В Печоре платформу загнали на запасной путь. Гудошников, едва спустившись на землю, сделал несколько шагов и упал на рельсы. Сознания он не терял, но встать сам не мог. Неожиданная слабость бесила его, Никита скреб ногтями мерзлую землю, упирался ногой в шпалы, но сил хватило лишь на то, чтобы сползти с насыпи.
– Эй! – как во сне донеслось откуда-то. – Здесь инвалид упал, убери-ка его с путей!
Черный человек склонился над Гудошниковым, взял его под мышки и легко, словно подростка, понес в сторону от полотна. Никита сопротивлялся, кричал, что пойдет сам, однако все больше обвисал на руках несущего. Возле будки стрелочника его посадили на кучу шпал и привалили спиной к стене.
– Отдохни малость, – погудел над ухом окающий говорок. – Эк тебя лихорадит-то.
Гудошников рассмотрел перед собой грузного, краснолицего человека в суконной поддевке и скуфейчатой шапке. Человек положил к ногам Никиты его котомку и сел рядом.
– Чай, заболел, огнем весь горишь.
– На платформе продуло, – едва слышно проронил Гудошников, ощущая тепло и покой. Сквозь прикрытые веки ему мерещился солнечный свет, хотя было пасмурно, перед глазами стояла неясная краснота, пылали щеки.
– Пойти-то есть куда? – спросил человек. – Аль не здешний?
– Из Питера я, – Никита сделал попытку встать – не вышло.
– Ойда-ко в избушку, – решительно сказал человек. – Я тебя на топчан положу.
Гудошникова завели в будку стрелочника и уложили на постель. Затем, в полусне, он что-то пил, горячее и безвкусное, кому-то отвечал на вопросы и прежде, чем заснуть окончательно, успел рассмотреть два маленьких образка на грубо сколоченной божнице.
Проснулся он только утром, от лязга буферов и вагонного грохота. Подскочил, огляделся.
– Где я?
В будке пахло хлебом и печеной картошкой.
– На станции, – сказал краснолицый человек.
– А ты кто?
– Я-то? Да стрелошник я, – махнул рукой хозяин будки. – Питье тебе поспело, на-ко испей, странничек…
Никита взял из рук стрелочника солдатскую кружку, обернутую холстиной, отхлебнул. Горечь связала рот, защемило в скулах.
– Пей-пей, – подбодрил хозяин. – От лихоманки-то другого зелья и ненужно. Терпи и пей. Пропотеешь – всю хворь как рукой…
Обжигаясь, Гудошников выпил отвар и откинулся на подушку. Почувствовав некоторое облегчение, он осмотрелся. Отстегнутый протез лежал на котомке возле топчана, шинель висела в углу, рядом с хозяйской поддевкой и какой-то черной, бесформенной одеждой. Стены будки побелены, кругом чисто, убого и светло. Взгляд Никиты снова остановился на божнице.
– Ты случайно не из монахов? – спросил Гудошников. Стрелочник насторожился, брякнул посудой у печурки и, отвернувшись, вздохнул тяжело.
– Из монахов и есть… А ныне стрелошник…
– Расстрига?
– Расстригли, – бормотнул стрелочник. – Был Ипатом, в иночестве, а ныне опять Макаром Окоемовым зовут, бумагу выписали.
– Согрешил, поди? – улыбнулся Никита. – Перед богом провинился?
– Нынче все грех творят, всех расстригают… Ох, Господи!
– А в каком монастыре был? – спросил Никита. – В какой крепости сидел?
– В Северьяновой обители был, – снова вздохнул Ипат-Макар. – Светлая наша обитель была, тихая. Разве что паломники-богомольцы захаживали.
– Так я иду в Северьянову обитель! – обрадовался Гудошников. – Четвертую неделю из Олонца добираюсь!
– Уж не паломник ли, часом? – поинтересовался бывший монах, и Никита уловил легкую иронию.
– Да нет, не паломник, – мирно улыбнулся Никита. – Я по другому делу.
– И то вижу – по другому… – подтвердил стрелочник и покосился на шинель. – Нынче паломники в Северьянову не ходят. – В кармане шинели, вспомнил Гудошников, лежал маузер. Значит, пока он спал, бывший инок проверил, может быть, и в котомке пошарил…
– Между прочим, по чужим карманам, Ипат… или как тебя… лазить грешно, – сухо сказал Гудошников. – Хоть в иночестве, хоть в миру.
– А как же? – не согласился стрелочник. – Должен я поглядеть, что за человека взял? На полотне подобрал? А ну, коли ты бы преставился тута? Мне потом перед властями ответ держать. За комиссара-то люто бы спросили…
– Ладно, – махнул Никита. – Спасибо, что подобрал.
– Что же я, не понимаю: хворый на рельсах упал – не бросать же его? Да еще инвалид. Мне-то все одно: комиссар не комиссар, человек, божья тварь на железке лежит…
– Слушай, Макар! – оживился Гудошников. – А есть у вас в Северьяновом иеромонах Федор?
– Был Федор, – стрелочник снял чугунок с печки,; вытряхнул картошку на стол. – Был, да вот недолга…
– Умер?!
– Да живой, поди… Что ему сделается? Шестидесяти не было… Чай, тоже где-то мытарится. Не стрелошник, конечно. Это я в стрелошники попал…
– Что? У вас и иеромонахи расстригаться начали?
Бывший инок вскинул голову, покраснел еще больше и, видно, хотел ответить зло и решительно, но сдержался, тихо проронил:
– Сами обитель закрыли, теперь смеетесь…
– Разве Северьянов монастырь закрыли? – удивился Никита, приподнялся в постели и сел.
– Нынче весной и закрыли, – после паузы сообщил стрелочник. – Нас вот по округе расселили. Кто на лесоразработки угодил, кто на сплав… Девяносто душ братии было. Немощных на попечение отдали, молодым… Так и живем теперь…
Макар собрал несколько картофелин в плошку, посолил, сбоку положил горбушку хлеба и подал Гудошникову. Никита поблагодарил, однако есть не стал. Бывший чернец помолился на образа и принялся за трапезу. Ел он медленно, нежадно, задумчиво глядел куда-то мимо хворого гостя и время от времени вздыхал.
– Где же все-таки Федор сейчас? – тихо спросил Гудошников.
– Что ты спрашиваешь так? – прожевав, поинтересовался Макар. – Родня он тебе или как?
– Родня, – сказал Гудошников. – Кровная родня… Так где же он?
– Нынче все пошли родню искать, – сказал стрелочник. – Нынче токо за родню и надо держаться… Ишь ты, как вышло-то? Ты комиссар, а родня – иеромонах, тоже навроде комиссара… А где он – один Бог ведает. Игумену нашему, владыке, указ из епархии пришел в Казань подаваться. Он, вишь, дворянского роду, его на чугунку не пошлют. Везде на теплом месте будет… А Федор-то, родственник твой, с ним собирался, да что-то не взял его игумен. Отца Василия взял, а его не взял…
– Так куда же он делся? Федор? – Никита схватил протез, повертел в руках, бросил на котомку.
– Не знаю… – проронил стрелочник. – Сказывали, будто он на острове остался, с Петром, при пустой обители жить… Другие сказывали, все ж таки с владыкой в Казань подался… Не знаю. Нынче человека отыскать труд-но-о… Все перемешалось.
Никита стиснул зубы: новости обескураживали, бывший монах прав – где его теперь искать, Федора, с рукописью? Хорошо, если он на острове остался, при монастыре, а если нет?
– Нас, Божьих людей, на чугунку работать послали, – продолжал Макар. – Тут гремит все, вонь экая, огонь кругом… Ад, и только…
– Ты сам посуди, Макар, – тряхнув головой, сказал Никита. – В стране революция, наш лозунг: «Кто не работает – тот не ест!», а вы там, в монастыре, дармоедами сидели на государственной земле. Все люди работают, добывают хлеб, вы же у этих людей на шее сидели. Это не по-Божески, верно?
– Я на чужой шее никогда не сидел! – отрезал инок-стрелочник. – Я в обители работал, рыбачил круглый год, у меня коросты с рук не сходили! А ты говоришь – дармоед… И теперь свой хлеб зарабатываю, по миру не хожу и не прошу.
– Значит, игумен ваш барином жил! – Никита снова взял протез и начал пристегивать. – На него работали.
– Я за других не знаю, – смиренно ответил Макар. – Я за себя говорю… Не нами-то заведено, на все воля божья…
– Ага, как чуть – так воля Божья! Любую несправедливость можно на нее списать. Сам-то ты как думаешь? Есть у тебя голова?
– Голова-то есть…
Чернец умолк и перестал есть. Гудошников надел сапог, подковылял к шинели.
– Куда вывезли имущество из монастыря? – спросил он, не глядя на хозяина.
– Кто его знает? – вздохнул стрелочник. – Сначала братию вывезли, потом уж имущество… А куда – неведомо. Слыхал токо, гроб со святыми мощами в казну пошел. Гроб-то серебряный был, тридцати пудов весом. Мощи вытряхнули, гроб – в казну.
– А книги? Библиотеку монастырскую?
– Не знаю… – равнодушно сказал Макар. – Я книг не читал, я рыбачил… Это родственник твой, Федор, книжник был. С него и надо спрашивать про книги. Вот сети и невод в рыболовную артель отдали, и соль с бочками туда же увезли, говорят. Сети хорошие были, новые еще, сам вязал… Ты что же, так прямо и пойдешь в Северьянову?
– Так и пойду, – сказал Никита, надевая шинель. – Пойду искать.
Монах глянул на него с интересом.
– Ты про имущество спросил… Клад какой, что ли, ищешь?
– Клад.
– Напрасно токо мучения терпишь, – уверенно сказал стрелочник. – Новая власть до тебя там пошарила… А что игумен попрятать успел, так не сыщешь. И Федор, родственник твой, навряд ли знает…
Никита резко повернулся, ухватился за косяк.
– Что прятал игумен?
– Золотишко, верно, с икон да из ризницы, – спокойно сказал Макар. – Сказывали, оклады-то еще до закрытия пропали…
– Ты об этом говорил местным властям?
– А то как же – не говорил? Власти сами спрашивали, от них и узнал.
– Ну ладно, Макар, – помолчав, сказал Никита. – Привыкай к новой жизни, привыкай… А я в Северьянов монастырь пошел. Спасибо тебе за хлопоты.
Макар потрепал худосочную бороду, посмотрел жалостливо.
– Ты в обители-то остерегайся… Сказывают, нехорошо там стало, как закрыли, будто зло творится. Ты хоть и комиссар, а остерегайся…
Мимо будки с грохотом прокатился состав. Мелко зазвенела посуда на столе, задрожало стекло в окошке. Гудошников открыл дверь и очутился на улице.
Ветер ломал голые верхушки деревьев, в воздухе пахло снегом…
Разузнать что-либо об участи библиотеки Северьянова монастыря и о судьбе иеромонаха Федора Гудошникову не удалось. Одни говорили, что книги вывезли, поскольку при закрытии монастыря был какой-то представитель из Усть-Сысольска, который интересовался библиотекой, и якобы он ее вывез в неизвестном направлении, может быть, даже взял книги себе, другие уверяли, что их выбросили в реку и они уплыли, поскольку святое писание в огне не горит и в воде не тонет(а иконы будто порубил и сжег Петро Лаврентьев, единственный нынешний житель острова, где стоит монастырь. А иеромонаха Федора будто недавно видели в этих краях, но точно не узнали – он или не он, поскольку раньше он был тучным и достаточно молодым мужчиной, встречали же худого и старого, но похожего.