Нашел два старых, больших, ноздреватых, как бывшие прежде сыры, белых гриба. Разрезал их, как режут шоколадное масло, принес домой, уложил на печку. Пора сматывать удочки. В самом буквальном смысле.
Утром сходил в лучшее грибное место — пусто. Паутинки паучками насторожены, паучьи сети расставлены, в палитре осени появилась эта серебристая аппликация, с перлами росы.
Грибы сей год не взошли, наверное, их остановил заморозок в ночь на 31 августа. Зачем, кому это было надо?
Вчера передавали по радио рассказ Шукшина «Крепкий мужик» — так крепко не писывал и Чехов. Все сказано в коротких словах — о нашем прошлом, настоящем, о нашем человеке, характере, об общественном настроении, образе жизни, семье. Да слова-то какие найдены! А ведь мы ничего не знаем про Шукшина. То есть знаем: был Вася Шукшин, сельский парень с Алтая, служил на флоте, приехал в Москву, выучился на режиссера, актера, пописывал рассказы... Но мы не знаем духовного мира Шукшина, его внутренней биографии. Он ни разу нам не раскрылся. А, может быть, и сам не знал?
Сегодня утром встал рано, истопил печку, поел рису с малиновым вареньем, постучал на пишущей машинке, ободрял себя тем, что надо больше брать на себя, не бояться жизни и т. д.
Пошел в лес, вступил в чистые боры, с благоговением поклонился первому грибу, он оказался единственным. Собака облаивала то одну елку с белкой, то другую, обкусывала сучки на елках, подвывала. Я знаю одного охотника (может быть, все такие?) — он каждую облаянную белку убивал, хотя белки не выкунели, — чтобы не испортить собаку, то есть не подорвать в ней доверия к охотнику.
Вечером сварил последки макарон, разделил пополам с собакой. Днем варил грибной супешник, вышло дьявольски вкусно. Пора уезжать, а как быть с собакой? Мне уже передавали, егерь предупредил: «Если Горышин бросит собаку, я его оштрафую на 40 рублей». Ну ладно, штраф заплачу, а собака?!
Плыли с Татьяной, Левиной женой, на их лодке в Корбеничи, Татьяна за хлебом, за молоком. Собака Песси, в ошейнике, сделанном из моего ремня, с поводком, сидела в носу, маялась морской (озерной) болезнью.
В Корбеничах привел собаку к Жихареву:
— Володя, возьми собаку, по белке работает — перший класс. Белки нынче — навалом.
— Да ты че, Глеб Александрович, она же у Белякова курей передавила, ее же не перевоспитаешь. И у меня свой Матрос.
В Усть-Капше наведался к Текляшевым. Ивана не было дома, Маленькая Маша замахала руками:
— Не надо, не надо и не надо! Эвон с нашей Ритой не знаем, че поделать, такая прожорливая.
В Харагеничах заглянул к Игорю Большакову, безо всякой надежды, так, по пути:
— Игорек, никто из ваших пса не возьмет? Цены ей нет, такая охотница.
— Что, сучка? Это дело хужее. И у нас все особаченные. Вы в Пашозере попытайте, оттуда, помню, спрашивали насчет пса.
Короткий осенний день все больше нахмуривался. Из низкого неба сочился дождь. Собака Песси лежала на заднем сидении моей машины (машина простояла лето у избы Ивана Текляшева), понимала, что решается ее судьба, не выказывала признаков нетерпения, только поднимала голову, когда приходили ее смотреть. Да и умаялась от плавания и езды.
Пашозеро я проехал ходом, свернул в деревню Чога, отпер замок в избе, на берегу одноименной речки, пустил собаку в избу. То есть сначала привязал ее к изгороди, чтобы выгулялась, после — в избу. Взял топор, порубил рухнувшую изгороду, затопил в избе железную круглую печку. Принес трехлитровую банку сливового сока с мякотью, купленную по дороге, предложил собаке подкрепиться этим нектаром (и сам подкрепился). Собака сунула нос в миску, отошла в сторону, посмотрела на меня с обидой. Вот ведь, малину ест за милую душу, а сливой побрезговала.
Изба-то в Чоге моя, мной купленная в совхозе у Соболя. Третья моя изба. Как ни крути, а в брошенной деревне жить скучно. Чога — пока живая.
Постучали в дверь:
— Можно к вам? Это я, ваш сосед, Михалевич Дмитрий Семенович, доктор технических наук. Мы с вами встречались у Игоря Большакова, помните?
— Помню, помню, как же.
— Прошу пожаловать к нам на ужин.
— Покорно благодарю.
Жена доктора наук подала на стол большую сковородку с жареным мясом.
— Извините, — повинился доктор наук, — позавчера я убил медведя. Это — медвежатина.
Поели медвежатины. Речь зашла о моей собаке.
— А мы уже все знаем про вашу собаку, — сказал Дмитрий Семенович. — И хозяина ей нашли. Хороший парень Митя, сантехник.
Медвежатины хватило и нам, и собаке Песси. Ночью она долго пережевывала медвежье мясо, впервые в жизни. Едва ли еще когда попробует.
Я тоже не спал, лежал на разостланном на полу плаще, грел ноги о печь.
Утром приехал сантехник Митя, на мотоцикле с коляской. Я описал ему все превосходные качества его будущей собаки.
— А что, сучка? — спросил Митя.
Отрицать этот факт я, естественно, не мог.
— Я думал, кобель, — сказал Митя.
В избе повисло молчание.
Я пережил внутренне примерно то же, что когда-то, бывало, снесешь рассказ в журнал и ждешь: возьмут, не возьмут. Хотя тогда так остро не переживалось.
Митя молча снял с шеи собаки мой самодельный ошейник, надел свой, приготовленный, вывел собаку на поводке, усадил в коляску и — лататы.
Теперь что же? Теперь до нового лета.
Уходить в леса, плыть по водам
Однажды в Бомбее. Чухари уперлись. Разбомбили озеро. Вечером в Афинах. «Свобода» по ночам. Первая дама Польши. Ни пуха ни пера. Земляничная поляна. Маша-почвенница.
Вчера пришел домой, в мою избу, в Нюрговичи.
Плыл в байдарке по Озеру, было чувство, что так и не отрывался надолго от этих вод, от моего Большого озера. Между тем минул год. Где я был в этот год, что со мною сталось? Сколько наговорено слов, простояно в очередях в кулинарии на Невском проспекте, не встречено рассветов, не увидено закатов, предпринято ухищрений?! Я предавался борьбе, как все народонаселение нашего Отечества, умерщвлял нервные клетки, без всякой причины предавался унынию, без повода ликовал... Озеро наполнялось дождевой водой, в сушь опадало, на солнце лучилось, под тучами хмурилось. Озеро подавало надежду всякому, кто к нему обращался лицом и душой. И я вернулся к Озеру, сел в лодку, поплыл, не оставляя за собою следа. Вспомнил, что человек создан для счастья, как птица для полета. Наблюдал в небе птицу — главную птицу здешних мест: ястреба (коршуна); как он лежит распластанными крыльями на нисходящих потоках эфира, вкушает счастье полета. Плывя по Озеру, я предавался счастью моего плаванья. Это — мое, доступное счастье; к другому не применился, не соответствую.
Счастье возвращения домой охватило меня, едва я отодрал топором доски, прибитые поперек входа, вошел в избу, прозябшую за год, ни разу не топленную. На дворе было ведрено, жарко, по-вепсски жарко — в меру. Все умеренно тут у нас, на Горе, но достаточно для счастья — тоже в меру.
Мой друг в Усть-Капше Иван Текляшов сказал:
— Брусника сей год мелкая будет. Грозы нету дак. Брусника крупная бывает от грозы.
В Корбеничах в магазине теперь командует Михаил Осипович, пекарь. Он и печет хлебы, и «продавает» (так говорит Иван Текляшов: «продавает»). Он «продавает» также сигареты самого низшего сорта — «Рейс» — по колбасному талону. У меня сохранился колбасный талон за июль, в июле я не побаловал себя «колбасным изделием». Сегодня 31 июля, надо садиться в лодку, плыть за этим благом — сигаретами «Рейс», эквивалентными колбасным изделиям. Завтра будет поздно. Карточки на продовольствие постоянно напоминают о невозвратности прожитого дня, тем более месяца: не получил — и останешься с носом. (Слово «отоварился» я пережил в войну и после — худое слово, не выговаривается, как, скажем, «санобработка»).
1 августа. Девять часов утра. Полная голубизна неба на все четыре стороны. В ночь луна восходила на востоке, бледно-латунная, как блесна, с ущербом справа, с рассеянным свечением. Луна осталась на небе по сей день, сей час — бесплотная, облачно-прозрачная, с усеченным сегментом справа, в том месте, где в полдень быть солнцу, — на юге. Ни единого звука в мире, ни ветерка, ни птичьего голоса, ни ястреба в небе. Озеро зеленое, как берега, зеркальное.
Вчера плавал в Корбеничи. Едва взялся за весло, как навстречу задул юго-запад — шелоник, на море разбойник. И так упрямо, нагло, дерзко задул, будто с единственной волей — пересилить человека, посягнувшего плыть встречь. Я плыл против ветра три с половиной часа. Успел в магазин к Михаилу Осиповичу.
В белой куртке, в кепке, седенький, с голубенькими глазами пекарь-лавочник отрезал ножницами в моей карточке колбасные изделия, постучал на счетах, выдал двенадцать пачек «Рейса», взял шесть с чем-то рублей (за «Рейс», хлеб, суп в пакете и хозяйственное мыло).
Вечером пил чай с черничным вареньем, дымил, слушал, как Горбачев поладил с Бушем в Ново-Огареве (со своими не может поладить), как в Литве изрешетили из автоматов шестерых литовских таможенников, как Буш с супругой дали обед в честь Горбачева с супругой. Слушал, а сам все плыл; как уже было замечено, в плаванье — счастье. Можно счастье заново пережить, воспроизводя по памяти на бумаге его моменты, точки, координаты...
Когда я подплывал к Корбеничам, ветер переменил курс на 180 градусов, задул с северо-востока. Чтобы выгрести, опять-таки против ветра, следовало подкрепить силы. Я зашел к Володе Жихареву, угостился чаем, к чаю нашлось одно яйцо, хвост селедки с постным маслом, хлеба было вволю, теплого, из печи Михаила Осиповича, и сахар к чаю нашелся. У Володи, как всегда, что-то не ладилось в лодочном моторе. Он спрашивал у меня:
— Скажи, как ты думаешь: если в шестерне выкрошился один зуб, шестерня сработает?
Что я мог ответить ему? В моих челюстях выкрошились почти все зубы. Тоже были важные детали в шестернях организма. Механизм-организм худо-бедно функционирует без зубов.
Встречный ветер вскоре улегся: умягчается все злое на свете, как бы долго ни трепыхалось, даже вот и холодная война. Я плыл по вечернему зоревому Озеру. По небу летели тонкокрылые, бело-голубые крачки. Подошел близко к берегу, из лознякового куста вдруг стали выпархивать трясогузки. Оказывается, они ночуют в кусту у воды, самые сухопутные птахи.