Вот Руслан грустно взирает на поле брани, усеянное «мертвыми костями»:
О поле, поле, кто тебя,
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Чърна земля подъ копыты
костьми была посеяна,
а кровью польяна:
тугою взыдоша
по Русской земли.
И невольно к нему приходит мысль, что, возможно, и его ждет погибель в неведомом краю в поисках пропавшей невесты:
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем.
Боянъ же, братие…
…
своя вещие пръсты
на живая струны
въскладаше;
Они же сами княземъ
Славу рокотаху.
Добродетельный Финн наставляет Руслана перед дальней и трудной дорогой в Киев со спящей невестой:
Мужайся князь!
В обратный путь
Ступай со спящею Людмилой,
Наполни сердце новой силой,
Любви и чести верен будь.
…иже истягну умъ
крепостию своею.
и поостри сердце своего
мужествомъ:
наплънився ратного духа
И снова поэт обращается к «вещему Баяну», который якобы присутствует на мрачном пиру, устроенном в честь возвращения в отчий дом спящей Людмилы, в вещем сне Руслана:
Князь видит и младого хана,
Друзей и недругов… и вдруг
Раздался гуслей беглый звук
И голос вещего Баяна,
Певца героев и забав.
Строфа, несколько искаженная Гессеном.
Упоминание вещим Финном «кровавого пира» в своем наставлении Руслану явно навеяно соответствующей строфой «Слова о полку Игореве»:
Судьба свершилась, о мой сын!
Тебя блаженство ожидает;
Тебя зовет кровавый пир;
Твой грозный меч бедою грянет».
…ту кровавого вина не доста;
ту пиръ докончиша хрбрии
русичи:
сваты полоиша, а сами
полегоша
за землю Русскую
Набег печенегов на стольный гряд Киев накануне возвращения Руслана после своего чудесного воскрешения явно ассоциируется со стычками половцев с храбрыми русичами:
И день настал. Толпы врагов
С зарею двинулись с холмов;
Неукротимые дружины,
Волнуясь, хлынули с равнины
И потекли к стене градской;
Во граде трубы загремели,
Бойцы сомкнулись, полетели
Навстречу рати удалой,
Сошлись – и заварился бой.
…половцы идутъ отъ Дона,
и отъ моря, и отъ всехъ
странъ Рускыя полки
оступиша…
А разве неравный бой Руслана с захватчиками не напоминает нам также неравную схватку Буй Тур Всеволода с половцами на реке Каяле?
Смутилось сердце киевлян;
Бегут нестройными толпами
И видят: в поле меж врагами,
Блистая в латах, как в огне,
Чудесный воин на коне
Грозой несется, колет, рубит,
В ревущий рог, летая, трубит…
То был Руслан. Как божий гром,
Наш витязь пал на басурмана;
Он рыщет с карлой за седлом
Среди испуганного стана.
Где ни просвищет грозный меч,
Где конь сердитый ни промчится,
Везде главы слетают с плеч
И с воплем строй
на строй валится;
В одно мгновенье бранный луг
Покрыт холмами тел кровавых.
Живых, раздавленных, безглавых,
Громадой копий, стрел, кольчуг.
Яръ туре Всеволоде!
Стоиши на борони,
прыщеши на вои стрелами,
гремлеши о шеломы
мечи харалужными!
Камо, туръ, поскочяше,
своимъ златымъ шеломомъ
посвечивая,
тамо лежатъ поганыя
головы половецкыя.
Поскепаны саблями калеными
шеломы оварьскыя,
отъ тебе,
яръ туре Всеволоде!
Руслан возвратился в ликующий Киев после славной победы над печенегами, однако ликует Русская земля также и по поводу возвращения из половецкого плена князя Игоря. Что бы это значило? Не здесь ли таится разгадка цели «темного» похода Игорева воинства в половецкую степь? Похоже, что Пушкин догадывался об истинной причине, послужившей поводом для совершения этого похода, поскольку ассоциативно связывает между собой финальные сцены своей поэмы и «Слова о полку Игореве»:
Ликует Киев… Но по граду
Могучий богатырь летит;
В деснице держит меч победный;
Копье сияет, как звезда;
Струится кровь с кольчуги медной;
На шлеме вьется борода;
Летит, надеждой окрыленный,
По стогнам шумным в княжий дом.
Народ, восторгом упоенный,
Толпится с кликами кругом,
И князя радость оживила.
В безмолвный терем входит он,
Где дремлет чудным сном Людмила;
Владимир в думу погружен…
Солнце светится на небесе, —
Игорь князь въ Руской земли;
девицы поютъ на Дунаи, —
вьются голоси чрезъ море
до Киева.
Игорь едет по Боричеву
къ святей богородици
Пирогощей.
Страны ради, гради весели.
И князя радость оживила. В безмолвный терем входит он, Где дремлет чудным сном Людмила; Владимир в думу погружен…
Не только в этих двух замечательных творениях Пушкина видна невооруженным глазом перекличка с бессмертными строками «Слова». Во многих других произведениях поэта эта тенденция сохранилась, на что указывают в своих сочинениях вышеназванные пушкинисты Новиков и Прийма. А Т. М. Николаева, усмотрев влияние «Слова» практически на все творчество Пушкина, посвятила поиску этого влияния замечательную монографию, нами уже выше упоминаемую: «“Слово о полку Игореве” и пушкинские тексты» (М., «КомКнига», 2010).
Увлечение «Словом» было настолько глубоким и постоянным, что практически во всех произведениях Пушкина можно найти отголоски этого памятника. Поэт решил ответить ответ на вопрос о том, где и по какому поводу родился этот шедевр русской словесности, но, самое главное, кто его автор?
«Первая задача, – писал известный ученый М. А. Цявловский, – стоящая перед Пушкиным как толкователем и переводчиком памятника, заключалась в осмыслении всех слов его. Поэтому самой ранней стадией его работы являются лингвистические заметки. Он искал и сопоставлял слова интересующего его памятника в Библии, в летописях, в Четьих-Минеях».
О характере работы Пушкина над «Словом» дает возможность судить и письмо Александра Тургенева к его жившему тогда в Париже брату, Николаю Тургеневу, написанное в декабре 1836 года.
Письмо это было вызвано просьбой французского лингвиста Эйхгофа прислать ему экземпляр «Слова о полку Игореве»: он собирался прочесть в Сорбонне цикл лекций по русской литературе.
А. И. Тургенев писал брату[178]:
«Полночь. Я зашел к Пушкину справиться о «Песне о полку Игореве», коей он приготовляет критическое издание. Он посылает тебе прилагаемое у него издание оной на древнем русском (в оригинале) латинскими буквами и переводы богемский и польский… У него случилось два экземпляра этой книжки. Он хочет сделать критическое издание сей песни… и показать ошибки в толках Шишкова и других переводчиков и толкователей… Он прочел несколько замечаний своих, весьма основательных и остроумных: все основано на знании наречий славянских и языка русского»[179].
Высоко оценивая переводы «Слова», выполненные В. А. Жуковским и А. Н. Майковым, он в то же время искал достойного оппонента своему, пока нетвердому убеждению в древности повести. Долго искать не пришлось: самым убежденным «скептиком» в то время был профессор М. Т. Каченовский, создавший своеобразную школу своих единомышленников из числа бывших студентов, увлеченно слушавших лекции почтенного возраста профессора.
«Слушателями Каченовского были К. Д. Кавелин, А. И. Герцен, И. А. Гончаров. Они считали его главной заслугой умение будить критическую мысль, никогда ничего не принимать на веру», – писал. А. Гессен[180].
С. М. Соловьев писал о нем: «Любопытно было видеть этого маленького старичка с пергаментным лицом на кафедре: обыкновенно читал он медленно, однообразно, утомительно; но как скоро явится возможность подвергнуть сомнению какое-нибудь известие, старичок вдруг оживится и засверкают карие глаза под седыми бровями, составлявшие одновременно красоту невзрачного старика»[181].
Студенты той поры вспоминали, как однажды при посещении Пушкиным Московского университета между ним и профессором М. Т. Каченовским завязался горячий спор о подлинности «Слова».
«Однажды утром лекцию читал И. И. Давыдов, предметом бесед его в то время была теория словесности, – вспоминал впоследствии один из студентов, имя которого не было установлено, известны лишь его инициалы «В. М.» и псевдоним «бывший студент». – Господина министра еще не было (С. С. Уварова