Строили одно, а вышло другое, никак нашими отцами не предвиденное. Советское общество к семидесятым годам XX века — ну да, бесклассовое, худо-бедно образованное, со светлыми головами, великомучениками режима, диссидентами, западниками-демократами, русскими патриотами, Солженицыным... оказалось способным воспринять то, что называется... Не хочется употреблять приставку «пере», и так переупотребленную. То, что произошло и происходит у нас в России в преддверии XXI века, не могло произойти ни в одном государстве мира. Во всех государствах (Китай — особая статья), более или менее явно, сохранилось расслоение на сословия, стало быть, и страх потерять накопленное. Наши отцы (и деды) ничегошеньки не накопили, потратили все, что могли, зато избавили нас от страха — перед Господом Богом и перед дьяволом. Нам нечего терять, мы созрели для «пере». Мир праху наших отцов! Чего хочется пожелать потомкам, так это незлопамятного разума!
Понятно, что по возвращении с Куйвасари в Пашу мы с Геннадием поужинали у него дома. Вышли на волю покурить. Жизнь в поселке затихла, пахло землей, водой, травой, листьями, деревьями, кустами. Хозяева соседних домов, как и мы, благодушествовали на воле. Вдруг Геннадий поднялся, вышел за ворота (псы звякнули цепями), пересек улицу; из дома напротив вышел встретить его человек. И я оказался невольным свидетелем сцены, то есть произнесенного Нечесановым ровным тоном без нажима монолога. (Помните, в начале сих пашских впечатлений я упомянул междоусобный конфликт на набережной улице? Извольте...)
В доме у самой воды напротив Нечесанова жил не только его сосед, но и сослуживец, чуть не директор, у которого Геннадий был заместителем.
— Я здесь живу пятьдесят три года, — сказал Геннадий соседу, — и до меня люди жили веками. И все знали, что ближе ста метров к реке дом строить нельзя. Это была водоохранная зона, естественное очистное сооружение. Все твои отходы земля усваивала, фильтровала, не пускала в реку твоего дерьма. А вы построили коттедж у самой воды. Вы писаете в реку, и ваши дети купаются в вашей моче. Бабы полощут белье... Вы думаете, что хорошо устроились, отхватили лакомый кусок. А вы же испоганили нашу реку. Река у нас одна на всех...
Сосед поперхнулся табачным дымом. Я отошел в сторону. Геннадий вернулся домой раздраженным, пошумел на зятьев, дочек, внучек. Теперь вы понимаете, почему у Геннадия Нечесанова такая угловатая линия жизни.
Я спал все на том же диване, что и при живом старшем Нечесанове, в горнице-столовой, под портретом Павла Александровича, фотографическим, увеличенным, отретушированным, подкрашенным. На портрете могучий мужик в темном костюме, в шляпе, при галстуке, со звездочкой Героя на лацкане, с крупным, грубо тесанным открытым лицом, с выражением силы, воли хозяина жизни и какой-то светящейся доверчивости. Чем сильны были наши отцы, так это верой. Большевистский бог избавил их от рефлексии.
Ночевал у Текляшовых, Ивана и Маленькой Маши. Похлебали топленого молока с пенкой, напились чаю, накурились сигаретами «Рейс» — по колбасному талону. Улеглись: я на привычный приютный диван, у хозяина отдельная постель, Маша на большую супружескую. Еще хотелось поговорить, так мы научились слушать-понимать друг друга. Маша:
— Эти-то, что на вертолете прилетевши... «Мы вам, говорят, не знаю чего исделаем. Завод построи-им, животину на колбасу переводить». Ишо с ими был приехаччи не зна-аю откуда, из журнала, что ли, или от Арона (из журнала «Аврора» — поправил Иван). Не зна-аю, такой высоко-ой, как Глеб Алекса-андрович, головой туды-сюды верти-ит, как дя-ател. «Мы вам, говорит, завод построим пиво варить». Наши бабки: нет и нет, ни в каку-ую. «И колбасы-ы вашей не надо-о, без пива жи-или и не прихоту-уем. Мы вон лучше в лес за волнухам. Не-е, не согласны».
Иван перевернулся так прытко, что вякнула постель:
— Об чем не понимаешь, и не суйся. У их программа все довести до ума, а наши чухари как ведьмеди в берлоге — лапу сосать...
Маша пискнула:
— Ой, уж прям ведьме-еди... И у нас там поумней были, тоже им от ворот поворот. Соболь Михаил Михайлович им говорит: земля совхозная, нет и не-ет. Дядя Федя (так Маленькая Маша зовет Федора Ивановича Торякова) тоже выступи-ил: «Раньше, говори-ит, вкалывали, как волки-и, вот и жили-и, а нонче тольки воду мутя-ат. Они все оберу-ут, и лес и рыбу-у, а нам и в лес не су-уйся, останется х...».
Маша сказала русское слово из трех букв легко, как выплюнула. Вообще, иноязычные произносят наши матерные слова бездумно, не вникая в смысл (вспомним, что родной язык Марьи с Иваном вепсский).
Вот видите, даже в такой глубинке, глуши, в патриархальной семье, где жена не знает, что такое эмансипация, не сбита с толку общественно-активной ролью, не читывала журналов «Слово», «Наш современник», «Москва», даже и там хранительница очага придерживается консервативно-укладных взглядов, в то время как муж — прогрессист, доморощенный демократ. (Радио в доме Текляшовых играет, телевизор показывает). Едва ли семья сторожа рыбных прудов Ивана и перевозчицы Марьи в Усть-Капше может распасться по несовпадению политических симпатий жены и мужа, слишком многое связывает Ивана с Марьей: дом, корова, огород... В городе бы запросто распалась... Правда, городские женщины все больше демократки, мужчины умереннее, консервативнее жен. Но бывают и городские жены — почвенницы, русофилки. Что одинаково взрывоопасно.
На сон грядущий Иван рассказал, что у него в ямах форели и осетры настолько оголодали, что сквозь сетку добираются до раков и поедают их вместе с панцирями. Раки позеленели от голодухи.
Слово Лешему
Хемингуэй был прав. Угли в комельке. «Я вступаю в должность…». Чай у Соболя. Четыреста белых грибов.
Женщина влюблена в чорта. Да, не шутя. Физики пишут глупости, что она то и то — она любит только одного чорта.
Я — Леший: внедряюсь и подстрекаю. Кого-нибудь выберу и — повожу, закружу, ножку подставлю, чтобы грянулся оземь, приобщился к главному цвету мира — черному: ночь черна и земля черна. И наши дела черные, хотя бывают оттенки.
Я — сельский Леший, лесной, водяной, болотный. Но у меня с другими Лешими прямая бесперебойная связь, как у органов в организме: нас множество и мы одно существо; каждый из нас может персонифицироваться в зверя, собаку, корягу, кота, ворону, небесное тело и человеческую личину. Леший может явиться своему клиенту в человеческом образе, чаще всего в женском. Наше, Леших, призвание — соблазнять. В женщину еще змеем (змей — наш прародитель) вложено зерно соблазна. Женщины по своей психической и плотской конституции наиболее исполнительны; это — наш контингент.
Поймите меня правильно: мы никого не вербуем, не ангажируем; мы владеем той частью человечества, в которой ослабела воля Божья. Впрочем, в каждой Божьей твари есть разноименные полюсы, добро уживается со злом, об этом писали еще Франциск Ассизский, Федор Достоевский, Александр Солженицын. Должен заметить, что эти авторы и множество других трактуют зло как дьявольщину, бесовство; мало кому удавалось проникнуть в нашу природу — Леших, разве что книга «Леший» одного нам близкого автора, да и та не вышла в свет по нехватке бумаги, то есть из-за дьявольщины и бесовства. Здесь бесы преуспели: в стране, где почти весь лес мира, не хватило бумаги даже на книгу «Леший»...
Но это так, к слову, вообще, критиканство — не моя стихия, равно и политика, экономика (я и во всем этом как рыба в воде). Ловлю в сеть доверчивую душу, плету узор мелких пакостей, отворяю дверь из света во мрак. Из мрака на свет выводят стадо — и отбившегося от стада, заблудшего — Ангелы-хранители, наши извечные сменщики-напарники. Леший — режиссер повседневных неприятностей, несмертельных оказий, продюсер гадких снов.
В моей деревне на Горе (то есть мои — все деревни; я вездесущий, но однажды выберешь по душе горушку с хорошим обзором и приживешься) каждое лето обитает одинокий, потертый жизнью, но не изработавшийся, не знавший мужичьей работы мужчина в годах — писатель, без успеха-достатка, с нерастраченным телячьим восторгом в душе и с жестокой бессонницей, тоской. Я зову его Беглым: сбежит от своих городских заморочек, очухается — и давай нанизывать слова, как грибы на бечевку. Набегается в наших лесах, намашется косой, веслом, удочкой — впадает в экзальтацию: ах, какое озеро! какое небо! какая щука! какие птички! ах, как я нравлюсь себе, нравственно чистый, физически отощалый! Тогда я насылаю на него жуткий сон с подспудной укоризной, мрачным прогнозом, ну и, конечно, с женской плотью — соблазном, чтобы не забывался, напомнить, кто ты есть, грешная тварь...
Да, так вот, я не договорил о женщинах... У мужиков проще: одни на виду, другие без виду. Кто дурак, кто умный, разобраться трудно. Иной дурак дюжину умных одурачит, чтобы быть на виду. Мы дуракам помогаем, пусть дурачат, получается театр абсурда — наше ремесло. Какой-нибудь лаборантик из захолустья, с комплексом неполноценности, вдруг выдвигает совершенно дурацкую программу скорого благоденствия для всех. Чем нахальнее врет, тем охотнее уши развешивают. И — прямиком в дамки: в народные депутаты, а там хотя бы и в президенты, куда угодно, лишь бы наверх. Был мужик совсем завалящий и вдруг оказался на виду, и у него сторонники, рейтинг. Сидит, мучается, что бы такое выкинуть, чтобы не унырнуть обратно на дно. Умишка-то кот наплакал, вот мы ему и подсказываем: поди туда, не знаю куда, сделай то, не знаю что...
Женщины делятся на красивых и некрасивых. Красивые соблазняют, тут нам только раскручивай интригу. И они ненасытны: за красоту им подай все блага, лучших мужиков мира. Красавицы живут под вечным страхом продешевить; после климакса становятся индуистками, вегетарианками. Некрасивые мстят: ушедшему возлюбленному, бросившему мужу — всем, не заметившим их достоинств, не оценившим душевную тонкость, верность и все прочее. Мстящие некрасивые женщины беспощадны, им бы только разрушить, а мы подстрекаем. Да вот посмотрите телевизор, обратите внимание на рот говорящей с экрана политизированной дурнушки: ротик жабий, уголки опущены, уста отверзаются для изречений неискупимой женской обиды на всех и вся. Я как-то смотрел у Ивана с Марьей, за Озером, в Усть-Капше: ближе негде смотреть (меня никто не видел, я вхожу в жилище через трубу, могу поместиться хотя бы на абажуре), даже мне тошно стало; не удержался, толкнул их собаку Риту под машину — единственную на краю деревни собаку под единственную за день машину... Женщина обращается к миллионам, но, можете не сомневаться, ее горячность адресована бывшему мужу: вот видишь, ты меня бросил, а я вон где, я вам еще устрою!