-и; М. ед. мягкого склонения на -ѣ; смешения в сфере прошедших времен; двойное ся.
Представлены также явления, которые появляются уже в древний период, но активно развиваются позднее: двойственное число среднего рода на -а; употребление локатива с предлогом на месте старых беспредложных конструкций; несогласованные причастия, приобретающие функции деепричастий.
Знание истории чешского языка (или любого другого из западно- и южнославянских) тут не помогло бы фальсификатору почти ни в чем. Необходимые сведения можно было извлечь только из глубокого анализа значительного числа восточнославянских рукописей XV–XVI вв.
4. В § 18 показано, что представленные в СПИ ошибки и отклонения от правил точно соответствуют тому, что реально наблюдается в рукописях XV–XVI вв.
Если перед нами работа фальсификатора, то все грамматические явления, перечисленные выше, он воспроизводил не в силу выработанных с детства автоматизмов, а путем сознательного применения выявленных им грамматических правил. В этой ситуации естественно ожидать последовательного применения таких правил. Чтобы искусственно создать еще и ошибки, причем не какие угодно, а точно такие же, как в реальных рукописях, фальсификатор должен был исследовать средневековые рукописи также специально и с этой точки зрения. При этом сама стратегия сознательного внесения в текст ошибок означает глубоко продуманную коварную стратегию обмана, предназначенную отнюдь не для публики, а для будущих исследователей-профессионалов.
5. В § 19–20 установлено, что в рукописи СПИ, как она восстанавливается на основе первого издания, Екатерининской копии и записей Малиновского, по нескольким параметрам одновременно (написания кы, гы, хы и ки, ги, хи, смешение номинатива и аккузатива и др.) наблюдается нарастание процента ошибок по мере продвижения от начала рукописи к концу. Это такой же эффект, как во многих средневековых рукописях (где он связан с появлением усталости у писца).
Если же, как полагает Кинан, никакой средневековой рукописи не было, то либо перед нами очередная предельно маловероятная случайность, либо данный эффект искусственно создал фальсификатор, который, во-первых, открыл само существование данного эффекта в рукописях, во-вторых, сумел его успешно сымитировать.
6. В разделе «Диалектные особенности в СПИ» (§ 21–22) показано, с учетом результатов предшествующих исследований, что текст СПИ обнаруживает целый комплекс диалектных фонетических и морфологических особенностей, характерных для северо-западных (в первую очередь псковских) рукописей XV–XVI веков.
Как быть Кинану с псковскими чертами? Приписать Добровскому знание и этих черт он не решается{79}. В этой трудной ситуации он находит замечательный выход: а нет никаких псковских черт! это просто измышление! Чтобы нас не обвинили в клевете, приводим полную цитату (с. 147): «Но основная причина нынешнего состояния дел, вероятно, состоит в упрямой готовности верующих (или, точнее, защитников) измыслить для каждой аномалии, открытой скептиками, объяснение – пусть сколь угодно фантастическое, – совместимое со структурой их веры. ‹…› Если в качестве свидетельства сомнительного происхождения выявлены не засвидетельствованные в других источниках написания или грамматические формы, то в игру вступают гипотетические псковские писцы или новгородские диалектные формы». Это и всё, что мы находим в книге Кинана по поводу диалектизмов в СПИ (если не считать библиографических указаний и заявления, что слово шизыи не имеет отношения к Пскову [с. 167]).
Мы в очередной раз видим, сколь поверхностно могут относиться к лингвистической проблеме нелингвисты.
Не будем заново повторять здесь весь соответствующий раздел нашей основной статьи. Отметим лишь, что слова Кинана «не засвидетельствованные в других источниках написания или грамматические формы» – это просто безответственная риторика: всё то, что опознается в СПИ как диалектизмы северо-западного типа, – это как раз прекрасно засвидетельствованные в рукописях написания и грамматические формы; см. выше, «Аргументы…», § 21–22. Оставляем лингвистам судить о том, можно ли считать совпадение по двум десяткам параметров продуктом «измышления верующих».
7. В § 30–33 установлено, что в СПИ коэффициент бессоюзия в части, параллельной Задонщине, и в независимой (т. е. остальной) части практически одинаков (65–67 %). Между тем в Задонщине этот коэффициент (разный в разных списках) в части, параллельной СПИ, во всех списках выше, чем в независимой. Наиболее показательны списки И-1 и С: в них коэффициент бессоюзия в параллельной части соответственно 68 % и 71 %, а в независимой 50 % и 54 %.
Если СПИ первично по отношению к Задонщине, то такая картина легко объясняется различием между стилем первоисточника и стилем автора Задонщины.
Но если СПИ есть позднее сочинение, вторичное по отношению к Задонщине, то эта картина должна объясняться либо как случайность (вероятность чего исчезающе мала), либо как результат следующей особой стратегии Анонима: он выбирал в Задонщине пассажи для копирования по тому признаку, чтобы в них было мало союзов; а потом, сочиняя независимую часть СПИ, он проследил за тем, чтобы она имела точно такой же коэффициент бессоюзия. Эта стратегия одновременно настолько сложна и настолько бессмысленна, что, по-видимому, единственный способ ее допустить – это апеллировать к сумасшествию Добровского.
Таков истинный масштаб лингвистических проблем, которые должен был решить Аноним, чтобы создать в тексте СПИ те лингвистические эффекты, которые там реально имеются.
Книга Кинана представляет читателю ситуацию так, как если бы ни одной из перечисленных выше проблем вообще не было; тем, кто о таких проблемах разговаривает, посвящено лишь несколько пренебрежительных фраз.
Мы видим, тем самым, насколько голословна уже процитированная выше декларация Кинана: «То, что Добровский был способен составить текст на уникальном креольском славянском, представленном в СПИ, не подлежит сомнению». За категоричностью формы в ней не стоит ровно никакого лингвистического анализа. Если у Кинана тут действительно нет никаких сомнений, то это значит только, что он совершенно не представляет себе масштаба проблем, от которых счел возможным отмахнуться.
Кинану для его концепции удобно считать язык СПИ «креольским», т. е. таким, где лексика – это смесь из разных языков, а грамматика примитивна; он готов видеть в нем ошибки всех родов на каждом шагу. Но этот взгляд не имеет ничего общего с действительностью: из нашего разбора ясно, сколь сложные и сколь многочисленные языковые механизмы безупречно действуют в тексте СПИ. Кинан просто не желает их видеть – и не видит.
Таким образом, Кинан, несмотря на весь объем вложенного им труда, оказался вполне похож на своих предшественников:
все они на основании некоторых частных исходных соображений принимают тезис поддельности СПИ, а затем уже начинают в него твердо верить;
на этой основе у них развивается своего рода «одностороннее зрение» – умение замечать факты всех родов и степеней надежности, которые можно истолковать в соответствии с их концепцией, и полностью отвлекаться от тех, которые так истолковать не удается; примечательно, что всем им приходится в связи с этим в первую очередь отвлекаться от серьезной лингвистики; и все они в качестве главного инструмента используют нагромождение слабых, не обладающих никакой обязательностью аргументов, полагаясь не на их надежность, а на их количество.
Заключение
§ 13. Итак, ситуация в целом ясна. На уровне обыкновенного здравого смысла фактов, изложенных в § 11–12, вполне достаточно, чтобы заключить: Добровский не был автором СПИ.
Но, как и в других подобных случаях, остается еще уровень абстрактной логики, допускающей любые события, вероятность которых не равна строгому нулю. Если согласиться рассуждать также и на этом уровне, то мы неизбежно должны признать следующее.
Если все же Добровский был автором СПИ, то он прежде всего был лингвистическим гением того масштаба, который позволяет опередить все остальное человечество на один-два века.
Но, с другой стороны, он счел почему-то нужным скрыть значительную часть своих научных достижений в труде своей жизни – Institutiones. Например, он даже не коснулся сферы, в которой, судя по СПИ, он сделал замечательные открытия и продвинулся исключительно далеко, – орфографии рукописей XV–XVI веков. И что еще более поразительно, во имя некоей коварной игры, цели которой остаются загадочными, он включил в свой opus magnum, которому предстояло стать учебником всех будущих славистов, наряду с верными грамматическими правилами некоторое число заведомо неверных – зная при этом, каковы истинные правила. Как ученый, он, конечно, понимал, что со временем другие лингвисты тоже откроют истинные правила и увидят его ошибки. Но выходит, что стремление зачем-то обмануть было сильнее заботы о качестве своего научного труда и о своей научной репутации.
И при всем желании добросовестно выступить в роли advocatus diaboli и давать предельно снисходительные оценки любым странным поступкам, приходится все же констатировать: если один и тот же человек сочинил СПИ, создав в нем лингвистические эффекты, указанные выше в § 11–12, и написал (позднéе!) Institutiones, то он был одновременно ни с кем не сравнимым научным гением и столь же уникальным монстром изощренного коварства, двуличия и циничного отношения к собственной научной деятельности.
Впрочем, у Кинана есть еще один шанс: списать всё на душевную болезнь Добровского, в силу которой он со временем забыл часть своих прежних лингвистических знаний. Это было бы хорошее дополнение к гипотезе о том, что он забыл, что это он написал СПИ.
Таковы «шансы» Йосефа Добровского на авторство СПИ. А у других, как мы уже знаем, они еще намного меньше.
Всё это не значит, что в СПИ нет больше ничего странного, что всё загадочное объяснилось. Темная история находки памятника остается. Темные места в тексте остаются. Слова спорного происхождения остаются. Озадачивающие литературоведов литературные особенности остаются. Наша книга не решает всех этих непростых задач – она на это и не претендовала.