При создании поддельных текстов главная проблема, очевидно, состоит в полном или неполном владении языком. Если у имитатора и автора образцов один и тот же родной язык, тот же его диалект и языковые привычки одинаковой социальной среды, то со стороны языка продукт имитации будет неотличим от подлинника. Если это не так (т. е. при разнице эпох, разнице диалектов и т. п.), воспроизвести в подделке все свойства языка имитатор сможет лишь в том случае, если он усвоил чужой диалект или чужой язык безупречно. Как мы уже видели выше (§ 2) при разборе гипотезы 1, в случае древнего языка это, по-видимому, невозможно. Следовательно, также и в варианте с имитатором будут воспроизведены не все языковые свойства образцов.
Но если воспроизвести все свойства образцов так безмерно трудно, почему же в человеческой практике некоторые подделки и некоторые имитации все-таки удаются?
Ответ прост: потому что люди обычно не замечают тонких несходств. Например, подлинность или поддельность картины нередко могут установить только высококвалифицированные эксперты, а в глазах всех остальных людей поддельная и оригинальная картина одинаковы. Это значит, что эксперты знают такие свойства, не замечаемые остальными людьми, которые присутствуют только в подлинных картинах и недоступны фальсификаторам или, наоборот, никогда не бывают у подлинных картин.
Все это уже очень похоже на проблемы, связанные с СПИ. С той же естественностью, с которой художник XII века использовал краски, существовавшие в его время в его стране, сочинитель XII века расставлял энклитики в соответствии с автоматизмами языка своего времени. Допустим, экспертам известно, что производство одной из таких красок после XII века во всем мире прекратилось; тогда представленная на суд картина, где химический анализ показал присутствие данной краски, очевидно, будет признана подлинным древним произведением.
Аналогично этому, если каким-либо образом установлено, что фальсификатор не мог знать или не мог воспроизвести древнее распределение энклитик, то СПИ должно быть признано подлинным сочинением. Вопрос сводится, таким образом, только к тому, верно ли, что он этого достичь не мог (если пренебречь исчезающе малой вероятностью того, что распределение энклитик у него вышло случайно). Заметим, что сходство здесь еще и в том, что, подобно тому, как присутствие в картине краски определенного химического состава совершенно неощутимо для обычного зрителя, так и особенности распределения энклитик в тексте совершенно незаметны для нелингвиста и ровно ничего ему не говорят.
Печально известная теория А. Т. Фоменко гласит, что наше представление о мировой истории есть выдумка фальсификаторов. Например, они якобы изобрели историю древнего Рима, выдумав конкретных людей, их биографии, их дела и подвиги, их язык, их сочинения, их многообразные связи и отношения между собой, условия их жизни и материальной культуры (см. об этом подробнее Зализняк 2000, 2001)[8]. Главная причина, по которой эта идея должна быть признана абсурдной, состоит в том, что в реальной жизни все бесконечно сложные переплетения людей, событий и судеб складываются естественным путем по своим, тоже бесчисленным, причинам. (От концепции предначертанности всех событий мы позволим себе здесь отвлечься; но все же заметим, что и в этой концепции источником предначертания может быть только божество, но никак не люди.) А в фиктивном мире, выдуманном фальсификаторами, заменить все эти бесчисленные взаимосвязи должен интеллект фальсификаторов. Поверить в успех такого замысла можно только признав за этим интеллектом такую же мощность, как у божества, т. е. всеведение.
Поучительный факт, связанный с теорией Фоменко, состоит в том, что немало людей этой теории поверило. Этим людям кажется простым и очевидным принцип: «выдумать можно решительно что угодно»; контрольный механизм, который проверял бы степень правдоподобия идеи, у них не работает.
О теории Фоменко полезно помнить и при разборе вопроса о поддельности СПИ. Разумеется, я ни в коем случае не хочу сказать, что версия поддельности СПИ – такая же абсурдная, как теория Фоменко. В данном случае мы имеем дело с серьезной научной проблемой, а не с откровенными фантазиями. Но общий элемент состоит в легковерии тех, кто готов считать задачу предполагаемого фальсификатора не такой уж сложной.
В частности, ровно на этой точке зрения стоит Т. Вилкул. Тех разделов нашей книги, где показано, в чем именно состояла сложность, она как бы вообще не заметила.
К сожалению, это очередная иллюстрация того застарелого непонимания, которое нередко встречают результаты лингвистического анализа у других гуманитариев, – когда они считают возможным, выдвинув какие-нибудь поверхностные, абсолютно не выдерживающие серьезной профессиональной проверки возражения или даже вообще не вникая в суть дела, высокомерно отмахнуться от лингвистических доводов.
Дополнительный пример языковых особенностей СПИ
§ 10. Выше уже указывалось, что конкретных частных закономерностей, которые проявились в языке СПИ, много и что мы демонстрируем здесь лишь примеры.
В свете того, о чем шла речь в предыдущем параграфе, можно сделать и более сильное утверждение: если СПИ – подлинное древнерусское произведение, то в нем непременно должны быть реализованы и какие-то такие закономерности, которых лингвисты в нем пока что не заметили (или которые им еще вообще неизвестны).
Вот один эпизод моих занятий древнерусским синтаксисом, который имеет прямое отношение к данной проблеме.
Уже после выхода в свет первого издания настоящей книги я занимался изучением истории древнерусских энклитик[9] и в ходе этой работы, в частности, исследовал процесс постепенной замены древних энклитических местоименных словоформ (ми, мя, ти, тя, ны, вы) полноударными: мънѣ, мене (поздне́е меня), тебѣ, тебе (поздне́е тебя), намъ, насъ, вамъ, васъ.
Имеются синтаксические позиции, где полноударные местоимения употреблялись издревле. Такова, в частности, позиция в начале фразы или после частиц не, ни и союзов а, и, но, позиция после предлога (последняя только для местоимений дательного падежа) и некоторые другие. В этих позициях полноударные местоимения совершенно регулярно выступают также и во всех позднейших памятниках.
В прочих позициях древнейшая норма требует употребления энклитических вариантов местоимений. Для этих позиций выявляется следующая картина.
В памятниках домонгольского времени (ранние берестяные грамоты, прямая речь в Киевской летописи, Житие Феодосия, Житие Андрея Юродивого, «Иудейская война» Иосифа Флавия и др.) в единственном числе древнейшая норма еще выдержана очень хорошо: в 88–99 % случаев выступают именно энклитики – ми, мя, ти, тя (а не полноударные мънѣ, мене, тебѣ, тебе, как в позднем языке).
Но во множественном и двойственном числе картина совсем другая. Доля сохраненных энклитик ны, вы, на, ва составляет в берестяных грамотах XI–XII вв. и в прямой речи в Киевской летописи 60–70 %, в литературных памятниках того же времени – лишь от четверти до половины.
В памятниках послемонгольского времени мы застаем картину намного более продвинутой эволюции. Так, в берестяных грамотах в единственном числе энклитические местоимения сохраняются в XIII в. в двух третях случаев, в XIV–XV вв. – менее чем в половине. Во множественном числе энклитик уже практически нет (а двойственное число вообще исчезло). А в письмах Василия Грязного (1576 г.) энклитических местоимений уже нет вообще – как в современном языке.
В приводимой ниже таблице указан процент сохранения энклитических местоимений 1-го и 2-го лиц в Д. и В. падежах в нескольких памятниках XI–XVI вв. В одном столбце просуммированы данные по местоимениям единственного числа (ми, мя, ти, тя), в другом – по местоимениям множественного и двойственного числа (ны, вы, на, ва).
Когда я получил приведенные здесь данные, возникла мысль, что было бы интересно проверить с этой точки зрения также СПИ. И вот что оказалось:
Ввиду ограниченности материала здесь, конечно, нельзя придавать большого значения точным цифрам процентов. Но все же ясно, что данные СПИ – того же порядка, что у домонгольских памятников. Это очередной пример того, что в СПИ соблюдена древняя норма в пункте, где в послемонгольское время эта норма уже была частично или полностью разрушена.
Сторонник версии поддельности мог бы здесь, правда, предположить, что фальсификатор заметил существование древней модели и просто провел ее механически по всем случаям. Но быстро обнаруживается, что это не так. Во-первых, в синтаксических позициях, где полноударные местоимения употреблялись издревле, в СПИ правильным образом стоят именно они (например: Възлелѣи, господине, мою ладу къ мнѣ (180);… ни соколу, ни кречету, ни тебѣ, чръный воронъ, поганый Половчине!(41)). Во-вторых, один раз употреблено полноударное намъ в позиции, где древняя норма требовала энклитики ны (Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслiю смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати(83)) и один раз полноударное наю в позиции, где древняя норма требовала энклитики на (то почнутъ наю птици бити въ полѣ Половецкомъ(208)).
Отклонения от древнейшего правила в последних двух фразах оказываются особенно показательными – они приходятся на множественное и двойственное число, т. е. они совершенно такие же, как в реальных памятниках XII века.
Таким образом, сверх того, что нам было уже известно, в СПИ оказалось соблюденным еще одно весьма деликатное распределение, где фальсификат