– Что вы отворачиваетесь? Не узнаете? – прищурившись, спросил он.
Муханов покосился на Гудошникова и, неожиданно подмигнув ему, принялся расспрашивать Жилякова о пустяках – где он живет, какая семья, есть ли деньги, продукты, – короче, обо всем, только не о рукописи. Жиляков отвечал сухо, но обстоятельно и ни на что не жаловался. Жил он с сестрой, жена давно умерла, а сын куда-то пропал еще в восемнадцатом, и до сих пор ни слуху ни духу. Сразу же после революции Жилякова выселили из квартиры, но потом две комнаты вернули и взяли на работу в школу, как и прежде, учителем словесности. А нынче весной, когда закрывали монастырь, он схватился с уполномоченным товарищем из Питера, назвал его варваром и диким кочевником. Уполномоченный сказал, что он вовсе не кочевник, а представитель эпохи пролетарской культуры в России и что Жилякову с его старорежимными взглядами не место в новой пролетарской системе образования. Теперь Жиляков безработный.
Гудошников ерзал на лавке и ждал момента, когда можно вставить слово. Бывший учитель по-прежнему его не замечал, и это уже вовсе бесило. Тем временем Муханов так разговорился, что Никита начал чувствовать себя лишним в этой компании. Начальник чека свернул на свою любимую тему о детском доме, о беспризорниках, и, что странно, Жиляков поддерживал его, участливо поддакивал и совершенно не походил на того холодного сноба, который разговаривал с Гудошниковым в подсобке школы. И тут стало понятно, что Муханову не до таинственной рукописи. Ему нужен организатор приюта и укротитель детской беспризорности, и теперь он примерял бывшего учителя на эту роль. С одной стороны, Гудошников обрадовался – ему развязывали руки, обещал же Муханову помочь с детским домом, но с другой стороны – насторожился. Муханов слишком увлекся своими заботами и забыл, зачем вызывал Жилякова. Послушав еще несколько минут их беседу, Никита не вытерпел.
– Ну, хватит, поговорили! – отрубил он и шагнул к столу. – Ты, Сергей, потом с ним разберешься… Так, где рукопись, которую вы видели у Христолюбова?
Жиляков перевел взгляд на Гудошникова, осмотрел его и вдруг спросил:
– Это вы вчера устроили шествие детей по городу? Занятно…
– Да, это я, – отчеканил Никита. – Куда исчезла рукопись после смерти Христолюбова?
– Я не намерен отвечать вам, – спокойно произнес Жиляков. – Послушайте, я еще понимаю вашу заботу о беспризорных детях. Будущая рабочая сила… Но зачем революции феодальная культура? У вас есть Маркс, и религиозные сочинения вам ни к чему.
– Что вы его мучаете, изверги! – крикнула за дверью сестра Жилякова. – Сейчас же оставьте моего брата!
– Катя, перестань! – Жиляков смутился. – Никто меня не мучает. Иди домой!
– Да, у нас есть теория Маркса, есть Ленин! – вспыхнул Гудошников. – Но у России есть еще и история! Есть народная культура, которую революция не отвергает.
– Как же вас понимать? – голос Жилякова зазвенел. – Вы говорите одно, а вот ваш товарищ Разулевич – совершенно обратное. Вы, мягко говоря, вначале весьма небрежно отнеслись к памятникам истории и литературы, а теперь пытаетесь их найти и сохранить, устраиваете в городе демонстрацию с книгами… Где же ваша революционная последовательность, о которой пишет Ленин?
– Ленин выступает против пролеткульта. И если вы интересуетесь Лениным, то должны были читать, – отпарировал Никита.
– О, да вы сами у себя еще разобраться не можете, – Жиляков покачал головой, нахмурился. – Оркестр без дирижера… Что же вы тогда хотите от меня? Я и вовсе в заблуждении! Я не знаю, кому из вас верить, чему верить?
– Андрюша! Скажи ты им, скажи, ответь, о чем они спрашивают! – снова закричала сестра. – Ты их не переспоришь! Прав тот, у кого больше прав!
На сей раз Жиляков, видимо, увлеченный спором, не обратил на нее внимания, даже к двери не повернулся.
– А кому бы вам хотелось верить? – с интересом вмешался Муханов.
– Нынче все разумные люди верят в силу, – неуверенно, после паузы проговорил Жиляков – То есть в слово, подкрепленное делом, действием… Уполномоченный – человек сильный, ему приходится верить… Но я не привык верить в силу, я больше верю слову – беда русской интеллигенции… Ну, хорошо, Разулевич добился, чтобы меня уволили со службы, а вы что сделаете со мной? Что еще можно сделать? Выгнать из квартиры? Посадить в тюрьму? Не давать дышать воздухом?
– В вас сейчас говорит обида, – отмахнулся Гудошников. – Вы – русский интеллигент, и не знаете чему верить?
– Я всегда знал… Но теперь…
– Крону вы верили?
– Артуру Карловичу – да, верил и верю. – Жиляков поднял взгляд от пола: глаза светились. – Это святой человек. Таких людей немного, они – совесть нации.
– Ваш святой человек бежал во Францию, – словно между прочим заметил Гудошников.
Брови учителя на мгновение взметнулись, выгнулись, но тут же расправились, и лицо вновь обрело покой.
– Перестаньте, – возмутился он. – Это провокация. Крон при любой власти не оставит России, при любой. Это истинный патриот, нам у него всю жизнь учиться нужно.
Никита не ожидал такой реакции. Почему-то казалось, что Жиляков знает, где сейчас Крон, и тогда знал, во время разговора в подсобке школы.
– Вот его письмо профессору Гуляеву, – Гудошников припечатал конверт к столу. – Читайте!
Жиляков достал пенсне с одним стеклом и стал читать. Гудошников не отрывал взгляда от его лица. Вскоре старчески бледная кожа на лбу и щеках медленно начала розоветь. Бывший учитель отложил письмо и, ссутулившись, замер. Никита убрал конверт и встал рядом с Мухановым.
– Почему он уехал? – вслух спросил Жиляков и откашлялся. – Ведь он так любил Россию… Не понимаю.
– Плохо любил, если уехал, – громко сказал Муханов и заскрипел кожанкой. – Вы-то остались.
Бывший учитель взглянул на начальника чека и перевел взор на маятник часов. Долго следил за ним, покусывая губу, затем отрицательно мотнул головой:
– Не понимаю… Вчера оборванные дети несли древние книги, а Крон, активный деятель археографической комиссии, уезжает… Я уже столько лет жду его сюда, в Олонец, он же – во Франции.
– Кому Христолюбов передал рукопись? – мягко спросил Гудошников. – В какой монастырь?
– А? – вздрогнул бывший учитель. – Рукопись? Нет, мне ее не передавали. Я просил, но… В связи с этой книгой в роду Христолюбивых существовало поверье, что она бережет от смерти, от рекрутчины, беду отводит, урожай дает… Одним словом, вроде талисмана, который нельзя передавить в чужие руки… Это мне сам Николай Николаевич рассказал, когда я попросил рукопись.
– Где же она? – не терпелось Гудошникову.
– Должно быть, в Северьяновой обители, – сказал Жиляков и вздохнул. – Незадолго до смерти Николая Николаевича к нему приходил брат, Федор, иеромонах северьяновский. Разыскал-таки брата… Я слышал, у них будто вражда какая-то вышла, в давние годы, поссорились и много лет не виделись. А встретились – помирились, и вот Николай Николаевич отдал ему рукопись. Будто Федор-то в монастырь его звал, пострижение принять, а Николай Николаевич отказался… Но рукопись передал. Видно, конец чуял, к смерти готовился…
После ухода Жилякова Гудошников и Муханов минут пять сидели молча, затем Муханов, спохватившись, начал собираться.
– Вот тебе и организатор детского дома, – обрадовался Гудошников. – Педагогический опыт… Ты нашел, что искал.
– Не радуйся, товарищ комиссар, – грустно отозвался Муханов. – Не годный пока он для такого дела. Сам как беспризорник, да еще мелкобуржуазное отношение к революции. – Он застегнул ремни, поправил кобуру, однако снова сел. – Не годный… Это ведь равносильно тому, что меня посылать искать рукопись, а тебя-догонять бандитов… Ну, в Северьянов монастырь поедешь?
– Поеду…
– Далеко, – протянул Муханов. – Это же на Печоре!.. Ну, чем еще тебе помочь, товарищ комиссар?
– Дай какой-нибудь документ, – попросил Гудошников, – чтобы по дороге не задерживали.
Муханов тут же выправил ему угрожающий мандат, которым предписывалось всем органам и организациям, частным лицам и служителям культа немедленно предъявлять «подателю сего» к осмотру книги и рукописи библиотек, собраний и коллекций, а также не задерживать и пропускать его всюду.
– Ты им только везде не размахивай, – предупредил Сергей. – Он в общем-то незаконный, не имею я права выдавать такие мандаты…
– Ладно, годится! – похвалил Гудошников. – Ну что же, прощай, Серега Муханов! Спасибо тебе… А в Олонец я еще вернусь, у меня здесь книги остаются.
– Постой, – Муханов открыл ящик стола, – возьми патронов к маузеру. Неспокойно кругом…
КАНУНЫ И КАНОНЫ
«Ту убиен бысть благоверный князь великий Георгий Ингваревич, брат его князь Давид Ингваревич Муромской, брат его князь Глеб Ингваревич Коломенской, брат их Всеволод Проньской, и многая князи месныа и воеводы крепкыа, и воинство: удальцы и резвецы резанския, все равно умроша и едину чашу смертную пиша. Ни един от них возвратася вспять: вси вкупе мервии лежаша».
Но раненного в грудь князя Олега Ингваревича оставшиеся в живых дружинники увезли, умчали в город Пронск, где и укрыли за стенами. Да татарская орда на плечах шла: лишь закрылись ворота, впустив малые остатки рязанского воинства, – она тут как тут. Обложили город со всех сторон, подтянули пороки33 и пошли на штурм.
На следующий день Пронск пал.
Конница ворвалась сквозь пролом, и на улицах вмиг стало тесно от мечущихся в дыму татарских лошадей. Горели избы служилых людей, амбары и городские стены, свечою пылал терем князя Всеволода Пронского. На мгновение над горящим городом взлетал одинокий предсмертный вопль и тут же тонул в гортанном многоголосье орды и треске пламени. Медно блистали раскосые лица, кривые неумолимые сабли, круглые бляхи доспехов. Выпавший накануне снег почернел от копоти и плавился, стекая весенними ручьями и смешиваясь с кровью. Когда улицы Пронска до отказа были заполнены ордой и начался грабеж, Батый со свитой спешился у стен монастыря, за которыми спрятались защитники города, боярские дети, монахи и простолюдье.