Батый не собирался сей же час брать монастырь. Он был упоен победой над русским городом. Сверкающие в отблесках пожара купола монастырского храма вызывали в нем желание позабавиться, как забавляется мышью сытый кот. Он велел подвезти пороки, раскинуть лагерь и согнать к монастырским стенам всех захваченных в плен женщин. И часу не минуло, как заполоскались на ветру ордынские шатры, вспыхнули пировальные костры; черная туча татар вытянулась в кольцо и,.ровно змея, обвила монастырь. Воины Батыя уже ничего не опасались; резали скот, жарили мясо, не выставив даже деревяных щитов, защищавших от стрел. Впрочем, стрел и не было. Защитники монастыря почему-то молчали, и только изредка в щелях бойниц мелькали их фигуры.
Перед заходом солнца под стенами начался пир. Густой гомон орды плыл в прозрачном вечернем воздухе. Русские женщины, связанные веревками по пять человек, сидели тут же, у костров, и уже не плакали, окаменев белыми лицами. Монастырь по-прежнему молчал, и это начинало злить Батыя. Он выслал нескольких всадников, знающих по-русски, вышел вперед сам с чашей кумыса в руках и стал зазывать защитников на пир.
– Князь, ходи к нам гулять! – вторили толмачи, размахивая шапками перед бойницами. – Ходи кумыс пить! Мясо есть! А мы баба русский щупать будем! Баба русский – шибко сладкий!
Но будто вымерли защитники монастыря. Ничто не шелохнется на багровых от заката стенах. Махнул рукой Батый, и несколько воинов, зарядив китайскую пороку тяжелым камнем, ударили в монастырские ворота. Гулко ухнули створы, сорвался снежок со стен и опал на мерзлую землю. Батый выплеснул кумыс и крикнул, чтобы воины расшевелили русских баб, чтобы не сидели те молча, а причитали и плакали. Его начинала пугать тишина и безропотность русских, которая была непривычна.
Татарин в лисьей шапке схватил одну из девок за волосы и ударом сабли отсек косу у самой головы. Девка схватилась рукою за испоганенную голову, но даже не крикнула. Тогда воин повалил ее наземь и стал пинать, стараясь попасть в живот. Женщины, связанные с нею одной веревкой, молча старались защитить ее, тянули несчастную к себе. У других костров, следуя примеру соплеменника, воины рубили женщинам косы и бросали их в огонь. Резко пахло паленым волосом, дым сносило на монастырь, однако там было по-прежнему тихо. Лишь на угловой башне, в бойнице, возникло неясное лицо, высунулась рука с натянутым луком, но выстрела не последовало. После короткой возни все пропало.
Окончательно рассвирепевший татарин в лисьей шапке подбежал к одной из женщин и вырвал из рук завернутого в тряпку грудняка, заметался со свертком в руках, не зная, что сделать с ним, затем хотел бросить в костер, но двое других указали на пороку. Гурьбой они бросились к орудию, подтянули его еще ближе и, зарядив ребенком, метнули младенца через стену. За стеной, было слышно, возникла короткая суматоха, и снова все замерло. Зато в голос, разом заплакали женщины, потрясая кулаками и проклиная поганых. Однако Батый уже не радовался этому. Он прокричал что-то, указывая на плененных, и воины с гоготом стали срывать с женщин одежды…
Князь Олег Ингваревич, освобожденный от лат и кольчуги, полулежал, привалившись к стене монастырской трапезной. Изо рта его сочилась кровь, стекая по бороде на рубаху. Молчаливый, как тень, чернец иногда склонялся над ним и промокал рот князя грубой холстиной. Голубые глаза на бескровном, бледном лице потемнели, словно небо на закате солнца, стянутое болью тело казалось неподвижным, но и ослабший, беспомощный князь был красив, статен и могуч. Напротив Олега Красного, обхватив посох желтыми, пергаментными руками, сидел игумен монастыря Парфентий – белый, невесомый старец.
Князь знал, что монастырь может продержаться, в крайнем случае, до ночи. Способных защищать его стены было всего около сотни, если считать с монахами, остальные либо раненые, либо попросту безоружные старики, женщины и малолетние дети. Олег велел разобрать каменную часовню и поднять камни на стены, но и это уже спасти не могло: татары подожгут монастырь, как подожгли и разорили Пронск. А главное, помощи ждать неоткуда…
Олег с хрипом вздохнул, захлебнулся кровью, откашлялся. Чернец промокнул княжеские уста, но князь оттолкнул его руку, выпрямился:
– Неужто и сгинет так под погаными Русская земля?
– На все воля Божья, – смиренно проронил игумен. – Наказание господне за грехи наши тяжкие.
– В чем же грех наш, отче? Чем провинились мы пред Всевышним?
– Раздор между вами, княже, брат на брата идет и до смерти бьет, – Парфентий огладил посох. – Вам бы друг в друге опору искать, как один, всем против ворога стоять. Вас же гордыня одолела. Князь Владимирский не пришел на помощь, самочинно задумал с погаными сразиться. Вот в том и погибель земли Русской, в том и грех великий, княже.
Олег Красный насторожился, прислушался, и глаза посветлели на миг.
– Отче, где ныне песни поют?
– В церкви чернецы тропари поют, молебен служат.
– Мне почудилось – хоровод, – осел князь. – Почудилось, голоса девичьи…
– То скопцы.
Князь снова откинулся к стене, умолк, обведя тяжелым взглядом трапезную. В это время на пороге встал монах, поклонился игумену.
– Слушай меня, брат Кирилла, – степенно сказал игумен. – Аки молебен отслужат, все иконы и книги богослужебные из храма вели в землю закопать, дабы огню не достались и поганым на осмеяние.
Монах блеснул глазами, опустил голову.
– Грех великий, владыка, иконы да книги земле предати…
– Ведомо, что грех, – согласился Парфентий. – Да нынче на Руси кругом грех творится вельми великий, Кирилла. Искупление его в нашей смерти грядущей, ступай… Нет, погоди, – игумен встал и осмотрел пол трапезной. – Здесь схороним. Кликни послушников, пускай плахи-то выворотят и яму копают. Трапезная изба-то хоть и сгорит, так место еще долго приметное будет. По углям да по пеплу. А кто жив останется – отыщет.
Монах поклонился и вышел. Князь закрыл глаза, пристроил поудобнее голову, словно заснуть собрался, но не заснул. Там, где только что стоял монах, вырос воевода пронский: шлем татарскими саблями иссечен, латы стрелами исклеваны.
– Княже! Поганые пировать собираются, огни жгут, лошадей режут… Над нами потешаются! А на стенах уж и стрел не осталось!
Олег привстал.
– Вели отрокам и людишкам безоружным татарские стрелы поднимать, – распорядился он и вновь прислушался. На сей раз ему показалось, что где-то недалече поют крепкие мужские голоса, поют хорошо, раздольно, будто дружинники в чистом поле. Князь беспокойно глянул в высокое оконце трапезной: а не помощь ли идет? Не передумал ли и не послал ли свою рать князь Владимирский? Или рязанцы – ополченцы подходят?
– Эко поют! – воспрял он. – То же рати подходят! Помощь идет!
Парфентий опустил глаза.
– Чудится тебе, княже… Нам тут токмо ангелов Божиих ждать, рать небесную…
– Где же она, рать небесная? – вскинулся князь. – Где ангелы, отче?
– Молимся, княже, призываем господа Бога, – потупился игумен. – А воля его…
– Да почто же владыко-то небесный победу супостату шлет? – воскликнул Олег. – Почто терзает да бьет рабов своих? Рази не ведает он, аки гибнет земля Русская?!
– Обезумел ты, княже, – голос Парфентия посуровел. – Видно, ум твой помутился от раны, коли богохульствуешь. Есть ли крест на тебе?
– Крест?! – закричал князь и потянулся рукой к заворотью. – Есть крест! Вота! Ношу крест, отче, с младенчества ношу и молюсь Христу-спасителю! И мои сродники-князья, татарами побитые, тоже носили, – он вдруг подался к игумену, взялся за его посох с другой стороны. – Ты сказывал, отче, нет купномыслия между нами, что бьем друг друга до смерти. Верное твое слово, грешны. Но Бог-то что? Владыка Всевышний? Мы у него на земле, аки рабы его, аки вой дружины его. Почто же он сам междоусобицу учиняет? Почто он нас, слабых, бьет? А не грех ли это, отче?
Отшатнулся Парфентий, закрестился в испуге, воздев глаза к потолку.
– Господи! Прости его, безумного, от раны своей не ведает, что рещет…
– А-а, – отмахнулся Олег и зашелся в кашле, роняя кровь на пол трапезной. – Кольчугу мне! На стены пойду!
Однако вместо оруженосца в трапезную вошли послушники с лопатами и топорами, молча начали крушить половые плахи. Через минуту показался монах с книгами. Парфентий оставил князя, заботливо осмотрел книги.
– Все ли здесь?
– Все, владыко…
– А из писцовой избы?
Монах удалился и скоро принес еще охапку книг, свалил в кучу.
– Аще святые лики в храме снимают да сюды волокут.
– Добро, – сказал игумен.
А князь же словно забыл, что на стены собирался. При-, кипел взглядом к книгам, застыли голубые глаза.
– Нас и земле не предадут, – вдруг сказал он. – И будут тела наши зверье да птицы глодать…
Парфентий не ответил, только посмотрел гневно и отвернулся. Послушники вырвали несколько плах и принялись копать землю, выбрасывая ее на пол. В это время вновь появился воевода, глаза горят, рот черен, закричал с порога:
– Княже! Над нашими женами измываются поганью! Koсы рубят да в огне жгут! Позволь мне, княже, умереть. Вели отпереть ворота и выпустить меня с дружиною!
– Обожди, витязь, – князь прикрыл глаза, скрипнул зубами, – Потерпи, умрем, все умрем… Вот бы в землю так схорониться, аки ты книги хоронишь, отче. И живым подняться потом, и жить!
– Все праведники восстанут из земли и жить будут вечно, когда второе пришествие грянет, – наставительно сказал игумен, – и страшный суд свершится.
– Мое тело звери изгложут! Вороны очи выклюют! – горячо заговорил Олег Красный. – Аки ж я восстану? Аки жить буду?
– Душа нетленна, княже, – примирительно промолвил игумен. – Тело в землю уйдет, а душа праведная птицею воспарит.
Чернец промокнул кровь на губах князя, пугливо стрельнул глазами на игумена.
– Без плоти я жить не желаю, – хрипло сказал князь и встал, подперев головою потолок. Кровь пошла сильнее, стекая по слипшей