строимся более примирительно к нам самим, т. е., что то же, к другим. Надо увидеть, что каждый из нас парадоксальным образом пуп земли. Так каждый индивид сможет обрести большее значение, меньшее значение мы сами, большее значение другие. Мы одновременно маловажны и очень важны, и наша судьба одна. В силу такого сознания могут установиться новые отношения. Это чувство изумления и восхищения перед миром, который мы созерцаем, связанное с ощущением, что в то же время всё есть страдание, вот что может стать основой, фундаментом братства и метафизического гуманизма. Ад это другие – знаменитая формула одного современного писателя и философа. Можно ответить, что другие это мы сами. Если мы не можем сделать рай из нашей общей жизни, мы можем сделать из нее менее неприятный, менее тернистый путь.
Театр, каким некоторые из нас занимаются после 1950-го года, в корне отличен от театра бульвара, даже противоположен ему. В противовес театру бульвара, который для нас забава, наш театр, несмотря на черный юмор некоторых из нас, несмотря на наше зубоскальство, это театр, ставящий под вопрос судьбу человека в целом, ставящий под вопрос нашу бытийную ситуацию. У театра бульвара нет проблем, нет вопросов. Он помогает еще больше усыпить сознание людей. Он не тревожит, не ободряет. Нам говорят что мы тревожим и что в мире уже достаточно тревоги и люди мечтают хотя бы на несколько мгновений побыть без вопросов. Но эти мгновения быстро проходят, и мы снова оказываемся наедине с собой и с нашей тревогой. Лично меня театр бульвара тревожит больше чем тревога. Он для меня невыносим, настолько всё в нем кажется мне пустым, бесполезным. Что до нас, мы не хотим смягчать тревогу. Мы пытаемся сделать ее знакомой чтобы преодолеть ее. Мир может быть комичным и смехотворным, он вправе казаться вам также трагичным, но он во всяком случае не забавен. Ничто не забавно. Мы не стали бы заниматься и политическим театром, во всяком случае театром чистой и исключительной политики. Политика мне кажется тоже каким-то развлечением, порой жестоким, но всё равно развлечением. Иначе говоря, политику тоже нельзя отделять от метафизики. Без метафизики политика не выражает фундаментальной проблемы. Она становится второразрядной, ограниченной деятельностью, лишенной последнего смысла. Два века политики и революций не учредили ни свободы ни справедливости ни братства. Она не дает ответа на сущностный вопрос: кто такие мы, откуда мы пришли, куда мы идем? Она держится в тесных пределах. Она отрезана от трансцендентальных корней. Метафизика тоже не смогла дать окончательного ответа на фундаментальную проблему, ни одна из наук, никакая философия науки не смогла. Единственный возможный ответ это сам вопрос. Он возобновляет в нашем сознании достоверность нашего метафизического братства по незнанию, за пределами всех социальных категорий, выше всяческих перегородок, и интуицию нашего фундаментального тождества поверх всех различий, с которыми мы сотворены. Сознание это конечно тоже не может перебороть тоску и тревогу, но в противоположность политике оно способно не вызывать войн и резни. Политика есть отчуждение, ею можно жить лишь как отражением прозрачных или непрозрачных страстей, правящих ею, господствующих в ней, превращающих нас в кукол. Политический театр очень мало светит. Идеологический театр ниже идеологии, которую он хочет проиллюстрировать, орудием которой он себя делает. Поскольку политический театр отражает идеологии, известные нам и без него, он тавтологичен. Пережевывая одни и те же темы уже целый век, особенно последние пятьдесят лет, он стал академичным. Политический театр делает нас такими же метафизически несознательными, как театр бульвара. Деполитизируем театр. Политический театр не может уже научить нас ничему новому. Я говорю о театре политики, той или иной, а не о театре, который ставит политику под вопрос.
Я сказал бы неправду, если бы стал утверждать что перечисленные причины единственные, заставившие меня писать. Многие из этих причин давали о себе знать мало-помалу по мере того как я сталкивался с различными идеологическими вождями, учителями мысли и духовными наставниками, предлагавшими себя в мои руководители. Я встретил так на своем пути вербовщиков от ангажированного искусства и театра. Мне случилось как-то, уже двадцать и более лет назад, получить с Жаном Вотье буквально повестку от некоего месье Панижеля, с которым мы не были знакомы. Поколебавшись, мы приняли приглашение. Месье Панижель был член коммунистической партии, очень сталинистской в ту эпоху. Он держал перед нами почти следующую речь: «Ребята, у вас есть талант, но у вас нет идей. Вы не можете делать театр без идей. Я вас научу. Идеи я вам дам. Мы будем периодически собираться и я вам буду говорить что надо писать». Разумеется, мы уже больше никогда не ходили на встречи с этим господином. Примерно в то же время или годом позже Бернар Дор написал длинную статью, целую полосу в тогдашнем «Экспрессе» о нас с Адамовым. Два наших портрета украшали страницу этого еженедельника. Что говорил Бернар Дор в своей статье? По его мнению, мы вроде бы выполнили к тому времени хорошую негативную работу, работу критики буржуазного или мелкобуржуазного общества (что было лишь самой маловажной из моих целей), это всё неплохо, но еще далеко не достаточно. У нас с Адамовым бесспорно незаурядный талант и мы могли бы стать двумя самыми выдающимися деятелями современного театра. При одном условии. Довольно негативной критики, нам следует отныне выступать с позитивными тезисами, иначе нам скоро вообще нечего будет говорить. Чтобы обновиться, чтобы стать крупными и зрелыми авторами, есть только одна возможность: стать ангажированными писателями. Тогда много говорили об ангажированности. Следовало принять участие в социальной и политической борьбе. Мы должны были делать революционный театр не только по форме, но и по существу, по содержанию, ибо здесь и заключалась суть ангажированности. «Станьте ангажированными» означало не «боритесь за дело, которое вам близко», а просто-напросто «запишитесь в коммунистическую партию и будьте ее активистами». Вот в чем единственно только и заключалась ангажированность. Создавать театр марксистского воспитания. «Будьте революционерами» означало «будьте конформистами марксистского порядка, главное, не революционизируйте его; примите его общество, которое оказалось хуже всякого другого». Такой же и смысл народного театра: политически образовывать массы в единственном направлении, даже не в собственно марксистском, а в соответствии с текущими установками и инструкциями тоталитарных государств, их догм. Западные идеологи хотели навязать нам директивы, исходившие от властей в тех странах Востока, откуда выдающиеся интеллектуалы тех стран хотели бежать и бежали на наших глазах, ценою громадных личных жертв. Во Франции, как впрочем в Англии и Германии, именно оппозиция или скорее идеологическая мода осуществляла или пыталась осуществить настоящую цензуру. Я ощущал себя в меньшинстве, ощущал себя сплющенным между буржуазной условностью и новой идеологической условностью. Я ощущал себя в меньшинстве, в раздоре со всем миром и очень неуютно, без духовной семьи, одиночкой. Разумеется я не уступил ни в чем. Адамов перестал сопротивляться, принял политическую ангажированность, обратился в примитивный марксизм брехтовского толка и получил аплодисменты идеологической критики. Но публика ему не аплодировала. Его поддерживала только горстка буржуазных мыслителей, считавших себя революционерами, без реального контакта с человечеством в целом. Артюр Адамов отрекся от своих первых работ и погубил себя как писатель и художник. В конце своей жизни, я знаю, он жалел об этом.
Молодые буржуа, реакционеры по натуре, занимавшиеся тогда и теперь, уже далеко не столь молодыми, всё еще продолжающие с ожесточением заниматься драматургической критикой, верили что они «с массами», единодушны с массами, и хотели научить народ тому, что такое народ. Но мы знаем что народ и масса всего лишь идеи, лишенные смысла.
Я сам делал ангажированный театр и моя пьеса «Носороги» ангажированная пьеса. Так же как «Ненаемный убийца», так же как, местами, многие другие мои пьесы. Только ангажирован я не в том смысле, какой нравится идеологам. Я например обличал зло, свирепствующее в тысяче различных обществ, под тысячью разнообразных видов. Идеологи на меня за это рассердились. С тех пор они стали писать в журналах и газетах, что мои произведения уже не имеют ценности или что я изменил сам себе, тогда как я всегда прислушивался только к самому себе. Раз я не был согласен с ними, раз я им не повиновался, они постановили что у меня нет уже больше таланта, горько пожалев, что когда то они мне его приписывали. Они пытались даже иногда отменить свои первые благосклонные отзывы и стали заявлять, что мне в свое время было придано «чрезмерное значение», по выражению того же Бернара Дора во время его лекционного турне по Европе, тогда как сам же он и приписывал мне это «чрезмерное значение». Оставим сейчас в стороне эту полемику, интересную между прочим для изучения кулис не театра, а театральной критики и критики вообще, критики современников, которая никогда не объективна, всегда пристрастна. Когда одержим страстью к объективности, то, понятно, можешь ошибиться, но когда страсти имеют идеологическую ориентацию, то ошибаешься сознательно или лжешь. Так что, можно сказать, критике современников придается чрезмерное значение.
Хочу вернуться к первичным импульсам, толкнувшим меня писать. Я хотел высказать свое изумление существованием; потом, после чуда существования, ужас и зло; и наконец, входя в детали существования, свои идеи. Ради полноты надо добавить прежде всего беспричинное удовольствие письма, радость изобретения, удовольствие от воображения, от рассказывания вещей, со мною не случавшихся. Одним словом, радость создавать, прибавлять к тому, что было, вещи, которых никогда не было, к вселенной – другую или другие маленькие вселенные. Каждый писатель, каждый художник, каждый поэт разве не хочет подражать Богу, не хочет сам тоже быть маленьким богом, желающим творить щедро, беспричинно, играя, свободно и среди полной свободы?