Про наших кооператоров Андрея и Сергея в округе ходит молва, что они ловят жемчуг в вепсовских реках, в старину, правда, жемчужных, как и во всей Новгородчине, а нынче — Бог знает. Щук они насобачились ловить, и тот и другой (с ними еще был третий, но не выдержал, утек); Сергей мне говорил: в Корбеничи за хлебом поплывет, туда шесть щук поймает и обратно не меньше. Андрей тоже называл цифру: семь щук в один конец и в другой семь...
Андрей похож... на вавилонского царя Навуходоносора, разрушившего Израиль. Солнце накалило его бледнокожее с веснушками лицо до цвета начищенной меди. На медном лице бронзово-рыжая борода и холодно-голубые глаза. Колонна шеи... Как вижу Андрея, тотчас вспоминаю Навуходоносора, вот таким он мог быть, как Андрей...
Идучи в лес через мою горушку, как всегда в армейском, в галифе, гимнастерке, кирзачах, Андрей наставительно мне сказал:
— Жить надо сегодня так, как нравится. Ничего другого потом не будет.
Мне показалось странным выслушивать нотацию от человека вдвое младшего меня. Но я с ним согласился: ну что же, хочешь и живи. Думал я совсем о другом, как прожить этот день — Божий дар. Моей воли для этого мало, моя воля ничего не решит; воля Божья — дать мне этот день или отнять его у меня. Первый день августа проливается божественным нектаром. Все, что вижу, осязаю, ощущаю, доставляет высшее наслаждение — и ничего не стоит, даром. Я вошел в гармонию с образом жизни. Надолго ли? И почему так печальна душа? Почему по ночам нет сна, култыхается сердце?
Сегодня на небе перистые облака. Но, признаться, и перьев не видать. Облачность с промоинами голубого неба, с нахмуренными лохматостями, с блуждающими облачками.
Совершенно особенные вечерние закатные облака, с их продолговатостью, похожестью на больших рыб или на астероиды, с их лиловостью, багряностью, озаренностью, направленностью в то место, куда сядет солнце.
Но до вечера еще целый день — подаренный мне Господом Богом. Надо совсем отойти от долгов моих — там, за горой, за водой. Человек вправе подумать о себе как о предмете всех упований и попечений. То есть чтобы о себе попечься, себя самого возлюбить, ну, хотя бы в самом конце, ненадолго. Побыть экзистенциалистом...
Вот день и — опять открывается тысяча путей. Ну, не тысяча... Можно пойти добрать морошку — снести гостинец в Корбеничи деду Федору с бабкой Таней, посмотреть белые грибы. Можно чапать за хлебом, для бесед с председателем сельсовета Юрием Михайловичем, демократом. Можно уйти в лодочке на Геную ловить окуней. Можно стать к машинке (я давно уже печатаю стоя, во избежание сколиоза, для похаживания, обдумывания на ходу), печатать английские заметки, написанные в прошлом году в Англии, главным образом в Озерном крае, в избе XVII века, с камином и эркондишеном, среди холмов, на берегу ручья, под Рождество. Можно просто-таки залечь, надеть на нос очки, читать «Русскую идею» Николая Бердяева, каковая, кстати, оказывается фикцией. Фикция (фикшн) — англичане нашли слово, соответствующее нашей «мнимости». В России только и делали, что возводили мнимость в панацею. Русской идеи не существует, как не существует ничьей другой, никакой нации. Уверование в «русскую идею» как нечто мессианское, «задание сверху» принесло русским неисчислимые бедствия, в особенности к исходу XX века, когда провозгласили еще одну революцию, вторую за семьдесят лет в одном, отдельно взятом государстве. Какой нации это под силу? Да никакой! Того гляди, от русских только и останется, что «русская идея».
Вообще не существует идеи в основе устройства мира или хотя бы какого-нибудь блока мироустройства. Самое жуткое и пошлое: «мир надо переделать», опять же согласно идее... В начале был Дух, то есть Бог. Из этого решительно не вытекает какое бы то ни было запрограммированное мироустройство, тем более, национальное самоопределение, и это ни к чему не обязывает...
Ревут трактора на угорьях: Соболь таки прислал технику, скосить здешние тимофеевку и ежу, угнетенные кипреем и осотом.
Вчера с ночи восходила Луна над озером, с другой стороны, чем в июле, когда Луна запуталась в березе, — на юго-востоке. Луна полная, расплывчато-розоватая, с ущербиной слева, так что вышла чья-то физиономия в профиль с лысиной, с нанесенными на плоть лунного диска чертами: ртом, бровями. Может быть, Горбачева, почему бы и нет? Откуда мы знаем?
В комнате со мною ночевала собака, вела себя предельно деликатно, понимала каждый мой даже полунамек. И сколько преданной благодарности за миску гороха, правда, с английской приправой — специей для запаха и вкуса.
Сегодня день отпущения всех облаков с неба, всех дожжей, туч, пасмурностей. Небо все голубое, без единого мазочка. Бывает ли так на Вепсовщине? Удостоверяю: да, так есть 3-го августа 1990 года. Немножко тянет с севера, чуть-чуть, а так жарко.
У меня на покосе порядок. Завершаю первую копешку, накошено на вторую.
Ночью, под утро, спал. Приходили крысы, брякали, собака не ворохнулась. Да и то: собака не кошка.
Думал еще вот о чем, о праздномыслии. Множество умов, с давних пор, сосредоточились на обдумывании ряда вопросов, практически совершенно несущественных, все более изощряясь, сами вопросы для себя выдвигая. К этому же приобыкли не то что умы, а так, межеумки. Умствование избавляло от иного труда. Мысли излагались на бумаге, перелагались, варьировались. Но в итоге всегда все оказывалось не так, хотя сам процесс мыслеизъявления бывает интересен.
Высказанную мысль вменяют мыслителю в заслугу, оплачивают. Между тем, я замечал, почти каждый человек, особенно преданный полезному труду, скажем, метанию стога сена, может высказать куда как более емкую мысль, нежели штатный мыслитель, — о человечестве, бытии и текущем моменте. Только словами шершавыми, как репей.
Солнце опустилось за край пустого безоблачного неба. Тотчас на востоке всплыла Луна.
Сегодня на небе почти ничего, так, перышки облаков. Ночью собака кидалась на мышей, но не лаяла, естественно, поймать не могла; ловить мышей — кошачья работа...
Кстати, в истории собаки совершенно необходимы уточнения. В одной из первых записей этого лета, когда несчастная истощенная собака оказалась в поле моего внимания и призрения, я укорил в некормлении собаки моих новых соседей-дачников (а сам я кто? я — местный летописец, работающий сдельно, по договору с самим собой), но оказалось, что это не так. Долго живя на свете, я знаю по опыту, что большинство наших обвинений в адрес ближних оказывается на поверку наветом; у каждого из людей есть резерв самооправдания, даже самовозвышения; люди в большинстве случаев лучше, чище, чем мы воображаем, во всяком случае, ничуть не хуже, не ниже нас с вами.
Историю собаки мне рассказал Володя Жихарев, корбеничский старожитель, хотя и не вепс:
— Я из Шугозера ехал в Харагеничи, сел в автобус, и мужик сел с собакой. А мужик был поддатый. Я как раз с лечения ехал из Тихвина, подшитый, само собой, ни в одном глазу. Мужик в Пялье сошел, собачка осталась. А я вижу, лайка законная — охотничья. Как говорится, гоже, не гоже, а на гоже-то похоже. На собачке — ошейник, все путем. В Харагеничах у бабки Дуси поводок взял, привел в Корбеничи, привязал. Меня врач из Тихвина просил собачку ему подыскать. Ночь подержал на привязи, утром пустил, она у Белякова пять куриц задавила — охотница... Беляков на меня бочку покатил, в суд, то, другое. Я ему: «Ты докажи, что собака моя. Как докажешь? Ага?!» А сам ее на поводок да в лодку и в Нюрговичи. Думал, Валерке Вихрову отдам, а его уж неделя как нету...
Вот такова история месяц живущей у меня собаки. В нашей деревне кооператоры ее шуганули, а дачники прикормили, против меня купившие избу Лева с Таней. Собачка вскоре ощенилась, впоследствии всех щенков пристроили, а накормить собачье семейство, чтобы у всех шерсть лоснилась, Лева с Таней никак не могли, у них самих двое малых детей. Так что я напрасно их обвинил в дурном отношении к животным, то есть написал под собственное дурное расположение духа.
Левины-Танины ребятишки звали собаку просто Песа, собака охотно откликалась на такую кличку. Я решил немножко кличку облагородить, стал звать Песу Песси. Собака готовно отозвалась и на этот звук. Так в нашей деревне все собаки стали иностранцами: Рэмбо, Данди и Песси. Вместо Малыша, Тоськи и Цветковского Лыско.
Продолжаю читать «Русскую идею» Бердяева, все более прихожу к выводу о том, что изощренное праздномыслие: богочеловек-человекобог послужило в России полному распаду всего.
В Англии же не было «английской идеи». Хотя была, но ее не муссировали, не педалировали, ораторы в Гайд-парке выступали о другом, лучшие умы грызли гранит политэкономии; возлюбленного в России как выразителя мятежного английского духа Байрона на родине мало кто знает. У меня был случай в этом удостовериться...
Однажды я прогуливался в парковой зоне Лондона, неподалеку от Трафальгарской площади, вдруг увидел стоящий особняком, отчужденно, посреди газона с непритоптанной травой памятник. Горло мне перехватило спазмом узнавания, на пьедестале стоял знакомый мне с детства Байрон. К памятнику можно было пройти по подземному переходу, никуда больше не выводящему, только к Байрону, потому совершенно пустому. Посередине перехода навстречу мне поднялся лежавший на тощей подстилке из газет «Гардиан», «Файнэншл таймс», это я заметил, — пожилой негр, в трусах, но в сорочке с галстуком. Брюки он приспособил в изголовье, пиджаком укрывался. Черный человек протянул мне руку, выворотил губы в добрейшей улыбке; во рту судьба оставила ему дай бог два клыка, что говорило о крайнем социальном ничтожестве человека: в Англии что другое, а с зубами у всех о’кэй. Мы представились друг другу, я сказал, что из России, негр по-детски обрадовался такой неожиданной встрече. Он спросил у меня, не коммунист ли я. В ту пору я был стопроцентным коммунистом, в чем охотно признался. «Ай эм африкэн соушилист», — сказал мне ночлежник подземного перехода по соседству с памятником Байрону в парковой зоне Лондона, то есть: «Я — африканский социалист». К этому он прибавил, что написал пять книг социалистического содержания. Африканский социалист смотрел на меня как на посланника благосклонного к нему Рока, как на улыбку Фортуны... «Гив ми сам мани», — попросил у меня бедолага, то есть: «Дай мне сколько-нибудь денег», — с искренней надеждой решить проклятую проблему, ну, хотя бы что-нибудь съесть на завтрак. Само собой понятно, у меня в кармане была... вошь на аркане. Я развел руками, проследовал мимо чуть не плачущего негра наверх, к Байрону.