесной гуще. Перетасовывая лексику, люди надеются уловить вещи. Деррида прекращает эту охоту на динозавра с сачком. С какой стати мы вообще надеемся что куда-то угадаем словом? неужели нам достаточно уловить читателя? Всё равно ведь мы весим не больше чем наше слово. Деррида: «Прежде всего прочего я хотел создать книгу. Книга представитель чего? кто пишет, кому? что посылается, предназначается, отправляется? Без всякого желания вызвать удивление и привлечь внимание собственной таинственностью, мне следует спасая остатки честности сказать: я не знаю» (La carte postale, p. 91). По-честному: мы не знаем, почему говорим, что говорим и для чего. «Кто за ним стоит?» спросил как-то обо мне довольно большой начальник. За нашим словом стоит только наша верность ему. Не будем внушать себе что где-то на небесах затянутся узелки, которые мы тут вяжем себе на память. Не будем надеяться что разговором о золе можно как-то заговорить почти мгновенное испепеление почти всего говоримого; не надеется и Деррида. Мы можем только догадываться, чему не суждено сгореть дотла; догадывается и он.
Куда несет Деррида? Ум чуткий, трезвый уперся в вещи, последние, среди которых всякий человек, и мы. В отличие от нас, он рискованно вышел на сцену новейшей современности (постмодерна) с ее почти мгновенными изданиями, межнациональными семинарами, небывалой экологией (есть архитектурные проекты Деррида), тематическими выставками (он такие устраивал), экспериментальным кино (он в таком снимался). Кто диктует на такой сцене, действующее лицо театру или уже наоборот? В одиночку, под великой тенью, в самом пекле. Зола или огонь – решение откладывается, взвешивание продолжается в каждой новой книге, которых у Жака Деррида выходит и до шести в год. Мы знаем, как грязно и жутко на публичной сцене. Хайдеггер за жизнь дал два интервью большим журналам. У Деррида их к 1990-му году было уже больше полусотни.
Всего хуже мы промахнемся, если поспешим с судом. Если кто дал тебе повод думать, говорить, спорить – прими, благодари.
2.4.1992
Вардан Айрапетян. Герменевтические подступы к русскому слову[132]
Эта книга давно была нужна и останется надолго. Наша беда, если ее создатель уедет, не найдя у нас себе места. Замену ему будет найти трудно. Начатое им дело отличается от привычной нам работы научного суммирования. Он прокладывает трудный путь возвращения из филологического Египта на родину слова. Трудны