усульман, подобно тому как Гитлер убивал евреев. Отсюда он сделал вывод, что все христиане являются недочеловеками по сравнению с людьми его религии, и потому их было легко ненавидеть, списывая их смерть, как нечто не имеющее значения в мире высокой нравственности и подлинной веры. Но затем появилась эта женщина. В чем вина Запада и христианства?
Кто важнее — преступники одиннадцатого века или женщина двадцатого, отказавшаяся от всех человеческих благ, которыми могла бы обладать, — и ради чего? Чтобы ухаживать за больными и страждущими, проповедовать свою религию. Всегда кроткая, с уважением относящаяся к окружающим, Жанна-Батиста ни разу не нарушила данный ею обет бедности, добродетели и послушания — Моуди не сомневался в этом, — и хотя ее обет и ее религия основывались не на истинной вере, они вызывали уважение. Он узнал от нее то же самое, что проповедовал пророк Мухаммед, — в мире только один Бог, только одна Священная книга. Сестра Жанна-Батиста служила и тому и другому с чистым сердцем, какими бы ошибочными ни были ее религиозные убеждения.
И не только сестра Жанна-Батиста, вспомнил Моуди. Сестра Мария-Магдалена тоже. Ее убили — за что? За преданность ее религии, ее обетам, ее подруге, но ведь Коран отнюдь не считал это предосудительным.
Для Моуди было гораздо легче работать с чернокожими африканцами. Коран с отвращением относился к их религиозным убеждениям, потому что многие из африканцев оставались язычниками — если не на словах, то в душе, — не могли постичь сущности единого Бога, и потому он относился к ним с презрением, не задумываясь о христианстве — пока не встретил Жанну-Батисту и Марию-Магдалену. Почему? Ну почему это случилось?
К сожалению, задавать такие вопросы было слишком поздно. Прошлое останется прошлым. Моуди прошел в дальний угол комнаты и налил себе чашку кофе. Он не спал уже больше суток, и вместе с усталостью пришли сомнения. Молодой врач надеялся, что кофе прогонит их до наступления сна, а с ним придет забытье, и тогда, может быть, в его душе воцарится мир.
— Это что, шутка?! — рявкнул Арнольд ван Дамм в телефонную трубку.
Голос Тома Доннера звучал виновато, словно он извинялся за допущенный промах.
— Может быть, это произошло из-за металлодетектора у выхода. Пострадала запись на видеокассетах. Понимаешь, изображение сохранилось и голос слышен тоже, но появился какой-то шум на звуковой дорожке. Качество ухудшилось. Весь час записи пропал. Передавать в эфир записанное интервью нельзя.
— Ну и что?! — резко бросил ван Дамм.
— Возникла проблема, Арни. В соответствии с программой интервью должно передаваться в девять вечера.
— Что ты от меня хочешь?
— Может быть, Райан согласится повторить то, что он говорил, но в прямом эфире? Так будет намного лучше, — предложил ведущий.
Глава президентской администрации с трудом удержался от ругательства. Если бы это была неделя ставок, во время которой телевизионные компании стараются увеличить свои аудитории, чтобы получить дополнительные выгоды от рекламы, он мог бы обвинить Доннера в том, что тот сделал это намеренно. Нет, подумал Арни, я не должен заходить так далеко. Иметь дело со средствами массовой информации на таком уровне — это все равно что вести себя подобно укротителю в цирке, пытающемуся не подпускать к себе огромных диких кошек из джунглей с помощью стула с вырванным сиденьем и револьвера, заряженного холостыми патронами. Пока все идет хорошо, публика довольна, но укротитель знает, что, достаточно повезти зверю только раз... Вместо ответа Арни замолчал, заставив Доннера взять инициативу на себя.
— Послушай, Арни, ведь это будет та же самая программа. Разве часто президенту предоставляется возможность отрепетировать ответы? А сегодня утром он отлично справился с интервью. И Джон тоже так считает.
— Ты не можешь произвести повторную запись? — спросил ван Дамм.
— Арни, через сорок минут я выхожу в эфир и буду занят до половины восьмого. Это означает, что в моем распоряжении тридцать минут, в течение которых я должен примчаться в Белый дом, установить аппаратуру и произвести новую запись, вернуться с лентой назад — и все это до девяти часов? Может быть, ты дашь мне один из его вертолетов? — Доннер сделал паузу. — Послушай, давай поступим следующим образом. Я начну с того, что сообщу телезрителям о том, как мы испортили сделанную утром запись и что президент любезно согласился на интервью в прямом эфире. Если уж это не означает, что телекомпания приносит извинения, я не знаю, как поступить лучше.
Арнольд ван Дамм инстинктивно чувствовал опасность. Единственное, что могло спасти ситуацию, — это то, что Джек утром хорошо справился с интервью. Не идеально, но совсем неплохо, особенно в отношении искренности. Даже по тем вопросам, которые были противоречивыми, он говорил откровенно и убедительно. Райан оказался хорошим учеником и многому научился за такое короткое время. Он вел себя не так спокойно, как следовало, но и в этом не было ничего плохого. Райан не был политическим деятелем — он повторил это два или три раза, — и потому некоторая напряженность не казалась чем-то необычным. При проведении опроса в семи различных городах люди говорили, что им нравится Джек, потому что он ведет себя, как один из них. Райан не знал, что Арни и его помощники занимались этим. Опрос являлся таким же секретным, как операция ЦРУ, но Арни убедил себя, что это необходимо, чтобы проверить, насколько правильно проецирует президент свой образ и свою программу. К тому же не было ни одного президента, который бы знал обо всем, что делалось от его имени. В результате выяснилось, что Райан действительно выглядит как президент — не такой, как было принято раньше, а по-своему, и это, признали почти все опрошенные, им нравится. Выступление же в прямом эфире будет выглядеть еще лучше и заставит намного больше людей переключиться на канал Эн-би-си, что позволит населению лучше познакомиться с Райаном.
— О'кей, Том, даю предварительное согласие. Но мне придется поговорить с ним.
— Только побыстрее, прошу тебя, — ответил Доннер. — Если он откажется, нам придется изменить всю сетку вечерних передач канала, а это значит, что вина падет на меня, понимаешь?
— Перезвоню тебе в пять, — пообещал ван Дамм, нажал кнопку на телефоне, выключающую линию, и выскочил из кабинета, оставив трубку лежать на столе.
— Иду поговорить с боссом, — сказал он агентам Секретной службы в коридоре, ведущем из восточного крыла Белого дома в западное. Он так спешил, что агенты подались в стороны еще до того, как увидели выражение его глаз.
— Да? — поднял голову Райан. Дверь Овального кабинета редко открывали без предупреждения.
— Нам придется заново провести интервью, — тяжело дыша, произнес Арни.
— Почему? — недоуменно покачал головой Джек. — Я забыл застегнуть ширинку?
— Мэри всегда проверяет это. Качество видеозаписи оказалось плохим и нет времени сделать новую. Доннер обратился с просьбой выступить в девять вечера в прямом эфире. Те же самые вопросы и все остальное — и вот еще, — произнес Арни, которому пришла в голову хорошая мысль. — Ты не смог бы попросить жену тоже быть рядом?
— Кэти это не понравится. А зачем? — спросил президент.
— От нее ничего не потребуется, просто пусть сидит рядом с тобой и улыбается. Это произведет на аудиторию хорошее впечатление. Она ведь должна время от времени вести себя как первая леди, Джек. Это не будет трудным. Может быть, мы сможем даже привести детей к...
— Нет. Мои дети не будут вовлечены ни в какие выступления перед публикой, и точка. Мы говорили об этом с Кэти.
— Но...
— Нет, Арни, этого не будет ни сегодня, ни завтра, ни в будущем. Никогда. — Голос Райана звучал твердо и холодно, как смертный приговор.
Глава президентской администрации понял, что ему не удастся убедить Райана во всем сразу. Потребуется некоторое время, но Джек поймет необходимость этого. Нельзя быть одним из рядовых американцев и не позволять им увидеть своих детей. Впрочем, сейчас нажим не даст желаемого результата.
— Значит, ты попросишь Кэти?
Райан вздохнул.
— Хорошо, — согласился он.
— Тогда я передам Доннеру, что она, может быть, примет участие в передаче, но пока мы не уверены в этом из-за ее занятости как врача. Пусть задумается. Кроме того, ее присутствие отвлечет от тебя часть внимания. Не забывай, это главная обязанность первой леди.
— Может быть, ты сам поговоришь с ней, Арни? Учти, она хирург и умеет обращаться со скальпелем. Ван Дамм рассмеялся.
— Знаешь, кто она? Она чертовски привлекательная женщина и упрямее нас с тобой. Так что попроси ее получше, — посоветовал он.
— Хорошо. — Поговорю с ней сразу после ужина, подумал Джек.
— О'кей, Том, президент согласен. Но мы хотим попросить его жену быть с ним рядом.
— Почему?
— А почему нет? — спросил Арни. — Мы пока не уверены в этом. Она еще не вернулась с работы, — добавил он, и корреспонденты улыбнулись, услышав эту фразу.
— Спасибо, Арни. Я у тебя в долгу, — Доннер выключил динамик.
— Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что обманул президента Соединенных Штатов, — негромко заметил Джон Пламер.
Он был старше Доннера и профессией журналиста занимался заметно дольше. Пламер не принадлежал к поколению Эдварда Р. Марроу — он был для этого недостаточно стар. Ему еще через несколько лет исполнится семьдесят, и во время Второй мировой войны он был еще юношей. Зато уже в Корее Пламер был молодым репортером, потом работал иностранным корреспондентом в Лондоне, Париже, Бонне и, наконец, в Москве, откуда его выслали. Впрочем, левые взгляды Пламера не заставили его относиться к Советскому Союзу с симпатией. Однако, хотя он и не принадлежал к поколению Марроу, но был воспитан на репортажах этого бессмертного корреспондента Си-би-эс. Он все еще мог закрыть глаза и услышать выразительный низкий баритон, в котором каким-то образом звучала убежденность, обычно свойственная голосу священника. Возможно, причина этого заключалась в том, что Эд начинал как диктор на радио, а в то время голос был одним из самых важных достоинств корреспондента. Он, несомненно, знал язык лучше, чем большинство корреспондентов его времени, и уж несравненно лучше полуграмотных репортеров и журналистов современного поколения. Сам Пламер