[258]. Петру казалось, что после победы над лучшей европейской армией шведского короля Карла XII одолеть турок не составит особого труда. Но противник опрокинул все его расчеты. Русская армия была окружена на Пруте превосходящими силами султана Порты Ахмета III и его союзника, крымского хана Давлет-Гирея, оказавшись на грани гибели. Только искусство дипломатии, проявленное Шафировым, предотвратило катастрофу[259]. Верховный визирь Балтаджи Мехмет-Паша, командующий турецкими и крымско-татарскими войсками, выпустил Петра и его армию из своих железных объятий. Взамен Россия вынуждена была вернуть Турции все свои завоевания в Приазовье: Азов, Таганрог, право держать флот на Азовском море (созданный стараниями Петра I Азовский флот, сыгравший решающую роль во взятии Азова в 1696 году, по условиям мирного договора был уничтожен). Новая попытка, предпринятая Россией в союзе с Австрией (в царствование Анны Иоанновны) по возвращению Приазовья, несмотря на взятие Очакова и занятие Крыма русскими армиями, несмотря на разгром турок при Ставучанах, закончилась практически безрезультатно. При заключении мира Россия сумела вернуть лишь Азов[260]. Необходимо отметить, что эта была уже третья попытка вернуть Азов. Еще при царствовании первого царя династии Романовых Михаила Федоровича эта крепость возвращалась России в результате 5-летнего «Азовского сидения»[261].
Как видим, попытки выхода к южным морям осуществлялись на протяжении целого столетия с 1637 по 1735 годы, но все они были безуспешными. При этом Петр I получил страшную «конфузию» в 1711 году, обернувшуюся для него не только большим моральным ущербом, но и сильно пошатнувшимся здоровьем.
«Рассказывают, что отослав П. П. Шафирова с белым флагом в турецкий лагерь, Петр словно обезумел, как будто только теперь осознал всю глубину своего позора. Царь пришел в такое отчаяние, что как полоумный бегал взад и вперед по лагерю, задыхаясь, бил себя в грудь и не мог вымолвить ни слова. Большинство генералов думало, что с ним удар, но никто не осмеливался подойти к нему. Офицерские жены и придворные дамы выли и плакали, как на похоронах. Русский лагерь готов был превратиться в бедлам, но тут Екатерина вышла из ямы и увела царя в палатку. Положив его дергавшуюся голову себе на грудь, она принялась кончиками пальцев поглаживать его виски. Пусть Петруша успокоится. Все будет хорошо. Господь не допустит их гибели. Если будет нужно, она сама встанет рядом с дорогим супругом и поведет солдат в бой. Впрочем, ей почему-то кажется, что до этого не дойдет. Шафиров умница, он спасет жизнь и честь государя. Непременно спасет.
Петр постепенно затих»[262].
После воцарения на российском престоле Екатерины II как в политических кругах, так и общественном мнении все громче раздавались голоса за возвращение России утраченных более 650 лет тому назад Причерноморских и Приазовских земель, а также Крыма. Полагали, что пора отомстить туркам за «конфузию» Петра Великого, случившуюся более 50 лет тому назад. Именно эти настроения передовых людей России и смог выразить автор «Слова о полку Игореве», обратившись в поэтической форме к событиям 1185 года, когда был сорван стратегический план Великого киевского князя Святослава по возвращению Руси бывшего Тмутараканского княжества, Крыма и прилегающих к ним земель Северного Приазовья и Причерноморья. Как же актуально в то время звучали бы слова Святослава с призывом: «…за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святославича!». Читай: «за «конфузию» и душевные раны Петра Алексеевича».
Перефразируя известные слова К. Маркса, можно сказать, что поэма о походе князя Игоря в Половецкую степь есть не что иное, как призыв к Российскому правительству, Российской Армии и широкой общественности к походу в Причерноморские степи за возвращение исконных русских Земель, захваченных Византией свыше 650 лет тому назад, а затем перешедших под юрисдикцию Золотой (Синей) Орды, в последующем Османской империи. В таком случае «Слово» могло быть написано не после, а накануне русско-турецкой войны 1768—1771 годов, как минимум за 2—3 года до ее начала, то есть в 1765—1766 годах.
В это время Иоиль Быковский был в Чернигове в сане архимандрита Троицко-Ильинского монастыря, и вряд ли он подходил на роль автора «Слова» по двум причинам. Во-первых, он в это время еще сравнительно молод и не имел необходимого жизненного опыта и объема знаний для такой работы. Во-вторых, автор «Слова» должен хорошо знать эпоху Петра Великого, возможно, даже самого царя, чтобы под именем героя повести – князя Игоря – подразумевать самого государя, решившего отвоевать исконно русские земли от османо-турецких захватчиков, героя так бесславно закончившегося похода в Причерноморскую Степь в начале XVIII века.
Так кто же в таком случае автор «Слова», если им не мог быть Иоиль Быковский? А. А. Зимин упорно и настойчиво доказывает, что это все-таки архимандрит Иоиль Быковский, приводя все новые и новые аргументы в обоснование своей гипотезы. При этом он вплотную приблизился к разгадке, предположив: «Голос автора Слова о полку Игореве как бы призывал к завершению многовековой борьбы за «Тмутаракань», за обиды, нанесенные русским князьям. В конкретной обстановке 80-х – начала 90-х годов XVIII века, во время присоединения Крыма и победоносного окончания русско-турецкой войны, героическая Песнь приобретала глубокое патриотическое звучание»[263]. Великолепно! Но только следовало бы автору уточнить, что призывают к совершению некоего исторического деяния не после его свершения, а до! И тогда датировку рождения выдающегося литературно-исторического шедевра следует перенести с 80-х и даже с начала 90-х годов XVIII столетия на средину 60-х.
Под дальнейшими аргументами, приводимыми А. А. Зиминым, можно смело подписываться, имея в виду, однако, что автор «Слова» некто «Х» – старший современник Иоиля: «Создавая свое произведение как призыв к отмщению за «раны Игоря», автор, конечно, мог знать, что именно в Чернигове был похоронен этот Северский князь. Черниговские князья, Святославичи, наряду со Всеславичами, привлекают к себе преимущественное внимание автора “Слова”»[264].
Все так, автор «Слова», безусловно, знал всю генеалогию Рюриковичей, но это не обязательно мог быть именно Иоиль, хотя не исключено, что они могли быть близко знакомы. Если это так, то автор мог черпать информацию из летописного богатства Черниговских храмов, любезно предоставляемого ему архимандритом Иоилем.
Между тем Зимин продолжает: «Говоря об идейном содержании Слова о полку Игореве, Д. С. Лихачев отнес к числу основных задач, стоящих перед автором, «идейное сплочение всех лучших русских людей вокруг мысли о единстве Русской земли. Вот почему автор «Слова» так часто и так настойчиво к этому общественному мнению апеллирует»[265]. Но почему такую сверхзадачу решает во второй половине XVIII века именно Иоиль Быковский?
Не оскудела Россия в этом веке выдающимися личностями, которым не чужда была ее судьба, достаточно назвать имена В. Н. Татищева, М. В. Ломоносова, В. К. Тредиаковского, А. П. Сумарокова, А. Н. Радищева, Н. М. Карамзина, А. Д. Кантемира, М. М. Хераскова, которые с не меньшим правом могли претендовать на авторство «Слова». Однако реально на авторство может претендовать только поистине гений, вопреки мнению А. Мазона. Был ли такой гений среди вышеназванных или пока не названных исторических фигур XVIII века?
Сам А. А. Зимин с опозданием соглашается, что: «К сожалению, в нашем распоряжении мало сочинений Иоиля, с которыми можно было бы сравнить стилистические особенности «Слова». Но и дошедшие до нас проповеди Быковского, несмотря на резкую разницу в жанре, обнаруживают черты стилистической близости к «Слову», – приведя следующее сравнение.
Наконец, в проповедях часто встречаются обороты с «чи» («Чи богаты, чи убоги имения ми, чи мирни, чи беспокойны») и «чему», которые присутствуют в «Слове»[266].
Сознавая слабую убедительность вышеприведенных аргументов в пользу Иоиля, А. А. Зимин ссылается на то, что порой появляются шедевры известных и даже неизвестных авторов, как единственные и неповторимые творения гениев. В качестве примера он сослался на П. П. Ершова – автора фактически одного бессмертного «Конька-Горбунка» (1834 год)[267].
Почему же автор «Слова» предпочел язык «старыми словесы» для создания своего произведения, а не русский язык, сложившийся в литературе середины XVIII века? На этот вопрос А. А. Зимин отвечает словами В. В. Виноградова, который писал, что «…в поэтике и стилистике русского классицизма индивидуальный стиль произведения и само произведение как воплощение и выражение индивидуальной авторской личности не выступали как определяющие силы эстетического восприятия и художественной структуры»[268]. Еще в 1769 году Ф. Эмин писал, что подражание «авторам наиславнейшим» есть лучшая стихотворца добродетель. «И действительно, – пишет А. А. Зимин, – в ту эпоху поэты, исповедуя теорию подражания подлинным образцам прекрасного, и на практике следовали ей. Во второй половине XVIII века выходит целый ряд произведений, стилизованных под русские древности. В их числе «Илья Муромец» Н. М. Карамзина (1795 год), а также неоконченная книжная былина «Добрыня» (1794 год), написанная Н. А. Львовым, издателем сборника русских песен. В этом произведении автор старался сохранить особенность былинного поэтического склада, поскольку считал фольклор «наиболее ярким выражением народного духа»