§ 6. Обратимся еще к одному ряду фактов. Как показано выше («Аргументы…», § 18–22), в СПИ встречается, во-первых, некоторое число диалектизмов, например, -са вместо -ся в връжеса, ш вместо с в шизый, во-вторых, ряд характерных ошибок против орфографии или морфологии, например, плъночи вместо полночи, Т. мн. чепи вместо чепы (= ‹цѣпы›), В. мн. на живая струны вместо на живыя струны. Все эти особенности встречаются также и в реальных рукописях XV–XVI вв., в том числе в списках с древних оригиналов. Если СПИ – подлинное древнее произведение, переписанное в XV–XVI в., то их объяснение не составляет никакой проблемы – они появились, как и в других поздних списках, под пером переписчика. Но если СПИ – это фальсификат, то приходится искать намного более сложные объяснения. При версии с имитацией объяснение состоит в том, что имитатор видел такие написания в прочитанных рукописях и затем перенес в свое сочинение.
Здесь следует прежде всего заметить, что имитировать редкие явления (будь то диалектизмы или ошибки) вообще намного труднее, чем массовые. Конечно, лингвист, который решил обмануть публику, мог бы сперва проанализировать все такие явления, а затем вставлять соответствующие написания сознательно, чтобы рукопись была больше похожа на подлинную. Но перед нами другая фигура – чуждый лингвистике имитатор. И нелегко понять, как ему удается имитировать то, что рассеяно в рукописях в виде редких крошечных вкраплений. «Да просто он переносит в свой текст некоторые бросившиеся ему в глаза своим необычным написанием словоформы, скажем, сыновчя вместо сыновця», – могут нам сказать. Однако быстро обнаруживается, что таким способом можно объяснить только малую долю всех нестандартных написаний (подобно тому, как можно найти в готовом виде лишь малую долю нужных словоформ двойственного числа). Не будем тратить места на приведение длинных списков – достаточно словоформы русици, которой нет в других памятниках и которую, однако же, предполагаемый имитатор записал с диалектизмом: ц вместо ч. С другой стороны, предполагать, что просто он сам так же неосознанно ошибался, как северо-западные писцы XVI века, решительно невозможно: он же не носитель диалекта и не проходил школу письма XVI века, так что его привычки и автоматизмы – совершенно иные, чем у тогдашнего писца. Таким образом, имитатор неизбежно должен был строить многие словоформы с диалектизмами или типовыми ошибками самостоятельно. И как он достиг в этом правильных результатов, не будучи лингвистом, – загадка.
Рассмотрим для наглядности какой-нибудь конкретный пример этого рода, скажем, написание -са вместо -ся в връжеса. Этот диалектизм отражается в памятниках XV–XVI веков редко. В Ипатьевской летописи, которую рецензент считает главным источником заимствований в СПИ, он встречается всего один раз: оурѧдивса ([1172], л. 199 об.). Коль скоро перед нами работа интуитивного имитатора, опиравшегося на Ипатьевскую летопись, то мы неизбежно должны допустить следующее: читая эту летопись, длина которой – 218 тысяч слов, имитатор отложил в своем сознании (или подсознании) встретившуюся один раз словоформу оурѧдивса, причем не как единое целое, а именно как пример словоформы с са вместо сѧ, и затем при сочинении СПИ один раз (либо помня, что это редкость, либо просто подсознательно) вместо обычного сѧ написал са (в словоформе връжеса).
Конечно, поразительно, что одна форма из 218 тысяч смогла отложиться в его (под)сознании. Но еще более удивительно, как он, не будучи лингвистом, смог отличить оурѧдивса от форм с простыми описками (где, скажем, вместо я написано ю), которые тоже встречаются в летописи. А если его подсознание было столь мощным, что фиксировало безотказно все необычные формы подряд, то как ему удалось вставить в СПИ имитацию именно формы с реальным диалектизмом, а не формы с опиской? И каким образом он, не будучи лингвистом, по одному-единственному примеру оурѧдивса угадал, что дело здесь не в замене произвольного я на а, или произвольного отрезка ся на са, или вся на вса, а именно о замене показателя возвратности ся на са? Ведь, не разгадав этого, он имел бы совершенно одинаковые шансы на то, чтобы вставить в текст как връжеса вместо връжеся, так и, скажем, вса вместо вся, или труса вместо труся, или всадемъ вместо всядемъ, или мѣсаца вместо мѣсяца…
Случайность? Да, для единичного написания нельзя исключить и случайность. Но ведь мы привели случай с -са вместо -ся просто как образец – совершенно аналогичная картина обнаруживается и при анализе еще двух десятков диалектных черт или ошибок против грамматики; см. соответствующие параграфы нашего основного разбора. Целая серия маловероятных случайностей – это уже попросту чудо. Так что версия с лингвистически не подготовленным имитатором здесь в качестве объяснения ничего, кроме чуда, предложить не может.
Трудности, связанные с подражанием нескольким источникам одновременно
§ 7. Рецензент в нескольких случаях пытается представить Ипатьевскую летопись как источник чуть ли не всех языковых особенностей СПИ{87}. В других случаях, в противоречии с этим, она говорит о том, что стилизатор должен был читать много разных рукописей (в основном северо-западного происхождения) и их орфография должна была быть для него привычной. И как мы увидим далее, допускает и то, что некоторые языковые черты фальсификата скопированы не с Ипатьевской летописи, а с какой-то другой рукописи, т. е. фактически опирается на сформулированную нами выше (§ 2) гипотезу 2.
Сомнений в том, что стилизатор должен был читать много рукописей, нет. Он, конечно, читал Ипатьевскую летопись, Задонщину и псковский Апостол 1307 года. Но общий список источников, откуда он должен был почерпнуть те или иные элементы текста, как давно установлено, гораздо шире. Следовательно, он должен был как-то познакомиться и с другими рукописями.
Лингвистические характеристики этих рукописей во множестве отношений различны. И здесь следует учитывать, что при гипотезе об имитаторе, непричастном к науке, у такого человека практически не было средств понять, какая рукопись ранняя, а какая поздняя, какая северная, а какая южная и даже, например, какая русская, а какая сербская. Весь этот корпус был для него единым большим массивом текстов-источников.
В десятках, если не сотнях пунктов его сознание должно было фиксировать наличие вариантов. В одних рукописях имелось двойственное число, в других нет, причем среди первых не было единства в том, какими окончаниями это двойственное число выражалось. В одних рукописях аорист и имперфект образовывались по древним правилам и четко различались по значению, в других они смешивались и/или получали другие окончания, чем в древности, в третьих вообще не употреблялись. В одних рукописях ся было расставлено во фразах по древнейшим правилам, в других оно уже было в большинстве случаев перетянуто в постпозицию к глаголу, в третьих препозиции ся уже не было вообще. Окончания склонения чуть ли не в каждой форме допускали варианты, которые иногда были распределены по разным рукописям, иногда конкурировали в тексте одной и той же рукописи. Орфография каждой рукописи имела свои особенности. Фонетический состав слов тоже варьировал в зависимости от места происхождения рукописи и большего или меньшего количества проникших в текст диалектизмов.
На уровне лингвистического знания все это называется исторической грамматикой. В объеме, хотя бы сколько-то приближающемся к полному, все эти знания в состоянии держать в голове только самые высококвалифицированные филологи. Но мы здесь имеем право рассуждать только на уровне интуитивного имитатора. Гипотеза, необходимая для нашего оппонента, состоит в том, что в мозгу у имитатора имелся некий эквивалент этой информации, не предполагающий никакой осознанной классификации явлений, однако же дающий возможность интуитивно строить тексты, имитирующие некоторую конкретную рукопись, – и даже не вообще, а в отношении конкретных языковых характеристик.
Здравому смыслу это представляется чудом.
Каким образом человек, чуждый лингвистике, сумел, например, справиться с трудностями, вытекающими из существования четырех разных прошедших времен, тогда как в его собственном языке было только одно? Он мог бы, конечно, считать их все простыми вариантами, но тогда как ему удалось правильно (если не считать всего нескольких примеров перфекта) распределить их в сочиняемом тексте?
Как он понял, например, что аорист надо брать от глаголов совершенного вида (кроме случаев, когда передается многократность действия) и глаголов движения, а имперфект – от остальных глаголов, а также от глаголов совершенного вида в многократном значении? Ведь это распределение уже сбито в поздних рукописях, а окончания аориста и имперфекта в них часто смешиваются. Как он сумел в море поздних испорченных форм аориста выбрать правильные древние формы? Даже лингвист Добровский не сумел этого сделать в своих Institutiones без ошибок.
Предполагать, что имитатор каждую конкретную глагольную словоформу видел в каком-то тексте и запомнил, невозможно. Ведь совершенно так же, как в случае с двойственным числом, в Ипатьевской летописи нашлась бы лишь малая часть нужных словоформ, а если бы он набирал их из произвольных рукописей, то они являли бы собой пеструю смесь всех окончаний и всех орфографий. И мы уже приводили («Аргументы…», § 15) примеры словоформ из СПИ, которые не встретились вообще ни в каких древнерусских памятниках: гримлютъ, дотчеся, поскочяше, приламатися; этот ряд легко можно продолжить. Все такие словоформы имитатор должен был строить самостоятельно – и все они построены безошибочно. Мы видим, таким образом, что интуиция нашего имитатора должна была по своей мощи ни в чем не уступать аналитической мысли лингвистов.